тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.
     Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.
     - Так как же с водопадом? - напомнил Сендзин Речнику.
     - Да, - подключилась Шизей, - Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?
     Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.
     Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.
     - Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, - сказал Речник. - Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.
     Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.
     Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.
     Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?
     Для Сендзина это стало еще одной из причин, по которым он намеревался поехать в Дзудзи учиться: этот монастырь был в Китае, а именно там можно было найти окончание этой истории.
     У Шизей были другие мечты. Когда ей порой снился водопад, то он состоял не из стремительно несущихся водяных струи, а из человеческих лиц, повернутых в ее сторону, и из леса рук, тянущихся к ней в восторженном жесте. Все эти молодые лица смотрели на нее с обожанием, как на какую-нибудь знаменитость или кинозвезду. И хотя она не была ни тем, ни другим, она чувствовала, что ей нужно это обожание, как цветку нужно солнце и влага, чтобы не зачахнуть. Без этого обожания мир для нее будет пуст и темен, как брошенный дом.
     И не то чтобы она боялась одиночества. У нее был, в конце концов, Сендзин, неотъемлемая часть её существа, который никуда от нее не денется. Она лишь боялась, что на ее долю не хватит любви.
     Сендзин любил ее. А другие? Аха-сан кормила её, нянчила, удовлетворяла ее повседневные нужды. Это был ее долг. Но была ли это любовь?
     Шизей не могла знать, что жизнь Аха-сан полна муки, которая предопределяла не только ее действия, но и то, что лежало за ними. Страдания Аха-сан были чем-то вроде домашнего животного со скверным характером. А еще они были похожи на уродство, вроде горба, которое Аха-сан была вынуждена носить с собой всю жизнь.
     Казалось, эти страдания жили своей собственной жизнью, как своего рода брат-близнец Аха-сан, существо, к которому она была очень привязана. Это порой находило проявление в яростных вспышках гнева.
     Эта ярость не всегда прорывалась наружу, и тогда ее внешняя проекция воздействовала на души детей. Для Шизей это обычно начиналось с неистовой щекотки внутри черепа, будто там возилось целое сонмище пауков. Затем яркие вспышки света слепили ее, и она тогда валилась с ног, порой больно ударяясь о разные домашние предметы.
     Но эти первые симптомы были чепухой по сравнению с тем, что начиналось потом: Шизей переживала ужасы бомбардировки Нагасаки, чувствуя вонь паленого человеческого мяса, видя раздувшиеся обгорелые трупы людей, ощущая на зубах золу и пепел. Все это она воспринимала через призму смятенного сознания Аха-сан, и все эти образы были окрашены эмоциями, которые Аха-сан ощущала в сам момент бомбардировки.
     Дети по-разному переживали эти периодические психические всплески. Сендзин, бывало, убегал на улицу, потому что ему мерещилось, что дом захвачен враждебными силами. Отсюда, возможно, возникла его позднейшая одержимость идеей демонической женщины, пленительной и мягкой внешне, но свирепой и беспощадной внутри. Но Шизей, будто парализованная самыми первыми секундами припадка, не покидала дома. Потеряв всякий контроль над собой, она свертывалась калачиком, и ее воля к сопротивлению этим силам внешнего воздействия входила в противоречие с ее стремлением безоговорочно подчиниться воле воспитателей в лице Аха-сан и сэнсэя. Она сидела, съежившись, в своей комнате, дрожа, как лист при каждом новом всплеске ярости Аха-сан. Глаза ее были зажмурены, и она молилась о том, чтобы все это поскорее кончилось.
     Оба ребенка терпели эти ужасы, пока выбросы психической энергии Аха-сан не начинали постепенно сходить на нет, и все в доме не приходило в норму. Но еще долгое время никто не решался приблизиться к Аха-сан, даже сэнсэй.
