да мы шли по секции, где кости были
сложены в  пять  ярусов  -  каждый отмечен рядом  черепов:  лобные кости
белели  в  темноте,  пустые  глазницы равнодушно взирали  на  непрошеных
пришельцев. Аккуратные стены костей с обеих сторон уходили не меньше чем
на шесть метров вглубь и  поднимались до десятиметрового свода.  Кое-где
стены осыпались,  и нам приходилось осторожно переступать через черепа и
кости,  но все равно под ногами то и  дело слышался сухой хруст.  Других
звуков здесь не  было -  ни копошения крыс,  ни капающей воды.  Когда мы
останавливались и ждали, пока отец де Сойя зажжет следующую спичку, лишь
шелест нашего дыхания и приглушенные голоса нарушали тишину.
     - Как ни странно,  - сказал отец де Сойя еще метров через двести, -
на  эту мысль их  навели не  древнеримские катакомбы,  окружающие нас со
всех сторон, а так называемые парижские катакомбы... старые каменоломни,
лабиринт туннелей глубоко под землей.  Парижанам пришлось перезахоронить
в  них останки с  переполненных кладбищ в конце восемнадцатого -  начале
девятнадцатого века.  Они-то  и  открыли,  что  всего-навсего  несколько
километров  коридора  без   труда   способны  вместить  шесть  миллионов
покойников. Ага... пришли...
     Слева  от  нас  среди костей обнаружился еще  более тесный коридор,
ведущий  к  новой  стальной  двери,   на  сей  раз  незапертой.   Однако
потребовались все наши совместные усилия,  чтобы заставить ее открыться.
И вновь священник возглавил спуск по очередной ржавой винтовой лестнице.
По моим прикидкам,  мы спустились уже метров на пятьдесят пять от уровня
земли.  Спичка погасла как  раз в  тот момент,  когда мы  вошли в  новый
туннель -  куда  более древний,  стены и  потолки здесь были  сделаны из
грубого  камня.  Во  все  стороны  разбегались  коридоры,  в  беспорядке
заваленные костями, черепами и истлевшими лохмотьями.
     - По словам отца Баджо,  -  прошептал священник, - здесь начинаются
настоящие катакомбы.  Христианские катакомбы первого века  от  Рождества
Христова. - Вспыхнула новая спичка. Судя по звуку, в коробке их осталось
совсем мало. - По-моему, сюда. - Отец де Сойя свернул направо.
     - Мы  под Ватиканом?  -  шепотом спросила Энея минуты через три.  Я
чувствовал ее нетерпение. Спичка замерцала и погасла.
     - Скоро,  скоро уже,  - донесся из темноты голос де Сойи. Вспыхнула
новая спичка. Похоже, что это - последняя.
     А  еще через полторы сотни метров коридор просто кончился.  Не было
ни костей,  ни черепов, только грубые каменные стены и намек на кладку в
конце туннеля. Спичка погасла. Энея взяла меня за руку.
     - Очень жаль, - сказал священник, - но спичек больше нет.
     Меня охватила паника.  Я  был уверен,  что слышу какие-то  звуки...
крысиную возню, топот сапог.
     - Возвращаемся?  - спросил я, и мой шепот прозвучал ужасно громко в
абсолютной тьме.
     - Я  точно  помню,  что  говорил отец  Баджо.  На  севере катакомбы
соединяются с  еще  более  древними,  а  те  проходят под  Ватиканом,  -
прошептал отец де Сойя. - Прямо под собором Святого Петра.
     - Ну,  вряд ли...  - начал я и осекся. За несколько секунд до того,
как погасла последняя спичка,  я успел разглядеть, что кирпичная кладка,
перегораживающая коридор,  относительно  свежая...  ей  всего  несколько
веков,  а туннели вырублены не одно тысячелетие назад.  Медленно,  очень
медленно я  двинулся вперед,  шаря  в  темноте  вытянутыми руками,  пока
пальцы не наткнулись на камень, кирпичи и рыхлый раствор.
     - Клали впопыхах,  -  уверенно заявил я, хотя весь мой опыт по этой
части сводился к  роли подсобного рабочего по  благоустройству усадеб на
Клюве много-много лет назад.  -  Раствор растрескался, некоторые кирпичи
крошатся...  -  Я лихорадочно ковырял кладку голыми руками.  - Дайте мне
что-нибудь! Черт, и зачем я только выбросил нож!
     Энея на ощупь протянула мне то ли палку, то ли заостренную щепку, и
лишь через несколько минут до меня дошло, что это берцовая кость. Энея и
отец де  Сойя тоже принялись долбить раствор обломками костей,  ковырять
голыми руками,  ломая ногти и  сбивая в  кровь пальцы.  Глаза так  и  не
приспособились к темноте - ни единый луч света сюда не проникал.
