что ты глушишь в себе любое чувство. Любовь, ненависть, неприятие, гнев. Ты что, действительно ничего не чувствовал, наблюдая, как я все глубже и глубже погружаюсь в пучину жалости к самой себе? Конечно же, время от времени ты чувствовал и злость, и обиду на меня за то, что я так эгоистично отгородилась от тебя. Я даже не знаю, что ты чувствовал, когда умерла наша малютка. Ты не пролил ни слезинки - во всяком случае в моем присутствии. Ты никогда не говорил о ней - во всяком случае со мной. Ты что, похоронил свое чувство так глубоко, что и теперь не хочешь выразить своего отношения к тому, что бедняжка покинула этот мир?
     - Я вижу, - сухо промолвил Николас, - что ты вернулась к старой привычке разыгрывать передо мной и прокурора, и суд присяжных.
     - Нет, черт побери! Я просто даю тебе шанс облегчить свою душу.
     - Вот видишь! - бросил он небрежно, скрывая раздражение. - Ты уже заранее считаешь меня виновным, и теперь, чтобы успокоить тебя, я должен начать каяться.
     - Я абсолютно спокойна! - крикнула Жюстина.
     - Ты даже вся побагровела, - заметил Николас.
     - Ну и катись к чертовой матери! - Она вскочила на ноги и направилась прочь из комнаты, но на пороге обернулась: - Это из-за тебя мы сейчас поссорились. Помни это!
     Их взгляды встретились, и Николас почувствовал, что она права. Почему он не может заставить себя рассказать ей, как он чувствовал себя тогда - когда их дочь умерла?
     И внезапно он понял почему. И от осознания этого его даже пот прошиб. Он не может говорить, потому что боится. Он боится страха, поселившегося в нем и растущего, как живое существо.

***

     Сендзин Омукэ снял телефонную трубку и вызвал к себе сержанта Тони Йадзаву. Ожидая ее прихода, он повернулся вместе со стулом лицом к окну, закурил сигарету и, сделав глубокую затяжку, выпустил дым в потолок. Здание полиции занимало старинный императорский особняк, где эти параноики из рода Токугава начали новый период в истории Японии, продлившийся около 250 лет.
     С другой стороны, Токугава были мудрыми правителями. Осознавая необходимость беспощадного подавления малейшего намека на сопротивление их господству, они импортировали из Китая одну из форм конфуцианства, полезную для них. Эта религия выделяла долг и преданность среди всех других черт человеческого характера. В китайском первоисточнике это по большей части сводилось к почитанию отца и матери и преданности им, но Токугава не устояли перед чисто японской страстью совершенствовать приобретенную за рубежом продукцию. В результате долг и преданность в японской разновидности конфуцианства стали распространяться на сегунов, то есть на самих Токугава.
     Это было сделано, конечно, чтобы упрочить личную власть. Но не только для этого. Сендзин знал, что до прихода к власти Ияэсу Токугавы, первого сегуна, Япония была раздробленной феодальной страной, раздираемой на части вечно враждующих между собой князьями. Ияэсу Токугава все это изменил, кнутом и кровью объединив страну, и таким образом необычайно укрепил ее.
     Но, с другой стороны, именно в период сегуната Токугавы необычайно укрепилось жесткое кастовое деление народа, в котором правители видели эффективное средство контроля над большинством населения.
     До некоторой степени, не в первый раз подумал Сендзин, сегуны были помешанными на контроле придурками. Вроде меня.
     Он услышал вежливое покашливание и, повернувшись вместе со стулом лицом к двери своего крошечного кабинета, увидал на пороге Томи Йадзаву. - Заходите, сержант, - пригласил он. У Сендзина была привычка никогда не обращаться к подчиненным по имени - только по званию. Он считал, что это позволяет ему сохранять нужную дистанцию для надлежащего контроля, постоянно напоминая людям, каково их положение не относительно него самого, а внутри их общей семьи - отдела полиции города Токио.
     - Как обстоят дела с расследованием того дела об изнасиловании и убийстве? Ну, этой самой Марико. Не помню ее фамилии.
     - Бедное падшее создание! Даже в ее стриптиз-клубе никто, кажется, не знает ее фамилии, - посетовала Томи.
