нами в четверг вечером. Обещаю, что мы с вами увидимся в самое ближайшее время. Ваш... Иен Брайтуэйт".
     Загадочная по меньшей мере записка. Столь же загадочной была и встреча с ними на прошлой неделе, неожиданная и непредвиденная. Брайтуэйт был представителем одного из отделений либеральной партии. Он и его помощник Текер прочли статью Коннора в ежеквартальнике Радамантского общества, и, по их уверениям, она произвела на них сильное впечатление. Они приехали из Плимута явно с единственной целью - пригласить его на обед. Мужчины долго и пространно говорили о политике и реформах, но Коннор так и не понял, чего они хотят от него. "Думали вы когда-нибудь о том, чтобы занять государственную должность, мистер Пендарвис?" - поинтересовался Брайтуэйт за сигарами и портвейном. Но после того, как Коннор признался, что никогда не помышлял о подобных вещах, разговор перешел на другие темы. Если целью визита Брайтуэйта и было разузнать о планах Коннора, то он больше не возвращался к интересующему его вопросу, и Коннор выбросил этот случай из головы.
     По крайней мере, он бесплатно пообедал, не такой уж и пустяк в эти дни. К тому же катастрофа в Уикерли, как ни удивительно, сослужила ему хорошую службу. Что за печальная ирония; в то время как личная жизнь потерпела полный крах, его профессиональная репутация, известная пусть и в узких кругах реформаторов, никогда не была столь высока, как сейчас.
     "Я служу в Эксетере клерком у адвоката, - сказал он Брайтуэйту, - временно, пока не решу, какое из множества предложений принять". Неопределенная фаза: не полная ложь, но близко к тому. Зато звучит много лучше, чем такое, например, признание: "Я занят тем, что переписываю бредовые, написанные корявым почерком сочинения бывшего адвоката за квартиру, стол и одиннадцать шиллингов в неделю, пытаясь прийти в себя после любовной трагедии".
     Он потер усталые глаза, расправил ноющие плечи. В тесном кабинете становилось сумрачно. Скоро шесть; даже если бы он и захотел остаться после шести, а он, конечно, не намерен расходовать свое время таким образом, скаредный Макдугал запрещает это, не желая тратиться на масло для лампы, которую приходилось жечь с наступлением темноты.
     Стук в дверь заставил его подскочить на стуле от неожиданности. Макдугал не назначал на сегодня никаких встреч, о поздних клиентах ему тоже ничего не было известно. Кто бы это мог быть? Женщина - сквозь матовое стекло двери он видел ее силуэт. Он схватил пиджак, висевший на спинке стула, и шагнул к двери.
     Коннор узнал ее сразу. Два дня назад она приходила просить Макдугала оформить должным образом завещание покойного мужа.
     - Добрый вечер, миссис... - он запнулся, забыв, как ее зовут.
     Женщина одарила его сдержанной, хитроватой улыбкой, приоткрыв мелкие зубы, и многозначительно посмотрела на него.
     - Ирен Вейбурн. Добрый вечер, мистер Пендарвис. - Она тщательно выговорила его имя, как бы легко упрекая в забывчивости. Стянув перчатки, она протянула ему руку. - Могу я войти?
     Он озадаченно заморгал.
     - Конечно, хотя мистера Макдугала нет, он недавно ушел. Вы буквально разминулись с ним.
     - Какая жалость.
     Коннор распахнул дверь шире, и она прошла в комнату, коснувшись его плечом.
     От нее пахло дождем и духами. Убожество тесного, заваленного книгами и бумагами кабинета привело его в уныние, когда он попытался представить, как выглядит в глазах постороннего человека. Кроме его стула за обшарпанным столом, в кабинете был только еще один, у стены. Он придвинул его и предложил посетительнице сесть.
     - О... - она задумчиво коснулась пальцами щеки, - благодарю, но, думаю, я не задержусь.
     - Чем могу служить, миссис Вейбурн?
     На ее губах появилась лисья улыбка, и на сей раз он вынужден был улыбнуться в ответ.
     - Я принесла кое-какие документы, которые мистер Макдугал просил меня отыскать в бумагах мужа. Вот они. - Она достала из ридикюля тонкий конверт и протянула ему.
     - Я прослежу, чтобы он занялся ими с утра.