     Постепенно у Шизей начало формироваться убеждение, что эти неистовые вспышки, пугавшие своей силой и непредсказуемостью, были результатом ее собственных ошибок и несовершенств, я они являются вещественным доказательством того, что она недостойна любви.
     Когда дети болели или переутомлялись, Аха-сан прижимала их к своей мягкой, как подушка, груди. Сендзин при этом задыхался от исходившего от нее тепла и запаха молока и меда. Но Шизей, прижавшись к ней и слыша медленное биение сердца приемной матери, очень быстро засыпала. Эта пассивность, проистекающая из желания Шизей угождать Аха-сан и тем завоевать ее любовь, трогала сердце воспитательницы, которой не могла не действовать на нервы беспокойная возня Сендзина на ее груди. Она считала своим долгом умиротворить детей, и когда она чувствовала, что у нее ничего не получается, это было чревато новыми взрывами ее бешеного нрава.
     По иронии судьбы вспышки гнева Аха-сан косвенным образом способствовали выработке у Шизей философского взгляда, в соответствии с которым жизнь рассматривается как борьба, направленная на достижение победы духовного над телесным. Два фактора оказывали формирующее воздействие на Шизей: боязнь, что ей не хватит любви (и тогда она зачахнет, как цветок без воды), и чувство женской неполноценности, становящееся очевидным, когда она сравнивала себя с мужчинами.
     Указывая на ночное небо, сэнсэй. говорил:
     - Посмотрите туда. - Близнецы послушно запрокидывали головы, смотрели на усыпанное звездами небо. - Вы смотрите перед собой, - говорил сэнсэй, - а видите прошлое. Свет звезд шел через пространство миллионы лет, чтобы достичь Земли. Вы смотрите вперед, а видите то, что уже позади. В этом суть Кширы - языка, которым говорит светозвуковой континуум. В какой-то степени Кшира противостоит вечности, потому что находится в постоянном движении. Звездный парадокс иллюстрирует сущность теории, которой я вас обучаю. Звезды далеко от нас во времени и в пространстве, которые в данном случае есть одно и то же. Прошлое - ваше и мое - находится не только в другом времени, но и в другом месте.
     То же самое можно сказать о днях человеческой жизни. Люди придумали им разные названия, но Кшира учит, что есть только один день, который постоянно возвращается, что дает нам возможность оказывать на него воздействие.
     В сердце всего сущего - "кокоро" - есть мембрана. Она отчасти похожа на орган, который постоянно дает знать о своем присутствии в нашей груди звуками: тук-тук, тук-тук. Это энергетическое поле, на которое оказывают воздействие различные внешние силы.
     Есть два пути: ритуал и медитация, Ритуализированные ДЕЙСТВИЯ и медитативные МЫСЛИ. Все они фокусируют энергию, собирают ее в луч, который бьет в мембрану кокоро, оказывая на нее воздействие. Пути эти могут повторяться бесчисленное количество раз, и чем большее время занимают эти повторения, тем большее воздействие оказывается на кокоро - и больше энергии высвобождается. - Огонь костра отражается на лице сэнсэя, и оно меняется, когда пламя вспыхивает ярче.
     - Вот вам пример... - говорит он, закрывая глаза, и лицо его становится воплощением покоя.
     Благодаря своему дару близнецы чувствуют исходящие от Речника круги энергии - вроде бы свет, но не светит. Со-Пенг тоже чувствовал такое, находясь рядом с матерью. Воздух начинает как бы тяжелеть, сгущаться. Звезды по-прежнему сияют, но не так ярко: те, что были размером с градину, уменьшаются до брызг мелкого дождика. Огонь костра трещит и щелкает, будто в нем трескаются кости.
     Речник открыл глаза.
     - Сейчас вы видели, что может делать Кшира, - тихо сказал он.
     - Ты окунул нас в облако, - сказал Сендзин.