     - Месса закончится,  - выдохнула Энея. Она говорила так, словно для
нее это трагедия.
     - Сегодня  Страстной  Четверг,   -  прошептал  священник.  -  Месса
длинная.
     - Подождите!  -  громко  сказал  я,  пальцами ощутив едва  заметное
движение кладки -  не кирпича или двух,  а  всего массива.  -  Отойдите.
Прижмитесь к стенам.
     Я  тоже  попятился -  но  лишь  для  того,  чтобы  взять разгон,  -
приподнял левое плечо,  пригнул голову и ринулся на стену,  ожидая,  что
сейчас просто расшибу голову о камни и вырублюсь.
     Крякнув,  я  врезался в  стену,  поднял столб пыли и  обрушил груду
каменной и цементной крошки.  Кирпичи не падали.  Но я почувствовал, что
стена поддалась.
     Энея  и  отец  де  Сойя присоединились ко  мне,  и  через минуту мы
выломали центральную секцию.
     С  той стороны просачивался тусклый свет,  и мы с трудом разглядели
груду обломков,  вывалившуюся в еще более глубокий туннель. Мы проползли
сквозь  отверстие,   выпрямились  и  двинулись  по  пропахшему  сыростью
коридору.  Еще  два  поворота -  и  вот  мы  в  катакомбах с  такими  же
необработанными  стенами,   но   зато   освещенных   узкой   люм-лентой,
закрепленной на  правой  стене.  Пропетляв  еще  метров  пятьдесят вдоль
люм-ленты,   мы  вышли  в   более  просторный  коридор  с   современными
люм-шарами,  подвешенными через каждые пять метров.  Шары не горели,  но
древняя люм-лента исправно продолжала озарять нам путь.
     - Мы под собором Святого Петра,  -  прошептал отец де Сойя.  - Этот
район был заново открыт в 1939 году,  когда в близлежащем гроте хоронили
Папу Пия Одиннадцатого. Раскопки продолжались лет двадцать, а потом были
заброшены. Больше катакомбы для археологов не открывали.
     Очередной  коридор  оказался  еще  просторнее -  впервые  за  время
подземного путешествия мы  смогли  втроем  пойти  рядом.  Здесь  древние
каменные стены местами были оштукатурены, а порой на них даже попадались
мраморные  вставки,   украшенные  фресками   и   древними  христианскими
мозаиками. Над гротами, где явственно виднелись скелеты, стояли разбитые
статуи.  Многие гроты  были  закрыты пластиком;  некогда прозрачный,  он
пожелтел  и  помутнел  от  времени,  но,  если  вглядеться,  можно  было
различить в  глубине  темные  провалы  глазниц и  белесые овалы  тазовых
костей.
     На  фресках  была  изображена  христианская  символика:   голуби  с
оливковыми ветвями,  женщины,  несущие воду,  вездесущие рыбы  -  однако
рядом  с  самыми  древними  гротами,  погребальными  урнами  и  могилами
встречались языческие образы:  Изида  и  Аполлон;  Вакх,  приветствующий
умершего громадными,  полными через край кубками вина,  танцующие сатиры
(я тут же отметил сходство с Мартином Силеном и,  обернувшись,  встретил
понимающий взгляд Энеи) и  еще всякие другие,  отец де Сойя сказал,  что
это пасторали, украшенные орнаментами из павлинов, распустивших хвост, и
что павлины выложены из осколков ляпис-лазури и  до сих пор переливаются
при хорошем освещении всеми оттенками голубого.
     Древний   помутневший  пластик   и   плексиглас   придавали   всему
окружающему сходство с каким-то странным аквариумом - аквариумом смерти.
В конце концов мы вышли к красной стене, на которой частично сохранилась
латинская надпись.  Здесь пластик был поновее и более прозрачный. Сквозь
него  довольно  четко  виднелась  небольшая  рака  с  останками.  Череп,
установленный на  аккуратной кучке  костей,  взирал на  нас  с  подобием
любопытства.
     Отец де Сойя опустился на колени,  осенил себя крестным знамением и
склонил голову в молитве. Мы с Энеей стояли поодаль и смотрели на него в
смущении, обычном для неверующих в присутствии любой истинной веры.
     Когда священник поднялся, в глазах его блестели слезы.
