я как Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель.
     При виде ее озадаченного лица его физиономия еще больше расплылась в улыбке.
     - Смысл этого длинного названия заключается в том, что ИУТИР может легко приспосабливаться, то есть я имею в виду, что он по-своему мыслит. Всякая программа имеет индивидуальную защиту, и поэтому для того, чтобы влезть в нее, надо разрабатывать тоже индивидуальные средства нападения. Мой же вирус взламывает любую защиту и проникает в любой банк данных, разрушая его.
     Томи рассмеялась. Таланты Негодяя ее порой просто поражали.
     - Ты бы лучше поостерегся, как бы компетентные органы не пронюхали, чем ты тут занимаешься.
     - Не-а! Тут у них нет ни единого шанса, - сказал он не без самодовольства и отхлебнул из кружки.
     - Никак не возьму в толк, - сказала Томи, - почему ты занимаешься такими делами, работая на "Накано Индастриз" - одном из ведущих концернов по проектированию и производству электроники. Наверняка правительственные чиновники следят за вами, как и за всеми ведущими корпорациями в стране.
     - Конечно, следят. На всех совещаниях кто-нибудь из них сидит и зырит. - Негодяй сделал паузу и, сгорбившись, стал шнырять глазами туда-сюда, изображая шпиона. Томи прыснула. - Но, видишь ли, - продолжал он, - мой шеф - начальник научно-исследовательского отдела в "Накано". И дела, которыми мы занимаемся, являются настолько сугубо теоретическими, что эти джентльмены давно оставили нас в покое.
     Негодяй допил свое пиво и дал знак официанту повторить - и для себя, и для Томи.
     - Мой шеф - вице-президент нашего концерна. Я у него работаю уже полтора года. Он перевел меня к себе из технического отдела, предварительно изучив мое личное дело и побеседовав весьма основательно. Целую неделю ходил к нему в кабинет и, по-видимому, удовлетворил его требованиям. Ну вот, начал я у него работать, и примерно полгода назад он предложил мне заняться этим вирусом, идею которого я уже давно вынашивал. Эту работу, конечно, теоретической ни в коей мере не назовешь. Занялся я ей и теперь, кажется, близок к завершению. - Он посмотрел на нее и улыбнулся. - Я, конечно, давал подписку о неразглашении и все такое, но на тебя этот запрет, понятно, не распространяется.
     Вот и это тоже весьма в духе Негодяя, думала Томи. Сам себе устанавливает правила.
     - Послушай-ка! - вспомнил он вдруг. - Помнишь ту попойку, что мы закатили по случаю моего ухода из технического отдела?
     - Как такое можно забыть? - откликнулась Томи. - Пили, не просыхая, весь уик-энд. Помнишь мою подругу из полиции, что рассказывала истории о привидениях?
     - Шутишь? Хорошо, что я свое собственное имя вспомнил, протрезвев. Кажется, целый ящик виски "Сантори" выжрали, если не ошибаюсь...
     Она кивнула: - В том числе и его. - Потом с улыбкой прибавила: - Славное времечко было.
     Потягивая свое пиво, Негодяй заметил, что Томи как-то вдруг погрустнела и улыбка завяла на ее лице, как упавший лепесток сакуры.
     - На тебя давит какая-то тяжесть. - Для него тяжести всегда ассоциировались с печалями, в то время как легкость - с радостью. - Если это так, то переложи ее на меня. Что там за камень висит у тебя на шее?
     - Скорее лежит на сердце, - ответила Томи.
     - Ага! L'affaire d'amour!  Соблаговолите объяснить суть вашей проблемы, madame!
     Томи не могла не удержать улыбки. - Все бы тебе шутить!
     - А как же! Вся наша жизнь - грустная шутка, Томи. Ты что, была слишком занята на службе, чтобы это заметить?
     - Можно сказать, за последнее время стала замечать. Он дружески подмигнул ей. - Все поправится, поверь мне. А теперь давай выкладывай, да без утайки. Я выдержу. Ей-богу, не упаду в обморок.
     Томи и самой хотелось выговориться. Но она все еще колебалась, стоит ли ей рассказывать о Сендзине Омукэ. Ведь для нее все это было очень серьезно, а для Негодяя - не более чем 1'affaire d'amour, - ситуация скорее юмористическая.