     - Вот именно. - Сендзин не предложил ей сесть. Он считал, что подчиненные должны стоять в его присутствии. Побарабанил пальцами по крышке стола. - Как продвигается расследование? Что-нибудь нашли?
     - Нет, господин.
     - Совсем ничего?
     - Я полагаю, вы просматривали мои еженедельные отчеты?
     - А как насчет того, кому могла быть адресована записка, обнаруженная на ее трупе: "Это могла бы быть твоя жена"?
     - Мной установлено, что жертва была незамужней, но встречалась с кое-какими мужчинами. Они никогда не приходили в ее клуб, и, в соответствии с показаниями других танцовщиц, Марико ни с одной из них не состояла в настолько доверительных отношениях, чтобы рассказывать о своих дружках. Вообще в клубе о ней очень плохого мнения. Ее подруги жаловались, что она смотрела на них как на какую-то грязь. По-видимому, эта Марико лелеяла какие-то честолюбивые планы.
     Он буркнул: - Тогда она неверно выбрала себе профессию.
     - По-видимому, так, господин.
     Сендзин смерил глазами Томи Йадзаву. Это была миниатюрная, но, очевидно, очень сильная женщина, хотя и со всеми причитающимися ее телу формами. Лицо волевое, с необычайно яркими, более раскосыми, чем у большинства японок, глазами. Волосы длинные, тоже сверкающие, как и глаза, при ярком электрическом свете, собранные в аккуратный пучок на затылке. Она пользовалась репутацией самого способного работника его отдела, и именно поэтому он поручил ей расследование убийства Марико. Уж если ей не удастся ничего обнаружить, то и никому не удастся.
     - Сколько вы занимаетесь этим делом? Восемь месяцев? Я думаю, что пора закрывать, - сообщил Сендзин.
     - Извините, господин, но, как Вам известно, я одна занималась этим делом, - глаза Томи были прикованы к одной точке на стене за спиной Сендзина, чуть-чуть повыше его головы и на фут левее. - Я знаю, каково быть одному в этом мире. Эта Марико, возможно, для Вас, как и для отдела в целом, - ничто, но во многом она была таким же человеком, как и я. Я бы хотела продолжать расследование до тех пор, пока не найду убийцу.
     - Полиции города Токио нет дела до того, что вам хочется или не хочется, сержант, - резко возразил Сендзин. - У нее своя жизнь и свои соображения об использовании личного состава, независимо от ваших желаний. - Он с удовлетворением отметил, что щеки Томи густо покраснели. - Есть ли необходимость напоминать, кто вам предоставил эту возможность свободно заниматься этим делом в течение этих месяцев, хотя мы с первого дня считали его неразрешимым? Будьте довольны тем временем, которое я вам дал на ваши частные изыскания.
     - Да, господин, - согласилась Томи. - Я глубоко признательна вам за поддержку. Просто при жизни у Марико не было никого, кто захотел бы ей помочь. Жаль, что она не может знать, что сейчас такой человек есть, - это я.
     - Вы сделали все, что было в ваших силах, сержант. Но долг прежде всего.
     - Да, господин.
     Сендзин резко встал, и лицо его оказалось как раз против той точки на стене, к которой был прикован взгляд Томи. - Мои подчиненные недолюбливают меня, не так ли, сержант?
     - Что господин имеет в виду?
     - Это из-за возраста? - этот вопрос Сендзина был явно риторическим. - Через шесть недель мне будет двадцать девять. Конечно, меня здесь считают слишком молодым, чтобы возглавлять отдел по раскрытию убийств. Вы тоже так считаете, сержант?
     - Возраст не всегда связан напрямую со способностями человека.
     Слушая ответ Томи, Сендзин смотрел ей прямо в глаза, и вдруг в нем зародилось странное предчувствие. У него появилось неприятное смущение, какое, вероятно, бывает у хищника, пропустившего врага на свою территорию. Может, он недооценил способностей Томи Йадзавы? Сендзин всегда гордился тем, что верно оценивал возможности своих врагов. Правда, этот сержант-детектив не была его врагом. По крайней мере пока.
