е  протоколы,  вскочил,  бросился  вперед  и,
преклонив колени, поцеловал кардинальский перстень.
     - Ваше преосвященство, - прошептал старый миллиардер.
     На  этот раз кардинал Лурдзамийский не встал и  не вышел из комнаты
до  тех пор,  пока каждый из  четырех самых богатых и  самых влиятельных
коммерсантов не подошел выразить свое почтение.

     На   следующий  день   после  смерти  Папы  Юлия  звездолет  класса
"архангел"  совершил  прыжок  в   пространство  Рощи  Богов.   Это   был
единственный "архангел",  не  приписанный к  курьерской службе,  он  был
меньше других новых кораблей и назывался он "Рафаил".
     Через  несколько  минут  после  выхода  на   постоянную  орбиту  от
"архангела" отделился челнок и  с  визгом вошел в  атмосферу.  На  борту
находились двое  мужчин  и  одна  женщина.  Все  трое  -  как  близнецы:
стройные,   бледные,  темноволосые,  коротко  стриженные.  У  каждого  -
одинаково холодные глаза и  одинаково тонкие губы.  На каждом -  строгий
красно-черный комбинезон.  На запястье -  комлог.  Само их присутствие в
челноке было  абсурдно -  при  переходе корабля класса  "архангел" через
планково пространство все люди на борту гибнут, а воскресение происходит
лишь на третий день.
     Эти трое не были людьми.
     Выпустив крылья,  челнок на  скорости в  три  маха  вошел  в  более
плотные слои.  Сквозь дымку  все  отчетливее прорисовывалась поверхность
планеты тамплиеров,  Рощи  Богов,  -  бескрайняя выжженная земля,  поля,
покрытые слоем пепла,  селевые потоки, ледники и редкие зеленые секвойи.
Челнок пролетел на субзвуковой скорости над узкой лентой растительности,
выжившей в умеренном климате у экватора, дальше - вдоль реки к тому, что
осталось  от  Мирового Древа.  Исполинский обугленный пень  восьмидесяти
трех километров в  диаметре на километр возвышался над равниной.  Челнок
обогнул пень и  лег на  прежний курс -  вдоль реки на  запад,  продолжая
снижаться. Он приземлился на плато, там, где река входит в узкое ущелье.
     Двое мужчин и одна женщина сошли по трапу и оглядели местность.  На
Роще  Богов было  утро,  река бурлила на  перекатах,  ниже по  течению в
густых зарослях щебетали птицы.  Пахло  хвоей,  мокрой землей,  золой  и
чем-то еще -  чужим и  непонятным.  Уже более двух с  половиной столетий
прошло  с  тех  пор,   как  этот  мир  испепелили  с  орбиты.  Громадные
корабли-деревья тамплиеров, не успевшие выйти в открытый космос, сгорели
в пламени пожара,  который бушевал на Роще Богов без малого век,  и лишь
ядерная зима смогла загасить его.
     - Осторожно!  -  предупредил мужчина,  когда все  трое спустились к
реке. - Она натянула моноволоконную нить.
     Женщина  кивнула и  вытащила боевой  лазер.  Установив максимальную
дисперсию  пучка,  она  веером  развернула  луч  над  поверхностью воды.
Невидимые волокна засверкали,  словно покрытая утренней росой  паутинка,
нити  тянулись через реку,  опутывали валуны,  выныривали из  белой пены
порогов.
     Женщина выключила лазер.
     - Там нам работать не придется.
     Пройдя  низиной  вдоль  берега,   они   вскарабкались  по   крутому
скалистому склону.  Гранит оплавился еще  при орбитальной бомбардировке,
но  на  одном  уступе виднелись более свежие следы разрушений.  У  самой
вершины скалы, метрах в десяти от кромки воды, в камне был выжжен кратер
- идеальная чаша  метров пяти в  диаметре и  с  полметра в  глубину.  На
юго-восточном склоне,  там,  где  застыл,  сбегая к  реке,  поток  лавы,
образовались черные  каменные ступени.  Поверхность кратера -  темная  и
гладкая - блестела, как полированный оникс в гранитной оправе.
     Мужчина поднялся по ступеням,  распластался на гладком камне и ухом
приник к скале. Мгновение - и он вскочил, дав знак своим спутникам.
     - Отойди!  -  Женщина прикоснулась к комлогу.  Они успели отступить
ровно на пять шагов, когда небо прорезало огненное копье энергетического
пучка.  Птицы,  истерически  вереща,  устремились под  защиту  деревьев.
Воздух мгновенно насытился электричеством и  сделался обжигающе-горячим.
