оре.
   Они пошли вдоль посыпанной гравием дорожки, вьющейся вокруг храма. По ней
можно было идти вечно" никогда не приближаясь к цели и не отдаляясь от нее.
   - Но ты держишься, - мягко сказала Итами. - Это обнадеживает.
   Они достигли крутых деревянных ступенек, ведущих к  дверям  из  бронзы  и
лакированного дерева. Двери оказались открыты, словно молча ожидали кого-то,
предлагая тень и покой. Они остановились. Итами положила  руку  мальчику  на
плечо, так тихо, что он бы и не почувствовал ее прикосновения,  если  бы  не
видел.
   - Когда твой  отец  попросил  найти  для  тебя  подходящую  рю,  я  стала
колебаться. - Она покачала головой. - Я не решалась ему  возражать,  но  мне
было тревожно. - Итами  вздохнула.  -  Иногда  мне  бывает  жаль  тебя.  Как
сложится твоя жизнь? На Западе ты не станешь своим из-за восточной крови,  а
японцы будут презирать тебя за европейскую внешность.
   Рука Итами поднялась в воздух как бабочка и слегка коснулась пальцем щеки
Николаса.
   - Даже твои глаза - это глаза отца. - Она опустила руку. - Но меня не так
просто обмануть. - Итами отвела от него беспощадный взгляд. - Давай войдем и
помолимся.
   - Правда, красиво? - сказала Итами.
   Николас не  мог  не  согласиться.  Они  стояли  перед  небольшим  ручьем,
пробиравшимся среди огромных замшелых камней. Все вокруг - даже  вода,  даже
галька - все было зеленым. Николасу казалось,  будто  здесь  было  не  сорок
видов мха, а добрые четыре тысячи.
   - И тихо, - продолжала Итами. - Здесь так тихо. Остального мира словно  и
не существует.
   Она свернула зонтик в тени развесистой  криптомерии  и  глубоко  вдохнула
воздух, запрокинув маленькую голову.
   - Кажется, что само время исчезло, Николас. Будто и  не  было  двадцатого
века, экспансии, империализма - будто не было войны. - Итами закрыла  глаза.
- Не было войны.
   Николас пристально смотрел на нее, пока она не разомкнула ресницы.
   - Но война была. - Итами отвернулась. - Присядем на эту каменную  скамью?
Хорошо. Возможно, здесь  когда-то  сидел  с„гун,  один  из  Токугава,  Здесь
начинаешь чувствовать историю, верно? Ее непрерывность... и  свое  место.  -
Итами посмотрела на мальчика. - Ты этого, видимо, не  чувствуешь.  Пока  еще
нет. В этом отношении мы с тобой похожи. Да, похожи.  -  Она  засмеялась.  -
Вижу, ты удивлен. Напрасно. Мы оба чужаки, навсегда отрезанные  от  того,  к
чему сильнее всего стремимся.
   - Но вы ведь принадлежите к Нобунага, -  возразил  Николас,  -  одной  из
самых древних аристократических семей Японии.
   Итами ответила ядовитой улыбкой, обнажившей ее ровные, блестящие от слюны
зубы.
   - Да, - согласилась она со вздохом, - Нобунага. Но, как  часто  бывает  в
Японии, это только внешность,  великолепный  фасад,  за  которым  скрывается
мерзость запустения.
   Ее искаженное гневом лицо больше не казалось красивым.
   - Слушай меня  хорошенько,  Николас.  Мы  потеряли  честь,  мы  позволили
западным варварам развратить себя. Мы -  народ,  достойный  презрения.  Наши
предки должны содрогнуться в могилах, увидев наши дела. Их  духи  -  ками  -
предпочтут вечный покой возвращению в нашу жизнь.
   Николас молча слушал,  а  голос  Итами  становился  все  громче.  Николас
догадывался, что ей трудно было начать этот разговор, но теперь она уже не в
силах остановиться.
   - Ты знаешь, что такое дзайбацу, Николас?
   - Только название, - ответил он, снова сбитый с толку ее вопросом.
   - Спроси когда-нибудь об  этом  своего  отца.  Полковник  много  знает  о
дзайбацу, и тебе тоже следует это знать. - Словно объясняя свой  неожиданный
вопрос, Итами добавила. - Сацугаи работает на одну из дзайбацу.
   - На какую?
   - Я ненавижу своего мужа, Николас. И только твой отец,  -  она  отрывисто
засмеялась, - знает почему. Это так забавно! Но жизнь любит насмехаться  над
нами, удерживая нас от того, чего мы больше всего жаждем. - Итами сцепила на
коленях свои крохотные руки. - Что толку быть  одной  из  Нобунага,  если  я
навсегда обречена нести на себе позор  моего  прадеда?  Я  так  же  не  могу
избавиться от этого позора, как ты от своей смешанной крови.
   Когда моему прадеду было двадцать восемь лет, он оставил службу у с„гуна.
Ты знаешь, Николас, что такое ронин?
   - Самурай, оставшийся без сюзерена.
   - Да, воин, лишившийся чести. Разбойник, вор. Мой прадед стал  наемником,
продающим свою отвагу тому, кто  больше  заплатит.  Возмущенный  его  низким
поступком, с„гун послал за ним людей, которые в конце концов его  выследили.
Нет, моему прадеду не суждено было самоубийство сеппуку - с„гун  не  даровал
бы ему такую благородную смерть. Он больше  не  был  буси,  он  стад  просто
падалью, и его распяли, как последнего негодяя.
   В таких случаях обычно уничтожали всю семью, всех женщин и  детей,  чтобы
лишить преступника самого дорогого и прервать его род.  Но  с  нашей  семьей
этого не произошло.
   - Почему? - спросил Николас -  Что  случилось?  Итами  пожала  плечами  и
вымученно улыбнулась.
   - Карма. Моя карма, которая определяет всю мою жизнь. Я  не  могу  с  ней
смириться, она причиняет мне боль, и я плачу по ночам.  Мне  стыдно  в  этом
признаваться. Я буси,  женщина-воин,  и  у  меня  в  крови  закипают  тысячи
сражений, моя душа отзывается взмахом меча, смертоносным отливом его клинка.
   Итами встала, и зонтик раскрылся над ней, как огромный цветок.
   - Когда-нибудь ты это поймешь. И помни: теперь тебе тяжело  в  додз„.  Не
перебивай, я знаю. Но ты  не  должен  отступать.  Слышишь?  Никогда.  -  Она
отвернулась; мягкие цвета зонтика помогали скрыть ярость в ее глазах. - Пора
возвращаться на землю.