     - Спасибо. - Сложив руки на животе, она без тени смущения окинула его оценивающим взглядом.
     Черты лица у нее были грубоваты, зато кожа замечательная белая той молочной, почти эфемерной белизной, что бывает у монашенок. Среднего роста, с полной грудью и бедрами, она выставляла напоказ свои прелести, как новое платье, которым хотела похвастать. Всегда ли она вела себя так, задавался он вопросом, или кончина мистера Вейбурна дала ей такую свободу?
     - Со времени нашей первой беседы с мистером Макдугалом мне в голову пришло кое-что, - сказала она. Голос у нее был приятный, опускающийся до низких, интимных ноток. - Кое-что об умственном состоянии мужа, когда он составлял завещание. Я не уверена, важно ли это, но мне кажется, следует поделиться этими соображениями с... вами.
     - Со мной?
     - Ну да, с кем-нибудь. С вами, как помощником мистера Макдугала. Я подумала, может, мы отобедаем вместе и обсудим этот деликатный вопрос. Дело, мне кажется, не терпит отлагательств. - Она вопросительно изогнула бровь.
     Коннор потер подбородок, потом уголок рта, чтобы скрыть усмешку, одновременно глядя на нее таким же откровенным, прямым взглядом. Она была очень соблазнительна. Почему бы не пойти с нею? Потом не будет никаких сложностей, проблем, никаких сентиментальных сожалений, когда они расстанутся. То, что она предлагала, было просто, быстро и без лишних затей. Почему бы и нет?
     - Я не смогу.
     - Жаль, - она надула губки. - Вы уверены?
     - Да. Очень сожалею, - ответил он искренне. - Я с огромным удовольствием отобедал бы с вами, но это невозможно.
     - Что поделать, - она подавила вздох сожаления. - Может быть, в другой раз. - Она деловито закрыла ридикюль и, обойдя его, направилась к двери. - Не забудьте передать мистеру Макдугалу бумаги, мистер... э...
     - Пендарвис. Непременно передам.
     Они последний раз обменялись улыбками, и она вышла.
     Несколько минут после ее ухода Коннор сожалел о своем решении. Почему он отказался от подарка, который предлагала вдова Вейбурн? Ради кого, черт возьми, он блюдет себя? Разве каждый день женщины вешаются ему на шею? Или, может, они стаями вьются вокруг него? И все же нет - сердцеедом у них в семье всегда был Джек. Так было всегда, и Коннор не мог вообразить, чтобы было иначе. Он даже не хотел, чтобы было иначе.
     Но Джек уехал, отправился в Эксминстер, подрядившись работать косцом на жатве, так что теперь брат не "висел у него на шее". Ни разговоры, ни уговоры, ни, в конце концов, ругань не помогли. Он не болен, защищался Джек, напротив, заболеет, если будет продолжать вести такую жизнь.
     Не жизнь, а бесполезное существование. Ему надоело быть Коннору помехой и обузой. Ему необходимо работать, необходимо самому что-то зарабатывать, потому что гордость не позволяет быть нахлебником. Коннор понимал его, но все равно оставил бы при себе, если мог. Но с Джеком бесполезно было спорить. В семье его называли не иначе как упрямцем. У двух последних братьев Пендарвис было много общего.
     Часы на башне кафедрального собора пробили шесть. Адвокатская контора Макдугала выходила во внутренний двор прекрасного собора, но сам дом, в котором она располагалась, больше походил на женскую исправительную тюрьму или похоронные бюро, унитаристское и еврейское, в нескольких кварталах от него. Коннор жил в кемнатке над конторой, куда добирался по наружной деревянной шаткой лестнице. Он ненавидел эту тесную комнатушку, эту бездушную работу, эту однообразную жизнь. Он подумал было, не пройтись ли по городу или по берегу Экса, прежде чем забираться на ночь в свою конуру, но нудный дождь и быстро сгущавшаяся темнота отбили всякую охоту к вечерней прогулке, к тому же в его теперешнем состоянии, близком к глубокой депрессии, одна только мысль что-то делать сверх необходимого вызывала отвращение.