     - Посмотри: небо снова ясное! - воскликнула Шизей. Речник улыбнулся: - СДЕЛАТЬ облако не в силах человеческих. Но Кшира учит нас, что облака есть всегда, даже если их не видно взору. Облака - часть природы, а природа всегда в вечном движении. Всегда. Облака вечно образуются и тают в небе. Надо только собрать в одну точку соответствующее количество энергии, сфокусировать ее в луч и направить этот луч на мембрану кокоро. Есть действие - будет и реакция на него.
     Речник встал.
     - Я использовал МЫСЛЬ, чтобы генерировать энергию. Вы видели Путь. А я вам говорил, что их два. - Он растворился в темноте и через минуту вернулся с горностаем в руке. Летом близнецы часто видели таких зверьков в зарослях. Они были одеты в свою летнюю, бурую шубку. Но теперь стояла зима - хоть и тропическая - и этот горностай был в своем роскошном белом с черными пятнышками наряде.
     Он пищал в руках у сэнсэя, очевидно до смерти перепуганный. Одним движением пальца Речник умертвил зверька. Затем, достав небольшой нож, он начал снимать с него шкуру, но не тем способом, как это делают охотники, а иначе: вырезая тонкие, длинные ремни, ритуальный смысл которых был совершенно очевиден.
     Шкурка горностая была вся изрезана на тонкие кровавые полоски, которые сэнсэй аккуратно разложил, как лепестки цветка. Сендзин и Шизей видели, что глаза у Речника почти совсем закрылись. Очевидно, он медитировал, снова концентрируя энергию.
     Теперь два Пути - ритуализированное действие и медитативная мысль - объединились, и близнецы вздрогнули, почувствовав, как первые порывы ветра закачали вершины деревьев. Полетели в ночь сорванные ветром листья, а древесные лягушки перестали квакать. Все ночные насекомые попрятались: ни светлячков, ни цикад, ни мотыльков.
     Черная ночь окутала, их бархатным одеялом, закрыв все звезды. Неумолчный шум реки слился с шумом ветра, и создалось впечатление, что весь мир вокруг - сплошной поток частиц, несущихся в безвоздушном пространстве.
     Близнецы испуганно глянули, на небо, откуда внезапно послышался громовой раскат, так что весь мир вокруг заходил ходуном, но молнии не было видно. А гром продолжал грохотать снова и снова.
     Они почувствовали над, своей головой что-то вроде ткани - наверное, это и была мембрана кокоро, о которой им говорил Речник. И. она колебалась, и раскаты грома рассыпались по ней барабанной дробью, и вся речная долина наполнилась серебряным свечением. Только когда вселенная вновь успокоилась. Речник открыл глаза. Улыбнулся им.
     - Это ваша сила, - сказал он. - Сила Кширы: учение о двух Путях.
     Время шло, а мечты Сендзина о Дзудзи все оставались мечтами. Скоро Аха-сан составила для них программу обучения. Она сама начала учить их тому странному языку, на котором, бывало, пела им колыбельные песни. Это был, как она объяснила, язык тандзянов.
     Речник был очень дотошным педагогом. Он вручил близнецам толстенные тома по философии, теологий, этике, политике. Среди них были работы как европейских, так и восточных мыслителей.
     Близнецы погрузились в это море литературы, одновременно продолжая изучение Кширы. Но что касается их взаимодействия с окружающим миром, то здесь у Сендзина возникли некоторые трудности.
     Он принимал как должное свое первенство перед мальчиками его возраста. Это было, конечно, не так, и сознание собственного несовершенства угнетало его. Он не мог понять, почему он, такой способный и шустрый в одних сферах жизни, отставал в других.
     В процессе чтения Сендзин наткнулся на сочинения французского философа XVI века Жозефа Жобера. Здесь он нашел уникальный совет, каким образом можно выдающемуся человеку жить среди простых смертных. "Великие люди умеют не показывать своей ограниченности и скрывать своя человеческие недостатки", - писал Жобер, и Сендзин решил в своей жизни твердо придерживаться этого правила.