***

   - Это Аи Ути, - сообщил Муромати. Он держал в руках боккэн. Семь учеников
из группы Николаса окружили его ровным полукругом.
   - Это первая аксиома школы Итто, одна из  сотен.  Аи  Ути  -  это  значит
относиться к противнику так, как он относится к вам. Это расчет времени,  на
котором строится кэндзюцу.  Аи  Ути  -  это  отсутствие  гнева.  Это  значит
обращаться с противником как с почетным гостем. Это значит забыть страх.  Аи
Ути - это первая и последняя аксиома, которая замыкает круг Дзэн.  Запомните
это.
   Таким был первый урок Николаса, который он получил в рю семь  лет  назад.
Мальчик не понял тогда слов учителя, но никогда о них не забывал.  И  потом,
когда он с холодной яростью  тысячи  раз  взмахивал  катана  под  присмотром
Муромати, когда он постигал моральное учение кэндзюцу, когда  его  знания  и
умения ширились с головокружительной быстротой, - Николас  всегда  вспоминал
тот первый урок, и это придавало ему мужества.
   И он снова и  снова  повторял  удары,  чувствуя,  что  его  руки  и  ноги
оставляют в воздухе глубокие борозды, пока его усилия не были  вознаграждены
- меч Николаса перестал быть мечом, цель перестала быть целью, и  он  понял,
что первый урок, который преподал ему  Муромати  много  лет  назад,  и  есть
высшая мудрость.