     - Ладно, - сказал он и скрестил на груди руки. - Вижу, у тебя на переносице уже образовались две вертикальные морщинки, а это знак того, что ты действительно озабочена. Поэтому никаких шуток. - Он перекрестился. - Вот крест.
     Томи успокоилась и поведала ему свою историю, в которой было все: и сумятица чувств, и боязнь открыться, и опасения, как бы все это не сказалось на ее работе в полиции, и ужас перед муками собственной совести.
     Закончив, она попыталась заглянуть в лицо Негодяя, желая прочесть, что он обо всем этом думает. Однако это было не так просто, потому что тот сидел, уткнувшись носом в свою пивную кружку.
     Наконец он поднял голову и сказал:
     - Ты, наверное, хочешь получить совет, и я его тебе дам, хотя не думаю, что он тебе понравится. - Он приложился к кружке. - Совет мой будет простым: выкинь все это из головы. Из того, что ты мне рассказала, я могу заключить, что он - совсем не то, что тебе нужно. Но даже если бы он по своему физическому и психологическому облику идеально подходил тебе, даже в этом случае я бы посоветовал тебе забыть его. Он ведь твой начальник. Ситуация настолько чревата опасными последствиями, что не стоит и минуту в ней находиться. - Негодяй отставил пустую кружку. - А теперь я замолкаю, мы едим наш восхитительный ужин, а ты перевариваешь вместе с ним то, что я сказал.
     Усиленно работая челюстями, Томи пыталась разобраться в своих чувствах. Она понимала, что ее друг говорит дело. Его слова перекликались с ее собственными мыслями, уже давно не дающими ей покоя. И уже поэтому ей следовало почувствовать облегчение. Самым разумным было бы замуровать в душе эту слабость к Сендзину Омукэ и продолжать жить как ни в чем не бывало.
     Но Томи чувствовала не облегчение, а только растущее отчаяние. Теперь, когда Негодяй так наглядно описал ситуацию, в которую она попала, было ясно, что выбраться из нее, шагая с высоко поднятой головой, она не сможет. По-видимому, ее путь будет извилист и темен, а направление - вовсе непредсказуемое.
     Будь она женщиной того типа, что могут скрывать в себе сильные чувства и жить как все, она не бросила бы трубку в середине разговора со старшим братом. Послушная его воле, она вернулась бы домой и вышла замуж за человека, которого он ей выбрал в мужья.
     Но не таким она была человеком, чтобы идти проторенным путем долга и послушания. В тот страшный час разрыва с семьей она поклялась себе, что впредь будет верна только своей воле. Только в этом случае ее широкий жест, которым она отвергла традиционный уклад жизни, будет иметь какой-то смысл.
     - Твой совет хорош. Хотелось бы мне им воспользоваться.
     Негодяй пожал плечами. - Советы ничего не стоят, даже в тех местах, где все дорого. Например, в этом ресторане.
     - Я знаю. Тем не менее, я ценю твой.
     Он наклонился вперед. Лицо его было непривычно серьезно.
     - Тогда прислушайся к моему совету, Томи. Уноси оттуда ноги. Найди себе что-нибудь повеселее. Честное слово, ты этого заслуживаешь. - Улыбка осветила его лицо. - Слишком уж ты серьезная. Не к добру это.
     Она притронулась к его руке.
     - Спасибо, Седзи. Ты хороший друг. И сердце у тебя чистое.
     Смущенный комплиментом. Негодяй отдернул руку, потом внимательно посмотрел в ее посуровевшее лицо.
     - Пошли отсюда, - сказал он, вставая и оставляя на столе несколько иен. - Я знаю местечко, где не позволяют ни дню, ни ночи мешать веселью. Будем пить, гулять - и гори все синим пламенем!
     Томи засмеялась и позволила увести себя под разноцветный дождь. Хоть на время можно забыть свои тревоги. Пусть подождут на пороге того сказочного мира, куда они с Негодяем сейчас улизнут.

***

     Коттон Брэндинг сидел голый на краю ванны, уткнувшись лбом в колени, и вздрагивал. Напротив него стояла Шизей, и вода стекала с ее голых ног. За его спиной вода продолжала хлестать из душа на полупрозрачную занавеску с нарисованными фиалками. Создавалось впечатление, что цветы как бы танцуют под порывами ветра.