     - Согласно истории Церкви и  словам отца Баджо,  рабочие обнаружили
эти  останки  в   1949  году  от   Рождества  Христова.   Более  поздние
исследования  показали,   что   скелет  принадлежал  физически  крепкому
человеку,  скончавшемуся в возрасте примерно шестидесяти лет.  Мы -  под
самым  алтарем собора  Святого Петра,  построенного здесь  потому,  что,
согласно преданию,  на  этом  самом месте святой Петр  был  тайно предан
земле. В 1968 году Папа Павел Шестой провозгласил, что найденные останки
принадлежат рыбаку из Галилеи,  тому самому Петру, который последовал за
Иисусом и соделался Камнем, на котором Господь построил Церковь свою.
     Мы   посмотрели  на   безмолвную  груду  костей  и   повернулись  к
священнику.
     - Федерико, вы знаете, я не хочу разрушать Церковь, - сказала Энея.
- Я только хочу уничтожить нынешнее заблуждение.
     - Да.  -  Отец де  Сойя отер слезы рукавом сутаны,  и  на  его лице
остались полоски грязи. - Я знаю, Энея.
     Оглядевшись, он подошел к двери и открыл ее. Железная лестница вела
наверх,
     - Там будет охрана, - прошептал я.
     - Не  думаю,  -  покачала головой  Энея.  -  Восемьсот лет  Ватикан
опасался нападения из  космоса...  Сверху.  Вряд ли катакомбам придавали
хоть какое-то значение.
     Опередив  священника,   она  решительно  зашагала  по  лестнице.  Я
поспешил  следом.  Отец  де  Сойя  бросил  прощальный взгляд  в  сторону
сумрачного грота,  перекрестился и  последовал за  нами в  собор Святого
Петра.

     Выйдя из  тьмы  катакомб,  я  чуть не  ослеп в  первое мгновение от
тусклого мерцания свечей.
     Мы   миновали   подземную  усыпальницу,   мемориальную  базилику  с
высеченной в камне эпитафией Гаю,  служебные коридоры, сакристию, прошли
мимо рядов священников и  тянущих шеи  мальчиков-министрантов и  вышли в
гулкое пространство позади нефа. Здесь были те, кто не заслужил места на
церковных скамьях,  но  удостоился чести постоять в  этот  торжественный
день в дальнем конце храма.  Достаточно было мимолетного взгляда,  чтобы
понять:  служба безопасности и швейцарские гвардейцы перекрыли все входы
и выходы.  Пока что,  в толпе прихожан, мы никому не бросались в глаза -
просто еще один священник и  двое не слишком празднично одетых прихожан,
которым  дозволено  собственным глазами  посмотреть на  святого  отца  в
Великий Четверг.
     Месса  продолжалась.  Пахло  ладаном  и  свечным воском.  Церковные
скамьи заполняли сотни  епископов в  торжественных облачениях и  нарядно
одетых знатных прихожан.  На мраморном возвышении алтаря, перед барочным
великолепием  трона   Святого  Петра,   стоял   сам   коленопреклоненный
первосвященник,    заканчивавший   омовение   ног   двенадцати   сидящих
священников - восьмерых мужчин и четырех женщин. Невидимый хор запел:

        Славься, Жертва, дар священный,
        В нем сокрыт Спаситель Сам,
        И завет сменяя древний,
        Новый свет явился нам!
        Видит вера вдохновенно
        Недоступное очам!
        И Родивший, и Рожденный
        Да прославятся всегда,
        И хвала и поклоненье
        Им не смолкнут никогда!
        Дух Святой Животворящий
        Равно славен будь всегда!

     И я усомнился.  Что мы здесь делаем?  Зачем понадобилось переносить
нескончаемую битву Энеи в самое сердце веры этих людей?  Я принимаю все,
чему она  научила нас,  ценю все,  чем  она с  нами поделилась,  но  три
тысячелетия веры  и  традиций сложили слова этого гимна и  возвели стены
величественного собора.  Мне  невольно  вспомнились  простые  деревянные
платформы,   прочные,   но   совсем  не   изящные  мостики  и   лестницы
Храма-Парящего-в-Воздухе.  Да что он...  да что мы... в сравнении с этим
величием  и  этим  смирением?   Энея  -   архитектор-самоучка,   все  ее
образование -  несколько лет занятий у кибрида мистера Райта,  постройка
стен  из  грубого  камня  и  вручную  замешенного цемента.  А  над  этой
базиликой работал сам Микеланджело.
     Месса  близилась к  концу.  Часть прихожан,  стоявших в  продольном
нефе,  уже  потянулась к  выходу.  Они  ступали  еле  слышно,  почти  на
цыпочках, чтобы не испортить конец службы, а переговариваться начинали -
да и то шепотом - только на лестнице, ведущей на площадь. Я заметил, что
Энея что-то шепчет отцу де Сойе,  и склонился поближе,  боясь пропустить
что-нибудь важное.