     - Может, они полагают, что успешная работа этого отдела по раскрытию убийств не имеет никакого отношения к таланту его руководителя, сержант?
     - Нет, господин, это не так.
     Сендзин кивнул:
     - Вот это уже кое-что. - Он немного подождал. - А теперь скажите свое мнение, сержант. Здесь нас только двое.
     - А как насчет записывающих устройств?
     Сендзин вскинул голову и улыбнулся про себя. Да, подумал он, она не только сообразительная, но у нее еще и реакция приличная. Ему это понравилось. Похоже, работать с ней будет одно удовольствие.
     Сендзин вышел из-за своего стола. Он стоял так близко к ней, что слышал ее дыхание, ощущал запах ее тела.
     - В этой комнате их нет. - Он взглянул ей в глаза. - А на вас их, часом, нет?
     - Не беспокойтесь. Все чисто, господин.
     - Ну, тогда, - сказал Сендзин, - продолжим.
     Томи глубоко вздохнула, но приток кислорода в легкие, казалось, ничуть ей не помог. Его близость явно возбуждала ее. Она вдруг ощутила в нем человеческое существо - причем мужского пола. Раньше она наблюдала за ним с расстояния, и это ей нравилось, но теперь, когда он оказался совсем рядом, она почувствовала вроде как легкое опьянение. Ее ноздри расширились, впитывая его мужской запах. Слегка встряхнув головой, она взяла себя в руки.
     - Извините, господин, знаете ли вы значение своего имени, Омукэ?
     Сендзин улыбнулся, но тепла не стало больше в его улыбке.
     - Предположим, нет.
     Томи кивнула.
     - Омукэ - это посланник из другого мира. Что-то вроде демона.
     - Или ангела.
     - Да, - ответила Томи, чувствуя, что у нее все во рту пересохло. - Или ангела. Но в любом случае "омукэ" - не от мира сего. - Сендзин понял, что под словами "сей мир" она подразумевала Японию. - В отделе считают, что начальник... - Она остановилась, почувствовав, как натянулись вожжи социальной субординации, согласно которой критика начальника считалась грехом.
     - Продолжайте, сержант, - в голосе Сендзина появились стальные нотки, - Как я вам уже говорил, вы можете высказать свое мнение, не стесняясь ничем.
     - В отделе считают, - снова начала Тони, - что их начальник иногда исполняет свои обязанности, как будто он действительно "омукэ". Будто он печется о себе больше, чем о службе вообще и руководимом им отделе - в частности.
     - Скажите, сержант, вы тоже такого мнения? Томи растерялась. От такого сочетания официальности темы разговора и доверительности, интимности манеры его ведения у нее дух захватило. Только бы он не заметил... - Если быть до конца откровенно...
     - Подождите, - резко прервал ее Сендзин, заставив замолчать. - Это нечестный вопрос. Я беру его обратно. Видите ли, сержант, у нас с вами есть что-то общее. Мы оба, каждый в своем роде, - отверженные. Внезапный и безвременный уход из жизни нескольких начальников, совпавший с моими успехами по сыскной части, привел меня к выдвижению на этот пост. Возможно, к нежелательному выдвижению, как считают некоторые, м-м?
     Томи ничего не ответила. Она была премного благодарна начальнику, что он не стал обсуждать ее собственное шаткое положение в отделе, зная, что они оба понимают его истоки. Она также подумала о стечении обстоятельств, которое, как уже указал Сендзин, помогло его выдвижению. В течение многих месяцев преступный клан Якудза орудовал прямо под самым носом Токийской полиции. Все попытки арестовать членов клана были неудачными.
     Так было до тех пор, пока Сендзин Омукэ не провел тайную операцию. Тайную в том смысле, что о ней ничего не было известно в отделе. Он раскрыл целую серию вымогательств, коррупции, укрывательства преступников и, наконец, убийств, совершенных несколькими офицерами отдела по расследованию убийств, связанными с "оябуном" (главой клана) Якудза. Сендзин фактически один раскрыл всю эту группировку.
     Отдел находился перед ним в неоплатном долгу. Благодаря его работе, дело было улажено без особой огласки. Вездесущая пресса даже не унюхала скандала, и репутация была спасена. Томи знала, что после этого многие в отделе подали прошение об отставке.