     - Вот теперь ты увидел меня всю, - говорила Шизей, - и реагируешь на увиденное точно так же, как и все другие. Желание сменилось отвращением.
     - Это не так.
     - Посмотрел бы ты на себя. Ты не можешь даже глаз на меня поднять!
     Презрение, прозвучавшее в ее голосе, пробило завесу ужаса, которая окутывала его. Он поднял голову, посмотрел на нее жалкими глазами.
     - Ничего не изменилось, Шизей.
     - Пожалуйста, побереги свои политиканские увертки для заседаний Сената. Я же вижу твое лицо. Изменилось все.
     - Нет, не все, - не сдавался он, растирая руки, будто грел их перед камином. - Дай мне очухаться. Пожалуйста. - Он встал. - Мы напугали - может, даже перепугали друг друга. Давай, как боксеры, пойдем каждый в свой угол, а потом встретимся для следующего раунда. - Он грустно улыбнулся. - Если этот раунд состоится.
     Шизей слегка поежилась, и он подал ей полотенце.
     - Спасибо, - поблагодарила она и, обернув полотенце вокруг тела, похлопала по нему руками, чтобы вода скорее впиталась.
     Брэндинг, выключив душ, сказал задумчиво:
     - Да, давненько не переживал я такого шока.
     - Шок - это еще не самое страшное, - откликнулась она. - Татуировка в большинстве людей вызывает отвращение. Отвращение пережить труднее, чем шок.
     Брэндинг с удивлением взглянул на нее.
     - Если ты знала, что люди будут так реагировать на татуировку, зачем ты ее сделала?
     Она посмотрела на него несколько мгновений, потом сказала:
     - Мне холодно. Дай мне что-нибудь надеть.
     Он подал Шизей ее накидку, но она покачала головой:
     - Нет. Дай мне что-нибудь из своей одежды.
     Он принес ей свою куртку от пижамы. Вот это было то, что надо: куртка была ей почти до колен. Когда она застегивала пуговицы, ее золотые ногти поблескивали. Плечи куртки очень мило свисали.
     То ли огромный дом вдруг стал для них слишком мал, то ли он был слишком насыщен электричеством от их недавней эмоциональной встряски, но их потянуло на волю.
     Они стояли, уставившись глазами в ночь. Атлантика катила свои неумолчные валы, и время от времени с ближайшего маяка доносился хриплый гудок туманного сигнала. Чайки не носились, как обычно, с криками над прибрежной волной, а чинно разгуливали по песку, выковыривая себе оттуда последнюю пищу этого дня.
     Над головою небо было абсолютно чистое, и на нем уже поблескивали ранние звезды - суровые, ясные - расцвечивая его темнеющую синь своими белыми, желтыми и голубоватыми огоньками.
     Но к югу горизонт был затянут тучами, пожалуй, на сотни миль в глубину, по прикидке Брэндинга. Кое-где так уже светились зарницы - иногда огненными полосками, иногда яркими сполохами. Потрясающий воображение концерт на немой клавиатуре необъятного органа.
     Впечатляющая картина ночного неба подействовала на них благотворно, особенно на Брэндинга. По сравнению с ее грандиозностью, человеческие тревоги и заботы показались такими мелкими, такими преходящими.
     Через какое-то время все небо погрузилось во тьму. Представление было окончено. Они вернулись домой.
     Мягкая софа, на которую они опустились, освещалась сбоку стоящим рядом торшером. Буря эмоций, сотрясавшая их совсем недавно, казалась уже плодом их воображения.
     Шок прошел. А чем он сменился? Вот что хотел теперь знать Брэндинг.
     Он достал два бокала, плеснул в них немного бренди, и вот так они и сидели, смакуя божественный напиток, отлично осознавая, что было необходимо поддержать достигнутое шаткое равновесие.
     Волосы Шизей, все еще влажные, отливали блеском, как шубка соболя, и казались такими же мягкими, пушистыми и драгоценными. Светлая челка придавала ей трогательный, ранимый вид. Но тут Брэндинга будто окатило холодной водой: он вспомнил паука, притаившегося у нее на спине, и подумал, что соболюшка эта, видать, не простая.
     - Шизей, - начал он, заметив, что она что-то хочет сказать. - Я не хочу, чтобы ты думала, что я такой же, как все.