Прокатилась  мощная  ударная  волна.  Пламя  охватило  кроны  в  радиусе
пятидесяти метров.
     Ослепительно сияющий конус с поразительной точностью вошел в скалу,
и гладкий камень превратился в озеро жидкого огня.
     Двое мужчин и женщина не вздрогнули, не шелохнулись. Их комбинезоны
раскалились добела, но спецматериал не загорелся. Не загорелась и плоть.
     - Пора!  -  прокричала женщина сквозь рев  пламени,  и  золотой луч
погас. Поток горячего воздуха с воем устремился в образовавшийся вакуум.
От перепада давления в кратере взбурлило озеро лавы.
     Мужчина опустился на колено,  словно к чему-то прислушиваясь. Затем
встал,  кивнул остальным и совершил фазовый переход. Существо из плоти и
крови в  одно мгновение превратилось в  сверкающую хромированную статую.
Серебряная кожа идеально отражала голубизну неба,  горящий лес  и  озеро
жидкого огня.  Он погрузил руку в кипящую лаву,  нагнулся,  пошарил -  и
встал.  Казалось,  рука,  расплавившись,  растекается по поверхности еще
одной серебряной фигуры - женской. Хромированная статуя мужчины вытащила
из бурлящего котла лавы хромированную статую женщины и  отнесла ее туда,
где  не  плавился камень и  не  горела трава.  Остальные проследовали за
ними.
     Мужчина переключился в  стандартный режим.  Еще  мгновение -  и  из
жидкого серебра возникла женщина -  двойник той, коротко стриженной, что
прилетела на челноке.
     - Где эта сукина дочь?  -  спросила та,  что когда-то была известна
как Радаманта Немез.
     - Ушла,  -  ответил мужчина (то ли брат-близнец, то ли мужской клон
Радаманты). - Они открыли последний портал.
     Радаманта Немез поморщилась, сгибая и разгибая онемевшие пальцы.
     - По крайней мере я убила мерзкого андроида.
     - Нет,  -  покачала головой женщина, неотличимая от Немез. (Имени у
нее не было.) -  Они улетели на катере "Рафаила".  Андроид потерял руку,
но автохирург спас ему жизнь.
     Немез кивнула и  оглянулась на  скалистый утес  -  с  него все  еще
стекала лава.  Над  рекой в  отблесках пламени сверкала мономолекулярная
нить. Позади горел лес.
     - Там было...  не слишком приятно. Когда с корабля ударил луч, я не
могла пошевелиться. И потом не смогла совершить фазовый переход - вокруг
был камень. Требовалась огромная концентрация энергии. Долго я там была?
     - Четыре  земных  года,  -  ответил  второй  мужчина,  до  сих  пор
хранивший молчание.
     Радаманта Немез подняла тонкую бровь - вопросительно, не удивленно.
     - Центр знал, где я...
     - Центр знал,  где ты,  -  подтвердила женщина.  Ее голос был точно
такой же,  как у Немез. И выражение лица точно такое же. - И Центр знал,
что ты провалила задание.
     Немез едва заметно усмехнулась:
     - Значит, эти четыре года - наказание?
     - Напоминание, - уточнил мужчина, вытащивший ее из камня.
     Радаманта  Немез  переступила  с  ноги  на  ногу,  словно  проверяя
вестибулярный аппарат. Ее голос звучал ровно.
     - Итак, почему вы пришли за мной сейчас?
     - Девчонка,  -  коротко ответила другая.  - Она вернулась. Операция
продолжается.
     Немез кивнула.
     Мужчина -  тот,  что спас Немез,  -  положил руку на  ее  костлявое
плечо.
     - И учти:  четыре года в камне - ничто по сравнению с тем, что тебя
ждет в случае повторного провала.
     Мгновение Немез молча смотрела на него.  Потом,  синхронно -  как в
балете -  повернувшись спиной к  шипящей лаве  и  ревущему пламени,  все
четверо, шагая в ногу, двинулись к челноку.

     На   пустынной  планете   Мадре-де-Диос,   на   высокогорном  плато
Льяно-Эстакадо [Llano Estacado -  оливковая роща (исп.).], названном так
из-за  колонн атмосферных генераторов,  понатыканных через каждые десять
километров, отец Федерико де Сойя готовился к ранней мессе.