     Сендзин разомкнул их интимный круг, вернувшись обратно за свой стол. Томи испытала облегчение, смешанное с чувством потери, - тоже не очень хороший знак.
     Сендзин задумался на мгновение, вяло затянувшись уже почти совсем выкуренной сигаретой.
     - Нестандартные методы защиты закона, - произнес он, - нельзя рассматривать как нечто предосудительное. Это сугубо МОЯ точка зрения, а вы можете цитировать ее в разговорах с другими работниками этого отдела.
     Сендзин сделал последнюю затяжку и затушил окурок в пепельнице.
     - Но раз уж вы заговорили об этом, я тоже кое в чем могу вас просветить. Наши обязанности здесь весьма разнообразны. Но среди них наиболее жизненно важной является предотвращение, насколько это возможно, террористических актов в городе Токио. Если вы не спали на лекциях в полицейской академии, вы знаете, что террористы мыслят иначе, чем все остальные наши сограждане. Они действуют хаотично, они - анархисты, а это значит, что их мышление лишено коллективистского начала, характерного для японцев. Они - индивидуалисты. Мой долг, НАШ долг, сержант, арестовать этих террористов, пока они не успели нанести ущерб обществу. Я обнаружил, что лучший способ делать это - это научиться думать, как они. И мой послужной список, да и послужной список всего отдела, свидетельствует о правильности моей стратегии. - Его глаза снова встретились с глазами Томи. - Я понятно объясняю?
     - Абсолютно, господин.
     - Хорошо, - удовлетворенно кивнул головой Сендзин. Он снова отвернулся и стал смотреть в окно. - Теперь, когда дело Марико закрыто, у меня есть для вас новое задание. Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Николас Линнер?
     - Да, - ответила Томи. - Думаю, нет человека в Токио, который не слышал.
     - И не только в Токио, - сказал Сендзин многозначительным тоном. Он снова повернулся к ней лицом. - Короче, Линнер-сан - ваше новое задание. Присматривайте за ним. Охраняйте его.
     - Охранять?
     - Не делайте такого удивленного лица, сержант, - сказал Сендзин, снова приближаясь к ней. - Сегодня утром мы перехватили шифровку советской военной разведки. Двадцать минут назад она была расшифрована. Вот это послание. - Он передал ей текст, напечатанный на тонкой бумаге, и, забирая его, Томи коснулась своими пальцами его руки. В ту же секунду их глаза встретились. Томи тут же решила сосредоточить свое внимание на чтении текста. А Сендзин тем временем продолжал: - Кажется, Линнер является мишенью Советской Армии и в ближайшее время должен быть ликвидирован. Как вы поняли из шифрограммы, покушение запланировано на следующую неделю.

***

     Бани "Шакуши" находились в Роппонги - сверкающем огнями районе Токио, где иностранец чувствует себя не таким уж иностранцем, а любой японец старше восемнадцати лет - довольно-таки неуютно. Эти бани находились недалеко, по крайней мере, по токийским масштабам, от конторы Нанги, на одной из боковых улочек, изобилующих ультрамодерновыми кафе и дискотеками, делающими этот район центром ночной жизни города. На углу через дорогу находился магазин аудиовидеоаппаратуры, чьи пятнадцатифутовые витрины были оборудованы синхронно работающими телевизорами, на которых пара таленто принимали позы, которые в наши дни вполне сходят за шоу. "Таленто" - это типично японская разновидность современных телезвезд, одаренных множеством талантов, но не владеющих ни одним из них. Они появляются и исчезают в мгновение ока, как некоторые прически и стили одежды, сегодня являющиеся последним писком моды, а завтра забытые.
     Войдя в баню, Нанги приобрел номерок с ключом на резиночке, прошел в предбанник и стал медленно раздеваться. Это тривиальное для большинства людей дело давалось ему с трудом. Во время войны что-то случилось с точками соединения нервных клеток его нижних конечностей, и от этого их движения стали дергающимися и, как казалось, плохо координированными. Опираясь на трость с головой дракона, Нанги аккуратно опустил свое худое, как у гончей, тело на полированную деревянную скамью, тянущуюся вдоль ряда металлических запирающихся шкафчиков.