     Долгое мгновение она не говорила ничего. Ее глаза, темные, как ночь, пристально разглядывали его.
     - Чья это речь: политика или мужчины.
     - Надеюсь, что мужчины. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так, - Брэндинг хотел быть до конца с ней честным.
     Шизей на мгновение закрыла глаза.
     - А мне бы хотелось верить тебе. - Она поставила бокал на столик. - Ты напугал меня до смерти, Кок, когда появился вот так, неожиданно. Я не была готова. По правде говоря, я еще не думала о том, каким образом сказать тебе о моем секрете - или показать себя всю целиком.
     - И что, вся целиком ты такая же ужасная? Шизей схватила свой бокал и метнула на Брэндинга взгляд, в котором ему почудился и испуг, и ранимость. - Об этом ты мне сам скажешь.
     - Картинка, конечно, не из приятных. - В глазах, устремленных на него, промелькнула вспышка гнева. Затем Шизей быстро отвела их в сторону. Это напомнило Брэндингу его дочь. Она часто смотрела на него вот так, когда он в чем-то отказывал ей. Но гнев проходил, а ее любовь к нему оставалась.
     - Не люблю пауков, - продолжил Брэндинг. - Не приходилось встречать людей, которые любят. - Он говорил медленно, понимая, что надо выбирать слова с осторожностью, чтобы не испортить дело. - Но, с другой стороны, эта татуировка - настоящее произведение искусства. - Он увидел, что она вздрогнула. - И, поскольку она находится на твоем теле, признаюсь, есть несколько вопросов, которые меня интересуют. Как так получилось, что ты решила ее сделать? И потом - рисунок, наверное, не сразу выкололи, а работа растянулась на довольно долгое время?
     - На два года, - ответила Шизей даже с некоторой гордостью, будто терпение, которое она, без сомнения, должна была проявить при этом, оправдывает в какой-то мере всю затею.
     - Да, это долго.
     Он сказал это весьма нейтральным голосом. Но, услышав эти слова, Шизей поднесла бокал к губам и сделала несколько быстрых глотков, почти поперхнувшись огненным напитком. - О, Кок, ты себе представить не можешь, насколько это долго!
     - Больно было?
     - Душа болит сильнее, - ответила Шизей. - Та, другая боль - ничто перед ней. Она исчезла, как утренний туман под солнцем.
     - Я бы хотел узнать, как это произошло.
     - Мы уже как-то пришли к выводу, что многие темы в Америке и в Японии находятся под запретом. Табу. - Шизей налила себе еще бренди, отпила немного - на этот раз помедленнее. - Кок, скажи мне, что ты делал, когда умерла твоя жена? Казались ли тебе дни бесконечными в своей пустоте? Звал ли ты смерть, когда спускалась ночь, а ты лежал в постели без сна? Слышал ли ты дыхание смерти совсем рядом, видел ли ты, как горят ее глаза в кромешной тьме? И не хотелось ли тебе - раз, а может, и два - броситься в небытие, которое смерть обещает?
     Брэндинг оторопел перед таким взрывом эмоций. Он знал, что она говорит о себе, а не о нем. Ему никогда не приходилось чувствовать такого жуткого отчаяния, которое она описывала, даже в первые мгновения после того, когда он узнал о смерти Мэри. Это, наверное, отчасти объясняло то чувство вины, которое так прилипло к нему. Но он знал, что от его ответа Шизей сейчас многое зависит. Она в какой-то степени приоткрылась, и теперь был его черед.
     - Человеческая природа устроена так, что жизнь должна продолжаться, в какие бы пучины отчаяния ни погружался дух, - осторожно начал он. - И вот я... Говоря по совести, я не знаю, что я чувствовал, видел и слышал, когда умерла Мэри. Была перевернутая и смятая машина, было тело на носилках, закрытое одеялом. Я слышал слова телерепортера. Вот такими же отрывистыми, заштампованными фразами говорили о наших потерях во Вьетнаме, о смерти американских морских пехотинцев в Бейруте. Мне все-таки кажется, что нельзя смерть низводить до такого безличностного уровня.
     Шизей вздохнула, и он почувствовал, что событий, наполнявших этот последний час, будто и не происходило вовсе.