     Нуэво-Атлан  -  небольшой городок (сотни  две  вахтеров работают по
контракту,  несколько  десятков  обращенных  мариан  пасут  коргоров  на
ядовитых свалках),  и отец де Сойя точно знал, сколько прихожан будет на
утренней мессе:  четверо.  Старая вдова  Санчес,  которая,  если  верить
слухам,  шестьдесят два  года назад во  время песчаной бури убила своего
мужа;  близнецы Перелл -  они почему-то ходили именно сюда, в эту старую
полуразрушенную  церковь,   хотя  в  поселке  шахтеров  была  новая,   с
кондиционерами;  и загадочный старик с безобразными шрамами на лице - он
всегда молился на самой дальней скамье и ни разу не подошел к причастию.
     Бушевала песчаная буря -  здесь всегда бушевала песчаная буря,  - и
последние тридцать метров от своей глинобитной хижины до ризницы отец де
Сойя бежал бегом,  накинув на  голову прозрачный фибропластовый капюшон.
Требник он засунул поглубже в карман, чтобы не засыпало песком. Впрочем,
это не помогало.  Каждый вечер, когда он снимал сутану и вешал на крючок
шапочку,  на  пол  красным  водопадом  сыпался  песок,  словно  крупинки
засохшей крови  из  разбитых песочных часов.  И  каждое утро,  когда  он
открывал требник, песок скрипел между страницами и оседал на пальцах.
     Священник  вбежал  в   ризницу  и   задраил  за  собой  герметичную
переборку.
     - Доброе утро, отец, - поздоровался Пабло.
     - Доброе утро, Пабло, мой самый верный министрант.
     На самом-то деле, как мысленно поправил себя священник, Пабло - его
единственный министрант.  Простой  мальчуган  -  "простой"  в  старинном
смысле слова -  честный,  недалекий,  открытый,  преданный, дружелюбный.
Пабло помогал де Сойе служить мессу:  в  обычные дни -  в шесть тридцать
утра и  по  воскресеньям дважды,  хотя в  воскресенье на  утреннюю мессу
приходили все те же четверо, а на вечернюю - полдюжины шахтеров.
     Мальчик кивнул и заулыбался -  улыбка на мгновение исчезла, пока он
просовывал голову в свой свеженакрахмаленный стихарь,  а затем появилась
вновь.
     Отец  де  Сойя  пригладил свои темные волосы и  подошел к  высокому
шкафу,  где хранилось облачение. Песчаная буря пожирала рассветные лучи,
и утро было темное,  как ночь в горах. В пустой холодной комнате светила
только  одна  тусклая  лампа.  Де  Сойя  преклонил  колени,  помолился -
привычно, но горячо, - и начал одеваться.
     Двадцать лет  отец капитан де  Сойя -  Федерико де  Сойя,  командир
факельщика "Бальтазар",  -  носил мундир.  Тогда единственными символами
его священнического служения были крест и жесткий белый воротничок.  Ему
доводилось надевать боевую пластокевларовую броню, скафандр, тактический
шлем -  все,  что  положено капитану факельщика,  но  ничто не  было ему
внутренне  ближе,  чем  это  скромное  облачение приходского священника.
Четыре года назад отца капитана де Сойю разжаловали и  списали из Флота.
За эти годы он вновь обрел свое истинное призвание.
     За  его  спиной в  маленькой комнате суетился Пабло -  мальчик снял
свои грязные грубые башмаки и  переобулся в дешевые фибропластовые туфли
- мать велела ему надевать их только на мессу.
     Отец  де  Сойя  поправил облачение.  Сегодня,  вознося  молитву над
дарами,  он принесет бескровную жертву во искупление грехов вдовы... или
убийцы... и старика со шрамами на последней скамье.
     Пабло,  улыбаясь,  подскочил к священнику. Де Сойя положил руку ему
на  голову,  пытаясь пригладить волосы  и  заодно передать мальчику свое
спокойствие.  Затем обеими руками он  взял чашу и  тихо сказал:  "Пора".
Пабло,  чувствуя  торжественность момента,  перестал улыбаться и  первым
шагнул к двери в алтарную часть.
     Де  Сойя  сразу заметил,  что  сегодня в  часовне пять человек.  Не
четыре. Прихожане стояли, приклонив колени на своих привычных местах, но
был и еще кто-то,  пятый,  - его высокая фигура едва виднелась в глубине
маленького нефа сбоку от двери.
     Присутствие незнакомца беспокоило отца де Сойю,  и ему все никак не
удавалось полностью сосредоточиться на таинстве,  частью которого был он
сам.
     - Dominus vobiscum [Господь с  вами  (лат.).],  -  произнес отец де
Сойя.
     Вот уже более трех тысяч лет - он верил - Господь действительно был
с ними... с ними со всеми.
     - Et cum spiritu tuo... [И со духом твоим (лат.).]