     Он оставил, попытки первенствовать во всем, сосредоточившись на тех областях, где он считал себя способным, причем время от времени умышленно проигрывал состязание, чтобы не привлекать слишком много внимания к своей персоне. К своему удивлению, он обнаружил, что ему вовсе не хочется быть вожаком среди своих сверстников, хотя бы потому, что они были не очень интересны. Большее удовольствие ему доставляло заниматься боевыми единоборствами, читать или дискутировать на философские темы с сэнсэем, а также спорить с Шизей о смысле жизни.
     Этим они с сестрой предпочитали заниматься поздно вечером, когда их отправляли спать. Иногда он залезал к ней в кровать, иногда - она к нему. Вначале это делалось, чтобы не привлекать своими разговорами внимание Аха-сан, которая всегда прислушивалась к тому, что происходит в их комнате, даже когда спала.
     Со временем близнецы поняли, что вдвоем как-то теплее. Сендзину нравилось ощущать рядом собой женское тело, особенно те его места, которые даже у таких физически развитых девочек, как Шизей, всегда оставались мягкими. А Шизей нравились его твердые, как камень, мускулы. Она себя рядом с ним чувствовала более защищенной. Часто они засыпали рядом, причем даже видели один и тот же сон.
     И теплота эта была не только физическая. У Шизей появлялось странное ощущение, будто кто-то массирует ее спинной и головной мозг. Много лет спустя она с удивлением откроет, что эти ощущения у нее всегда сопутствуют оргазму.
     Под этим теплым, уютным покрывалом, сотканным из их энергии, близнецы до поздней ночи разговаривали о добре и зле. Они были как боги, не ведающие об этом. Ни зло, ни добро пока еще не касалось их, и поэтому они могли смотреть на них с научной непредвзятостью, но понятия эти уже были для них чем-то важным: близнецы стояли на пороге юности.
     Сендзин считал, что добро и зло - понятия субъективные, которые могут меняться от человека к человеку, и в этом состоит уникальность человека среди всех других существ на земле. И она же является его наказанием: в христианской доктрине, широко принятой на Западе, есть понятие первородного греха, в основе которого лежит представление о том, что когда-то добро и зло существовали объективно.
     Шизей, напротив, считала, что добро и зло были, есть и будут объективными, существующими независимо от наших представлений. - Ты пойми, - страстно убеждала она брата, - именно этим человек отличается от богов и, например, от Будды, способного воспринимать добро и зло как снопы света, которые он мог склонять куда угодно сообразно со своими желаниями.
     - Мы ничтожны перед лицом богов, перед лицом природы и даже по сравнению с животными, которые находятся ближе к всемирному духу, к энергии, - говорила Шизей.
     - Но разве не говорил нам сэнсэй, - не сдавался Сендзин, - что Кшира заключается в манипулировании подачей энергии на мембрану кокоро?
     - В том-то и состоит твоя беда, - возражала Шизей, - что ты стремишься манипулировать всем на свете, в то время как сэнсэй учит нас понимать мир, как мы понимаем самих себя.
     - Чепуха! - начинал сердиться Сендзин, - Всякое понимание - иллюзия, а понимание самого себя - величайшая из иллюзий. И знаешь почему? Потому что мы не хотим убедиться, что в глубине нашего духа копошатся черви.
     - Какие черви? Помнишь, как Монтень говорил о том, что человеческий дух прекрасен, потому что открыт всему на свете?
     Сендзин рассмеялся:
     - Беда в том, что мы живем не в прекраснейшем из миров.
     - Почему тебе надо обязательно видеть во всем изнанку? - возмущалась Шизей.
     Сендзин не ответил. Он просто взял и прикоснулся к сестре.
     Шизей вздохнула:
     - Как хорошо!
     Тогда Сендзин вдавил ноготь пальца, которым он касался ее, поглубже в тело, так что кровь появилась из-под кожи Шизей.