     - Ты не бросишь меня, Кок, не бросишь, как другие, - сказала она. - Теперь я в этом уверена. - Она прижалась затылком к спинке софы и снова показалась Брэндингу такой маленькой девочкой, что у него даже сердце захолонуло. Ему захотелось взять ее на руки, успокоить ее, сказав, что все образуется.
     Но он знал, что не станет этого делать. Чутье подсказывало ему, что они достигли состояния зыбкого равновесия, как две пылинки, плавающие в капле воды: в следующий момент будет ясно, в каком направлении они двинутся.
     - Ты себе представить не можешь, Кок, насколько это важно для меня. - Ее пальцы теребили волосы, тащили за них, словно она хотела сделать себе больно. - После всего, что было... Мной играли... А я в самом деле любила... И была наказана за любовь.
     Брэндинг смотрел на нее, будто видя впервые. Она как айсберг. Интересно, какая ее часть скрыта в темной и бурной глубине.
     - Ты выжила, Шизей, - сказал он. - И это главное.
     - Попадал ли ты когда-нибудь в западню? - она опять повернулась лицом. - Я попадала. - Она указала рукой на свою спину, где притаилось чудовище, ставшее ее частью. - Этот паук - возмездие мне... и моя награда.
     Брэндинг опять почувствовал, что она ускользает от него, что ему удается только изредка увидеть проблески ее загадочной личности, как далекие зарницы, что они наблюдали в вечернем небе.
     - Шизей, - промолвил он. - Я ничего не понимаю.
     Она закрыла лицо руками и горько, как ребенок, заплакала. И голос ее, когда она наконец заговорила, заставил его вздрогнуть.
     - Кок, - сказала она. - Молю Бога, чтобы ты никогда этого не понял.

***

     Тандзан Нанги жил в необычайно просторном деревянном доме, построенном в начале века для одного знаменитого актера театра Кабуки и перешедший к Нанги после того, как актер попал в немилость.
     Внушительное здание с широкими скатами крыши стояло посреди экстравагантного садика, где росли карликовые клены, декоративная вишня и японский кедр. Плоские камни, некоторые просто огромные, другие совсем маленькие, торчали из земли, окруженные зарослями азалии, рододендрона, папоротника. Все это создавало ощущение уюта и покоя. Между куртинками были проложены дорожки, над которыми был навес из прозрачного пластика, так что даже в дождливую погоду здесь можно было гулять.
     Нанги сидел один, глядя сквозь оконное стекло на горбатую луну, прочно засевшую среди облаков цвета индиго.
     В доме было тихо; пахло лимоном и немного сандалом. Нанги прихлебывал из чашки зеленый чай, который он сам заварил, вновь и вновь прокручивал в памяти свой недавний разговор с Жюстиной Линнер. Он был благодарен ей за то, что она вот так, в нарушение всех приличий, пришла повидаться с ним: она заставила его взглянуть в лицо ситуации, которая становилась все более пугающей.
     Если Николас действительно превратился в белого ниндзя, это значило, что на него кто-то собирается напасть. Но кто и зачем? Нанги содрогнулся, подумав о том, что зло, вырвавшееся на свободу, возможно, прячется сейчас во тьме ночи, готовя убийство. Если, как он начинал подозревать, силы зла стягиваются вокруг него в кольцо, то только Николас мог бы спасти их всех. Но, судя по словам Жюстины, на него мало надежды.
     Инстинкт подсказывал Нанги необходимость отступления. Полководец, оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами противника, покидает поле боя. Вот и он теперь должен либо отступить, либо найти какие-то нестандартные способы переломить ход сражения в свою пользу. Лобовая атака приведет к катастрофе.
     Нанги услышал позади себя слабый шум, но не повернул головы. Пахнуло расцветающим жасмином, и он наполнил чаем вторую чашку из тонкого фарфора.
     Шурша своими шелками, Уми неслышными шагами прошла по татами и опустилась на колени перед столиком, принимая предложенную ей чашку зеленого чая. Чайная церемония пошла своим путем, а Нанги все время чувствовал на себе взгляд ее огромных черных глаз. Наконец Уми нарушила молчание.
     - В постели так холодно без тебя. Мне снилось, что в доме поселился снежный буран. Я открыла глаза и увидела, что я одна.
     Нанги улыбнулся в полутьме. Он при