     - Отец,  не  окажете ли  вы мне последнюю,  очень важную услугу?  -
спросила она.
     - Что угодно,  -  прошептал священник.  Глаза у  него были какие-то
очень печальные.
     - Пожалуйста,  уйдите из церкви прямо сейчас.  Пожалуйста, уходите,
потихоньку,  вместе с  остальными.  Уходите и затеряйтесь в Риме до того
часа, когда можно будет открыться.
     Отец де Сойя,  потрясенный, отпрянул, глядя на Энею как человек, от
которого хотят избавиться.
     - Попросите меня о чем-нибудь другом, Та-Кто-Учит.
     - Это все, о чем я прошу вас, отец. И прошу с любовью и уважением.
     Хор  запел новый гимн.  Поверх голов я  увидел,  как первосвященник
завершает омовение ног и  возвращается к  алтарю,  а над ним несут шитый
золотом  балдахин.  Все  встали  в  ожидании  заключительной  молитвы  и
благословения.
     Отец де  Сойя сам  благословил мою любимую,  повернулся и  вышел из
храма с группой монахов, побрякивавших на ходу четками.
     Я  воззрился на Энею с таким пылом,  что,  попадись на пути взгляда
деревяшка,   она  бы  непременно  воспламенилась,  пытаясь  передать  ей
мысленное послание: "ТОЛЬКО НЕ ПРОСИ УЙТИ МЕНЯ!"
     Поманив меня поближе, она прошептала:
     - Выполни еще одну мою просьбу, последнюю, Рауль, любимый!
     Я  чуть было не завопил во всю глотку:  "Нет,  черт побери!!!"  Мой
вопль эхом бы  прокатился по  всему собору в  самый святой момент святой
мессы Великого Четверга. Но я сдержался.
     Пошарив в карманах жилета,  Энея извлекла небольшой флакон с густой
прозрачной жидкостью.
     - Ты не мог бы это выпить? - прошептала она, протягивая мне флакон.
     Я  вспомнил Ромео  и  Джульетту,  Антония  и  Клеопатру,  Элоизу  и
Абеляра,  Джорджа Ву и Говард Санг -  всех этих влюбленных,  квазар им в
печенку.  Самоубийство и яд. Я осушил склянку одним глотком и сунул ее в
карман,  ожидая,  что  Энея достанет еще  один флакон и  последует моему
примеру. Ничего подобного.
     - Что это было? - спросил я, не страшась никакого ответа.
     Энея внимательно следила за  ходом мессы.  Подойдя вплотную к  мне,
она еле слышно прошептала:
     - Нейтрализатор вакцины бездетности,  которую тебе вкатили в  силах
самообороны.
     "Какого черта?!!  -  едва  не  заорал  я,  заглушив последние слова
святого отца.  - Тебя что, заботит планирование семьи?! СЕЙЧАС?! Ты что,
совсем рехнулась?!"
     А она снова зашептала мне на ухо, теплым дыханием щекоча шею:
     - Слава Богу!  Я  носила его с  собой два дня и чуть не забыла.  Не
волнуйся,  оно подействует недели через три.  Теперь ты больше не будешь
стрелять холостыми патронами.
     Я удивленно моргнул.  Что это,  откровенное святотатство или просто
редкая бестактность?  Затем мысли мои понеслись галопом:  "Замечательная
новость...   Что  бы  ни  случилось,  Энея  видела  наше  будущее...  ее
будущее... она хочет родить от меня ребенка. А как же ее первый ребенок?
И с чего это я взял,  что она это сделала для того,  чтобы мы с ней... И
почему она... Может, в ее представлении это прощальный подарок... почему
она... зачем..."
     - Поцелуй меня,  Рауль,  -  прошептала она так громко, что стоявшая
впереди монахиня обернулась и строго посмотрела на нас.
     Я не стал задавать вопросов.  Я просто поцеловал Энею. Ее губы были
мягкими и чуточку влажными,  совсем как тогда,  на берегу реки Миссури в
местечке под  названием Ганнибал.  Поцелуй казался долгим-долгим.  Потом
она   коснулась  прохладными  пальцами  моего  затылка,   и   наши  уста
разомкнулись.
     Раздавая  благословения,   Папа  вышел  в  переднюю  часть  апсиды,
повернулся по очереди к каждому крылу трансепта,  затем к короткому нефу
и, наконец, к продольному.