     Заперев дверь ключом Макдугала, Коннор поднялся к себе и зажег сальные свечи - иного освещения он не мог себе позволить. Он ненавидел их вонь, их тусклый свет, от которого при чтении быстро уставали глаза, но, по крайней мере, полутьма, царившая в комнате, немного скрадывала ее убожество. Ложем ему служил продавленный диван, втиснутый под скошенный с одной стороны потолок. Сосновый стол на шатких ножках служил и как рабочий, и как обеденный. Ни шкафа, ни комода в каморке не было, и одежду он держал в коробке в изножий дивана или вешал на гвоздь, вбитый в дверь. Единственное никогда не мывшееся окно не открывалось, да и вид из него на другие дома, выходившие на мощенный булыжником двор, был столь уныл, что лучше и не смотреть. По крайней мере, сегодня хоть соседи вели себя тихо - не слышно их ругани, и не дрались собаки.
     Он отмыл перепачканные чернилами руки в умывальнике, снял сюртук и галстук, расстегнул пуговицы на жилете.
     Коннор долго с тоской глядел на свое отражение в рябом зеркале. Кто он, что собой представляет? Он был уверен, что знает, или это только казалось ему? Прежде он ответил бы: серьезный человек, с принципами, с твердыми убеждениями, с целью в жизни, целью, которая много значит для него. Ему так часто повторяли, что он - надежда семьи, гордость их деревушки, что он в конце концов поверил сам. Адвокат или журналист - именно эти две профессии, решил он, дадут ему возможность достичь высшей цели, а высшей его целью были, ни много ни мало, реформы и социальная справедливость для всех рабочих людей. Коннор увидел, как отражение в зеркале криво, отвратительно усмехнулось. Что за высокопарные слова! Если цель оправдывает средства, он, можно сказать, преуспел. Но она их не оправдывает. Вместо того чтобы с чистой совестью идти к высокой цели, он совершил крупнейшую ошибку в жизни, моральный проступок, который ничем нельзя оправдать. Он не может избавиться от гнетущего чувства вины и сейчас так же не находит оправдания тому, как обошелся с Софи, как и шесть недель назад. Все кончено, все позади, постоянно повторял он себе; если он не может простить себя, то хотя бы может забыть этот отвратительный случай. Надо жить дальше. Но забыть никак не удавалось.
     Странным было то, что он все еще злился на нее. Вся вина за случившееся полностью лежала на нем, и все же всякий раз, как Коннор вспоминал в запальчивости сказанные ею слова при их последней встрече, его бросало в жар. Гнев и обида вскипали в нем, словно это было только вчера или час назад. "Ты показал мне, как низко я пала. Всю свою жизнь я буду каяться". Возможно, он заслужил такие слова... да, конечно, заслужил... но тон, каким они были произнесены, отвращение к нему по-прежнему приводили его в бешенство. Софи показала себя высокомерной, кичливой, и Коннор внушил себе, что не было такого момента в их встречах, даже той ночью, когда они любили друг друга на ее узкой кровати, чтобы она не считала его плебеем, недостойным ее. Он сам был далеко не безгрешен, но такого отношения к себе простить не мог.
     Обед его состоял из черствого куска пирога с бараниной, купленного два дня назад в лавке на соседней улице. Он съел его холодным, поскольку печки в его комнате не было, а если бы и была, все равно он не мог позволить себе тратиться на уголь. Поев, Коннор сел за статью для журнала Ливерпульской ассоциации рабочих, над которой корпел последние шесть вечеров. В ней он разбирал закон о детском труде. Он уткнулся в страницу, но буквы начали расплываться перед глазами. Он был измучен, в глазах ощущалась резь, голова болела - но дело было в другом. Он утратил ту созидательную злость, ту яростную энергию, которая поддерживала его во время учебы в университете, а потом, при изучении юриспруденции, помогала выносить ужасающую нищету. Его доклад для Радамантского общества должен был влить в него новые силы. Он слышал от нескольких человек, что достиг желаемой цели; если на следующей сессии парламента законопроект Шейверса будет одобрен, он сможет честно сказать себе, что немалая заслуга в этом принадлежит ему, что он помог спасти жизнь многим. И все-таки радость, которую он испытал, не слишком трогала душу. Он казался себе лицемерным монахом. В этой голой келье-комнате он не жил даже, а прозябал в ожидании чего-то значительного, откладывая гроши в почти безнадежной мечте когда-нибудь вернуться к изучению законов. Коннор был сам себе противен. Надо было пойти с веселой вдовой, Ирен, так, кажется, ее зовут. Лучше напиться, удариться в разгул, распутство, притвориться, что он живет полнокровной жизнью, - все, что угодно, и то будет лучше, чем это жалкое, тоскливое существование.