     Пабло эхом повторил его слова,  а священник слегка повернул голову:
вдруг пламя,  свечей выхватило высокую,  худощавую фигуру во мраке нефа?
Нет. Безнадежно.
     Во время евхаристической молитвы отец де Сойя забыл о  таинственном
незнакомце,  сейчас он видел только гостию,  которую, держа в негнущихся
пальцах, возносил над алтарем.
     - Hoc est enim corpus meum [Сие есть тело Мое (лат.).], - отчетливо
произнес иезуит,  ощущая всю силу этих слов и  моля -  в  десятитысячный
раз,  - чтобы его Господь и Спаситель в милосердии Своем омыл его от тех
беззаконий, что совершил он, капитан Флота [Имеется в виду литургическая
молитва,  произносимая священником перед  пресуществлением даров:  "Омой
меня, Господи, от беззакония моего и от греха моего очисти меня".].
     К причастию пошли только близнецы Переллы. Как всегда.
     - Corpus  Christe  [Тело  Христово (лат.).],  -  произнес де  Сойя,
протягивая  им  гостию.   Он  боролся  с   желанием  бросить  взгляд  на
таинственную фигуру в тени.
     Месса  закончилась почти  в  полной  темноте.  Вой  ветра  заглушил
завершающую молитву и ответное "аминь".  Электричества в часовне не было
- здесь никогда не было электричества,  -  и десяток мерцающих свечей не
мог разогнать мрак. Отец де Сойя благословил паству, отнес чашу в темную
ризницу и  поставил ее  на  малый  алтарь.  Пабло вбежал следом,  скинул
стихарь и натянул анорак.
     - До завтра, отец.
     - Да, спасибо, Пабло. Не забудь...
     Поздно. Мальчишка уже выскочил из церкви и помчался к мельнице - он
работал  там  вместе  с  отцом  и  дядьями.  В  неплотно прикрытую дверь
мгновенно просочился красный песок.
     Будь все,  как  обычно,  отец де  Сойя должен был  бы  сейчас снять
облачение и убрать его в шкаф.  Позже,  днем, он отнес бы одежду домой и
привел в  порядок.  Но  сейчас он  медлил.  Почему-то ему казалось,  что
облачение еще пригодится, будто это - пластокевларовая боевая броня и он
сейчас не на Мадре-де-Диос,  а  на борту факельщика,  в битве в Угольном
Мешке.
     Высокая фигура остановилась у  входа в ризницу.  Отец де Сойя молча
ждал, борясь с желанием осенить себя крестным знамением, схватить святые
дары и  выставить их  перед собой как щит -  от  вампира или от дьявола.
Ветер за стенами церкви застонал как баньши.
     Незнакомец шагнул вперед,  и свет лампы упал на его лицо. И де Сойя
узнал  капитана Марджет  By,  адъютанта адмирала Марусина,  командующего
Имперским Флотом.  И  второй раз за  это утро де  Сойя мысленно поправил
себя -  не  капитана,  теперь уже адмирала Марджет By  на  ее  воротнике
поблескивали адмиральские шевроны.
     - Отец капитан де Сойя? - спросила Марджет By.
     Иезуит медленно покачал головой.  На  этой планете,  где  в  сутках
всего двадцать три  часа,  было  всего семь  тридцать утра,  но  он  уже
чувствовал себя бесконечно усталым.
     - Просто отец де Сойя, - ответил он.
     - Отец капитан де Сойя,  - повторила адмирал By, и на этот раз в ее
голосе не  было вопроса.  -  Вы вновь призваны на действительную военную
службу. У вас десять минут на сборы.
     Федерико де Сойя вздохнул и закрыл глаза. Он чуть не плакал. "Прошу
тебя,  Господи,  Отче,  да минует меня чаша сия". Когда он открыл глаза,
чаша по-прежнему стояла на  алтаре,  а  адмирал By по-прежнему выжидающе
смотрела на него.
     - Есть,  -  тихо ответил он и медленно,  бережно начал снимать свое
облачение.

     На третий день после смерти и погребения Папы Юлия Четырнадцатого в
саркофаге  началось  движение.   Тончайшие  пуповины  и   чуткие   зонды
скользнули в  сторону и исчезли.  Сначала человек,  лежавший на каменной
плите,  казался  безжизненным,  только  поднималась  и  опадала  грудная
клетка,  затем он вздрогнул,  застонал и  -  долгие,  томительные минуты
спустя -  приподнялся на локте и осторожно сел.  Богато расшитый льняной
покров соскользнул с него, обнажив до пояса.