     Вежливо отстраняя прихожан,  Энея  шагнула в  центральный проход  и
решительно направилась к алтраю.
     - Ленар Хойт!  -  прокричала она,  и  слова ее  эхом  отразились от
высоких сводов.
     От Папы, застывшего с поднятой в благословении рукой, Энею отделяло
не меньше ста пятидесяти метров,  и я знал:  преодолеть это расстояние у
нее нет никаких шансов. Я побежал за ней.
     - Ленар Хойт!  -  снова крикнула она,  и  сотни голов повернулись к
ней.  В  полутемных арках  по  бокам нефа  началось какое-то  копошение:
швейцарские гвардейцы.  -  Ленар Хойт!  Я Энея, дочь Ламии Брон, которая
вместе с  тобой прилетела на Гиперион,  чтобы встретиться со Шрайком.  Я
дочь кибрида Джона Китса,  которого твои хозяева из  Техно-Центра дважды
убили во плоти!
     Папа стоял как громом пораженный,  указуя на нее костлявым перстом,
мгновение назад поднятым в  благословении.  Он трясся,  как в лихорадке.
Левая рука была прижата к груди.  Тиара раскачивалась, грозя свалиться с
головы.
     - Ты! - взвизгнул он. - Исчадие!
     - Сам  ты  исчадие!  -  прокричала Энея уже  на  бегу,  расталкивая
плечами типов в черном.
     Я отшвырнул с дороги двоих, проскользнул мимо третьего, догнал ее и
побежал  рядом,   отслеживая  боковым  зрением  швейцарских  гвардейцев,
которые протискивались к  нам  через толпу.  При  таком скоплении народа
гвардейцы не  решались стрелять -  слишком много  людей оказалось бы  на
линии огня.  Но я  знал:  стоит Энее приблизиться к Папе меньше,  чем на
десять метров, - и вся их нерешительность мгновенно исчезнет.
     - Сам ты исчадие!  - снова прокричала она, летя вперед во весь дух,
уклоняясь от  протянутых рук и  выставленных локтей.  -  Ты Иуда,  Ленар
Хойт. Ты продал Католическую Церковь за...
     Массивный мужчина в адмиральском мундире выхватил из ножен кортик -
Энея отскочила.  Не останавливаясь, я перехватил кортик, сломал адмиралу
руку и одним ударом послал его в нокаут, прямо на руки адъютантам.
     Полковник Кассад как-то раз сказал, что, научившись языку живых, он
стал чувствовать боль,  которую сам  причиняет другим.  Так и  я  в  тот
момент ощутил,  как  рвутся нервы  и  сухожилия,  как  дробится кость  в
предплечье -  в  моем  предплечье!  -  но,  посмотрев на  свою  руку,  я
убедился,  что она цела и  невредима.  Я  отделался всего лишь болью.  Я
привык терпеть боль.
     Священники,  монахи, епископы встали перед Энеей, пытаясь заслонить
собой  Папу.  Понтифик  схватился за  сердце  и  начал  падать,  дьяконы
подхватили  его   и   унесли  под  роскошный  балдахин  работы  Бернини.
Швейцарские гвардейцы перекрыли проход,  ощетинившись пиками.  Сзади нас
тоже  настигали  гвардейцы,  они  бежали,  грубо  расшвыривая  прихожан.
Полицейские в  черных доспехах,  с  компактными ТМП-поясами,  носились в
десяти метрах над нашими головами. Пятнышки лазерных прицелов плясали на
груди и висках Энеи.
     Я бросился вперед,  чтобы прикрыть ее своим телом.  Точка лазерного
прицела мелькнула по  моему  лицу,  и  на  какое-то  мгновение я  ослеп.
Вытянув руки в стороны, я что-то орал...
     - Нет!  Взять живыми!  -  разнесся под  сводами храма,  словно глас
Божий, мощный кардинальский бас.
     Швейцарский гвардеец  устремился  к  Энее.  Он  занес  пику,  чтобы
оглушить ее  ударом по голове.  Энея бросилась на пол,  проскользнула на
животе по плитам, подсекла его под коленки, и гвардеец кубарем покатился
к  моим ногам.  Пнув его в  голову,  я  развернулся,  выхватил у другого
гвардейца пику,  самого гвардейца опрокинул в толпу и направил оружие на
пятерых стражников, подбежавших сзади. Те отпрянули.
     Полицейский всадил  мне  в  плечо  две  стрелки -  должно  быть,  с
транквилизаторами,  -  но  я  вырвал их,  метнул в  пролетающий силуэт и
ничего не почувствовал.  Двое охранников -  крупный мужчина и  еще более
крупная женщина