     Но, вопреки своим мыслям, он взял перо и придвинул единственную свечу поближе к стопке бумаги. От старых привычек так просто не избавишься.
     Должно быть, он задремал. Ему приснилось, что Ирен снова постучалась к нему, и на этот раз он встретил ее на дороге, поцеловал и поднял на руки. Во сне она весила, наверное, целую тонну; он зашатался под ее тяжестью и проснулся. Ничего не понимая спросонья, он несколько секунд слушал стук, пока не понял, что стучат в его дверь. Так-так, подумал он, не иначе как вдова пожаловала, больше некому. Скрипнув стулом, он бросился открывать, пока она не ушла, схватился за круглую ручку, резко распахнул дверь.
     Неужели снова сон?
     Но нет. Перед ним стояла Софи.
     Онемев от неожиданности и удивления, он мог лишь во все глаза разглядывать ее. Ему казалось, что от нее исходит тепло, которое согревает не только его тело, но и растапливает лед в душе. Словно Коннор приблизился к пылающему огню. Коннор едва мог разглядеть ее лицо, поскольку капюшон ее длинного черного плаща был надвинут низко на глаза. Нежные, неулыбающиеся губы вызвали целый поток запретных, старательно отгонявшихся воспоминаний. Он прошептал ее имя. Она здесь... он вновь видит ее... все иное мгновенно потеряло значение; существовал только этот миг.
     - Софи...
     - Можно мне войти?
     Ее голос, ледяной и враждебный, тут же развеял возродившиеся было глупые надежды. Лицо его приняло каменное выражение. Он распахнул дверь шире и жестом пригласил ее войти.
     Видеть ее здесь, в этом убогом жилище, было невыносимо. Он смотрел на ее прямую спину, напряженные плечи, надменный поворот головы, когда она вошла в тесную, темную, нищенски обставленную комнату, и ему захотелось исчезнуть, или выскочить в дверь, или разнести всю эту рухлядь на куски. Когда она наконец повернулась к нему, в нем уже вовсю кипела злость, и он готов был сражаться. Именно ей, Софи Дин, он обязан тем-, что оказался в этом ужасном, унизительном месте, и сейчас он ненавидел ее за это.
     - Вижу, это не деловой визит. С чем изволили прийти? Я задолжал вам?
     Даже в тусклом свете сальной свечи он увидел, что она побледнела, и у него болезненно кольнуло сердце. Раньше Софи никогда не выглядела столь уязвимой, как сейчас, на секунду он даже подумал, не больна ли она.
     Если он и был прав, то она удивительно быстро пришла в себя. С показным отвращением оглянувшись вокруг, Софи сказала:
     - К счастью, я пришла не затем, чтобы полюбоваться, как вы живете. Не видно, чтобы вы встали на ноги, Коннор. Это больше похоже на то, что вы заслуживаете.
     Он скрестил руки на груди и неприязненно улыбнулся.
     - У меня нет времени выслушивать подобные колкости. Что вам угодно от меня?
     Софи пошатнулась, схватилась рукой за ворот, словно собираясь расстегнуть верхнюю пуговицу на плаще, и отвернулась. Когда она снова повернула к нему голову, ее лицо почти полностью скрывал еще ниже опущенный капюшон.
     - Можно попросить у вас воды? - едва слышно спросила Софи.
     - Извините, не держу. - Он озабоченно посмотрел на ее застывший профиль. - Могу предложить безалкогольный эль, он мне заменяет воду. - У него было две кружки, одна, по счастью, оказалась чистой. Он налил в нее тепловатый выдохшийся эль из глиняного кувшина, который наполнил вчера в таверне по соседству. Чтобы заставить Софи взглянуть на него, он встал с кружкой сбоку от нее и ждал, когда она повернется.