     Несколько минут  человек сидел на  краю  мраморной плиты,  обхватив
голову  дрожащими руками.  Потом  поднял взгляд и  посмотрел на  панель,
скрывавшую потайной ход в  стене часовни.  Панель с еле слышным шипением
сдвинулась.  Кардинал в  пурпурном облачении шагнул в сумрак зала.  Тихо
шелестел шелк.  Постукивали четки.  Следом за  кардиналом вошел  высокий
стройный мужчина с  пепельными волосами и  серыми глазами.  На  нем  был
простой элегантный костюм из серой -  под цвет волос и глаз - фланели. В
трех шагах позади кардинала и мужчины в сером вышагивали два швейцарских
гвардейца в  оранжево-черных мундирах эпохи Возрождения.  Оружия при них
не было.
     Обнаженный человек на  мраморной плите моргнул,  словно его  глазам
был  невыносим даже  приглушенный свет,  проникавший в  сумрак  часовни.
Наконец взгляд его сфокусировался.
     - Кардинал Лурдзамийский, - прошептал воскресший.
     - Да,  отец Дюре,  -  сказал кардинал.  Он  бережно держал в  руках
огромную серебряную чашу.
     Обнаженный человек поморщился и  облизнул губы,  словно проснулся с
ощущением неприятного вкуса во  рту.  Он был стар -  худое,  изможденное
лицо,  печальные глаза,  испещренное шрамами тело.  На  груди,  как  две
опухоли, мерцали лилово-красным два крестоформа.
     - Какой нынче год? - спросил он после долгого молчания.
     - 3131 от Рождества Христова, - ответил кардинал.
     Отец Поль Дюре закрыл глаза.
     - Пятьдесят  семь  лет  с  моего  последнего  воскрешения.   Двести
семьдесят девять лет с Падения порталов... - Он открыл глаза и посмотрел
на кардинала.  -  Двести семьдесят лет с тех пор,  как вы отравили меня,
убив Папу Тейяра Первого.
     Кардинал Лурдзамийский издал смешок.
     - Хорошо считаете. Быстро вы восстановились после воскрешения.
     Поль Дюре перевел взгляд на человека в сером.
     - Альбедо.   Посмотреть   пришли?   Или   ручных   иуд   приходится
подбадривать?
     Высокий   человек  ничего   не   ответил.   Кардинал  Лурдзамийский
побагровел,  поджал  свои  и  без  того  тонкие  губы  -  теперь их  уже
невозможно стало различить в багровых складках щек.
     - Может,   хочешь  еще  что-нибудь  сказать  напоследок,   антипапа
проклятый?
     - Не тебе, - прошептал Поль Дюре и закрыл глаза в молитве.
     Два  швейцарских гвардейца схватили отца  Дюре за  руки.  Иезуит не
сопротивлялся.   Гвардеец  резко  запрокинул  ему  голову,  и  на  тощей
старческой шее выступил кадык.
     Кардинал Лурдзамийский осторожно подошел поближе.  Из складок алого
шелкового рукава выскользнул острый кинжал с роговой рукоятью.  Кардинал
взмахнул рукой -  легко и  небрежно.  Из  перерезанной артерии Поля Дюре
хлынула кровь.
     Отступив,  чтобы не запачкать одежды, Симон Августино спрятал нож в
складки рукава,  поднял огромную чашу и  подставил ее  под  пульсирующую
струю. Когда чаша наполнилась почти до краев, а струя иссякла, он кивнул
швейцарским гвардейцам, и те тут же отпустили голову отца Дюре.
     Воскресший снова был  мертв.  Голова его запрокинулась,  глаза были
закрыты,  рот разинут в немом крике,  края раны разошлись, словно губы в
зловещей ухмылке. Швейцарские гвардейцы уложили тело на плиту и сдернули
с  него  покров.  Обнаженный мертвец  был  жалок  -  перерезанное горло,
испещренная шрамами грудь,  длинные белые пальцы,  впалый живот, дряблые
гениталии,  костлявые  ноги...  Смерть  и  в  эпоху  воскрешения  лишает
достоинства всех, даже тех, кто всю жизнь прожил в суровой аскезе.
     Гвардейцы  держали  роскошный  покров  на   безопасном  расстоянии.
Кардинал  Лурдзамийский плеснул  кровью  из  чаши  в  мертвые  глаза,  в
открытый рот,  в ровную ножевую рану на горле, на грудь, на живот, в пах
- и все покрылось алыми, в тон кардинальской мантии, брызгами.
     - Sie aber seid nicht fleischlich,  sondern geistlich,  -