     - Ну, а теперь как? - спросил он. - Хорошо по-прежнему?

***

     Два года спустя, когда ему было семнадцать, Сендзин исчез. Шизей знала, куда он уехал: в Дзудзи. Но она никому об этом не говорила, даже Аха-сан, которая с ума сходила от беспокойства. Шизей знала, что если Аха-сан узнает, где он, то она немедленно отправит за ним Речника.
     Шизей очень сильно переживала отсутствие брата, В спальне стало холодно и одиноко без его ауры. И, странное дело, с его исчезновением она стала все чаще и чаще ощущать, что она переходит от наивности детства к утрате иллюзий, сопутствующей взрослению.
     Юности близнецы не знали. Усиленная учеба, по восемнадцать часов в сутки все семь дней в неделю, внесла коррективы в природные процессы их развития, заставив детей "перескочить" через класс юности, сразу перейдя из детства во взрослое состояние.
     Шизей ощущала свою покинутость братом еще острее, чем Сендзин чувствовал покинутость матерью. По отношению к матери у нее не было такого чувства. Она вообще никогда не думала о своих природных родителях, а если и думала, то только как о семейной паре, которую видишь на экране кинотеатра - полнейшая отстраненность и никаких обязательств. У нее была Аха-сан, которую она считала матерью, и был Речник, которого она считала отцом.
     Однако отъезд Сендзина подействовал на Шизей отрезвляюще. Она вдруг поняла, до какой степени становится похожей на Аха-сан, запаянную в герметично закупоренный сосуд дома и поедающую самое себя. Это расстраивало ее. Торжество духовного над материальным облегчалось в ее случае сознанием того, как она слаба. Конечно, у нее была Кшира, открывающая перед ней целый мир. Но Кшира не могла дать Шизей грубой силы, из-за недостатка которой ей суждено всегда быть в зависимости от других людей. Она понимала, что ей необходимо найти способ жизни, при котором эта зависимость будет сведена к минимуму.
     Глухой ночью она прижимала к груди подушку и думала о Сендзине, ее брате-близнеце, о том, как зависима она от него, и о том, что она ничего не имела бы против того, чтобы и всегда быть зависимой от него. Одинокая слезинка трепетала на ее реснице.

***

     Если бы не детальные описания Речника, Сендзин никогда бы в жизни не нашел монастыря Дзудзи. Единственное место с таким названием был городок, расположенный в сорока пяти милях к югу от Ханчжоу. Но тот город, известный своими шелковыми мануфактурами и зеленым, чаем, лежал в озерном юго-восточном Китае, в то время как Сендзин был уверен, что Дзудзи, который он искал, должен быть где-то на северо-западе.
     В конце концов он нашел тандзянский монастырь Дзудзи на севере провинции Юньнань - в горах, в пятидесяти милях от Аньяня, колыбели китайской цивилизации.
     Даже бурые горные скалы казались сгорбленными и дряхлыми. Дзудзи, вгрызшийся в самое сердце скалы, весь так и щетинился островерхими крышами храмов. Как кристаллики соли, они блестели по всему горному склону.
     Но не только рассказы и описания Речника направляли Сендзина, но и Кшира, благодаря которой Дзудзи виделся его взору сквозь пространство и время. И по мере того, как он приближался к святому месту, все меньше ему попадалось на глаза цитатников Великого Мао, идиотских коммунистических лозунгов и плакатов. Все реже мозолили глаза синие партийные кителя.
     Дзудзи казался замурованным не только в горах, но и во времени. Обнищавший, забитый и печальный коммунистический Китай понятия не имел, что в самом сердце его сохранился Дзудзи, веками живший в изоляции от остального человечества, обеспечивающий себя всем необходимым и никогда не зависящий ни от кого. Девятнадцатое и двадцатое столетия не тронули его своими измазанными мазутом лапами.
     Появление Сендзина не прошло здесь незамеченным. Тандзянские старейшин