     - Спасибо. - Она сделала маленький глоток и поставила кружку на стол. - Пишете очередной трактат? - Софи оглядела разбросанные по столу исписанные листы в чернильных кляксах. - Или вы в самом деле адвокат, когда не изображаете шахтера?
     Он намеренно сел на край дивана, проявляя неучтивость по отношению к ней.
     - Я не юрист, - сказал он и, сам не зная почему, добавил:
     - Меня отдавали в ученики к адвокату, давным-давно, в беззаботной юности. Но он умер. А потом иные обстоятельства помешали мне получить юридическое образование. - Она ничего не сказала на это, только внимательно смотрела на него. - Как вы отыскали меня?
     - Ваш брат упомянул адрес в письме к... одному человеку, которого я знаю.
     - Кто это?
     Губы ее дрогнули.
     - Сидони Тиммс.
     Он поставил ногу на край дивана и обхватил колено руками. Она дошла до того, что расспрашивала молочницу, девушку Джека, чтобы выяснить, где он. Он должен был бы испытывать некоторое удовлетворение, но ничего подобного не ощутил. Любопытство его возросло. Неужели это правда, и она здесь, в его комнате, пришла одна, поздно вечером?
     - Что привело вас, Софи?
     На стене над умывальником висела дешевая олеография <Устарелый способ воспроизведения картин масляными красками.> в плохонькой рамке, изображавшая пейзаж, - он обычно и не вспоминал о ней. Но Софи рассматривала ее, словно шедевр в Лувре. Она никак не могла заставить себя объяснить причину своего появления здесь, а в нем вновь зашевелилась глупая, бессмысленная надежда. Бессмысленная, жалкая, но не желавшая сдаваться, как поверженный боксер, который не хочет падать, хотя ноги не держат его.
     - У меня назначена встреча, - солгал он после томительно долгой минуты молчания. - Скоро я вынужден буду уйти, так что если вы могли бы приступить к делу...
     Она повернулась к нему, опершись о хлипкую вешалку. Выражение ее лица заставило его замолчать, не договорив.
     - Я все сделала бы для того, чтобы не приходить сюда, - сказала она еле слышно. - Поверьте...
     - Вполне верю, - вспыхнул он. - Тогда почему же вы все-таки пришли?
     Она проглотила комок, глаза ее перебегали с предмета на предмет, лишь бы не смотреть на него. Она плохо себя чувствует, потому что... его как обухом ударило по голове.
     - Я... я выяснила... - ей пришлось закрыть глаза, чтобы выговорить роковое слово, - что я беременна.
     Он не мог двинуться с места. Поднятая нога соскочила с дивана и громко стукнула об пол, словно восклицательный знак в конце ее фразы, тихой, произнесенной дрожащим голосом.
     - Что ж, - она отвернулась. - Я ждала от вас чего-то большего, не знаю почему. Мне следовало бы знать, что вы не способны на простую порядочность, на...
     Коннор наконец встал с дивана. Все в его голове смешалось.
     - Вы говорите мне это потому, - громко спросил он, чтобы прервать ее, - что считаете меня отцом будущего ребенка? - Она как-то сразу поникла, и ему стало стыдно своих слов. Почему они стараются сделать друг другу больно? - Простите, я не то хотел сказать.
     - Подите к черту.
     Он нервно взъерошил волосы, боясь приблизиться к ней и в то же время испытывая желание коснуться ее или хотя бы увидеть ее лицо.
     - Что вы теперь намерены делать?
     Она повернулась, и он с большим облегчением увидел, что она вновь овладела собой.
     - Кроме того, что уже сделала: пришла к вам, чтобы поставить вас в известность, это вы имеете в виду? Остальное вас, думаю, никоим образом не касается.
     - Ну-ну. Вы ждете, что я заявлю о своей любви и тут же попрошу вашей руки, я прав?
     - В отношении второго - да. Но прошу вас, ни в коем случае не пытайтесь говорить со мной о любви. Последние дни меня достаточно часто тошнит, и я не хочу, чтобы это случилось опять.
     Глаза его сверкнули, но Софи не знала, были ли причиной тому ее слова. Коннор выглядел непривычно - одетый как джентльмен и в окружении предметов, свидетельствующих о его профессии: ручек, бумаг, книг, разбросанных по крохотной, неубранной комнате. Он пользовался очками; они лежали возле чернильницы. За недели, что