     Раздевшись, он подумал о том, каким образом Кузунда Икуза узнает его. Без сомнения, ему описали приметы Нанги. Он знает о правом глазе Нанги, с навеки застывшим веком, наполовину приоткрывающим бесполезный мутный молочно-голубой белок. Ему, вероятно, даже показали его фотографию. Но для Нанги самый первый момент, когда он взглянет в лицо Кузунды Икузы своим здоровым глазом, будет началом знакомства с этим человеком. И он должен будет сразу же понять, что тот из себя представляет, и можно ли победить его в психологической схватке.
     Минуту Нанги сидел совсем неподвижно. Ему хотелось курить. Но в день похорон Сейчи Сато он бросил курить. Это было не как временная епитимья, а как знак вечной скорби - как огонь над солдатской могилой - об ушедшем друге. Как только Нанги тянуло закурить, он вспоминал Сейчи. Во время войны старший брат Сейчи пожертвовал собой, чтобы спасти Нанги. Теперь, после смерти Сейчи, никто, кроме самого Нанги, не знал об этом, даже Николас.
     Нанги вспоминал буддистскую церемонию над могилой Сейчи, не имеющую для него никакого смысла, но необходимую в этой стране, где большинство людей поклоняется Будде и синтоистским духам. Он вспомнил, как читал про себя молитву по-латыни, когда были зажжены палочки и священники затянули литанию.
     После похорон, опустошив свой серебряный портсигар в ближайшую урну, Нанги вернулся на поезде в Токио, но не пошел в контору сразу, а отправился в церковь.
     Война изменила Нанги во многом: она лишила его одного глаза, нормальной работоспособности ног, и, кроме того, она отняла у него лучшего друга. Но самой серьезной переменой было его обращение в католичество. Один на плоту посреди Тихого океана, когда смерть Готаро была все еще свежей раной, он думал о том, как найти успокоение, и дух его взалкал. В Боге нуждался в тот момент Нанги, но и буддизм, и синтоизм отрицали идею Бога. После войны первое, о чем он вспомнил, так это о Библии.
     Прошли годы, и вот, схоронив Сейчи, Нанги входит в свою церковь и направляется к исповедальне.
     "Прости меня, отче, ибо я согрешил..."
     Он чувствует себя смягчившимся и успокоившимся. Ему сказали, что Господь с ним, и, ухватившись за эту мысль, он нашел утешение... Но иногда, как, например, теперь, в заполненной паром бане, Нанги посещали сомнения. Он не знал, укрепил ли его или, наоборот, ослабил католицизм. Это правда, что во время испытаний вера в Бога поддерживала его. Но в другие моменты, как, например, теперь, он начал беспокоиться за свою беспрекословную веру в силу католической литании, за свою приверженность Римской церкви. В такие моменты он попадал в замкнутый круг. С одной стороны, он понимал, что должен подчиняться воле Божией и требованиям церкви, а с другой стороны - иногда начинал чувствовать себя примерно так же, как наркоман, попавший в зависимость от сил, которыми он не может управлять, и чувствующий, как потихоньку умирает его воля. Это - пугало Нанги.
     И, что еще хуже, он чувствовал, что ему трудно исповедоваться священнику в своих сомнениях. Это уже само по себе было грехом. Но он не мог себя заставить признаться в своем поражении, тем более в том, что он сомневался, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ли это было поражение. Значило ли это, что он предал Бога, или это значило, что Бог предал его?
     Нанги не мог дать ответа на этот вопрос и часто в последнее время думал, есть ли какая-нибудь разница между тем и другим. В своем смятенном состоянии он счел невозможным принять причастие, что еще больше усугубило его чувство отчужденности. Его душу смущали предчувствия: он понимал, что над ним и над его близкими сгущаются сумерки.
     Здоровый глаз Нанги сфокусировался на металлической двери шкафчика прямо перед ним. С усилием он заставил себя вернуться в настоящее. Он постарался сосредоточиться, сделав несколько глубоких вдохов. Ему потребуются все его внутренние ресурсы, чтобы эта встреча с Кузундой Ик