***

   И все-таки Николас не был доволен своими занятиями. Однажды, размышляя об
этом вечером, после тренировки, он почувствовал, что  в  зале  кто-то  есть.
Николас осмотрелся и никого  не  увидел,  но  никак  не  мог  отделаться  от
ощущения, что он здесь не один. Он уже хотел было встать  и  громко  позвать
невидимку, но подумал, что это снова могут  быть  проделки  поджидающих  его
мальчишек, и решил не доставлять им удовольствия.
   Николас прошелся по темному додз„.  Дальний  конец  пустынного  зала  был
исполосован кроваво-красными лучами закатного  солнца,  в  которых  медленно
кружились пылинки. И вдруг Николас понял, что в  зале  действительно  кто-то
есть, но одновременно он понял и другое: этот человек не причинит ему вреда.
Он не мог объяснить, почему так решил: это произошло само собой.
   Луч  света  упал  в  угол  зала,  коснувшись  покрытого   светлым   лаком
деревянного ограждения, за которым располагался  небольшой  помост.  Угловая
балка оставалась  в  густой  тени.  Николас  заворожено  наблюдал  за  игрой
светотени, когда вдруг раздался голос:
   - Добрый вечер, Николас.
   Тень в углу зала ожила, и из  нее  вышел  Кансацу,  худощавый  человек  с
коротким жестким ежиком седых волос.
   Совершенно бесшумно он спустился с помоста и остановился  перед  раздетым
до пояса Николасом, который не мог вымолвить ни слова. С тех пор как Николас
пришел в рю, Кансацу заговаривал с ним не больше двух или трех  раз.  Теперь
же они были одни, и Николас понимал, что эта встреча не случайна.
   Кансацу внимательно разглядывал  мальчика,  потом  сделал  шаг  вперед  и
коснулся указательным пальцем фиолетового синяка на его груди.
   - Для Японии настали тяжелые времена, - сказал Кансацу. - Очень  тяжелые.
- Он посмотрел на потолок. -  Война  была  развязана  из-за  экономики.  Наш
империализм требовал расширения территории. - Он  вздохнул.  -  Но  мы  были
обречены на поражение,  потому  что  нами  двигала  не  честь,  а  жадность.
Нынешние японцы не руководствуются  бусидо,  они  лишь  используют  его  для
внешнего  блеска.  -  Взгляд  Кансацу  был  печальным.   -   А   теперь   мы
расплачиваемся.  Американцы  наводнили  страну,   продиктовали   нам   новую
конституцию, и теперь мы служим их интересам. Как это странно для  Японии  -
служить такому хозяину. - Он пожал плечами. - Но,  что  бы  ни  случилось  с
Японией, бусидо никогда не исчезнет. Мы начали носить  европейские  костюмы,
наши женщины причесываются по  американской  моде,  мы  перенимаем  западный
образ жизни. Но это ничего не значит. Японцы, как вербы,  гнутся  на  ветру,
чтобы не сломаться. Это  просто  внешние  проявления  нашего  стремления  не
уступать другим, быть признанными в мире. Как ни  парадоксально,  американцы
тоже - невольно  -  служат  нашим  целям:  с  помощью  их  денег  мы  станем
могущественнее, чем прежде.  Но  мы  никогда  не  должны  забывать  о  наших
традициях - только бусидо дает нам силы.
   - Ты хочешь стать одним из нас, - неожиданно сказал Кансацу. - Но я вижу,
- он показал на синяк, - тебе это не вполне удается.
   - Успех  придет  в  свое  время,  -  возразил  Николас  -  Я  учусь  быть
терпеливым. Кансацу кивнул.
   - Прекрасно. И все же нужно идти вперед. Он сложил перед собой  ладони  и
медленно двинулся вдоль додзе. Николас последовал за ним.
   - Думаю, для тебя пришло время поработать с другим учителем. Я  не  хочу,
чтобы ты оставил весьма полезные занятия  у  Муромати  -  я  предлагаю  тебе
позаниматься дополнительно.
   С завтрашнего дня  ты  начнешь  работать  со  мной,  -  объявил  Кансацу,
направляясь к выходу из зала. - Мы займемся харагэй.

***

   Свои отношения с Сацугаи Николас мог  четко  разделить  на  два  периода.
Переломным моментом послужил банкет дзайбацу, на который  его  пригласили  с
родителями. Возможно, Николас просто повзрослел и переменился, тем не  менее
он твердо верил, что решающую роль сыграли события того вечера.
   Несмотря на небольшой рост и невзрачную внешность,  Сацугаи,  безусловно,
привлекал к себе внимание. Толстые руки и ноги выглядели  слишком  короткими
на фоне его массивного туловища. Голова Сацугаи,  казавшаяся  вмурованной  в
плечи без  всякого  намека  на  шею,  представляла  собой  правильный  овал,
покрытый сверху короткой щетиной черных волос, -  Николас  считал,  что  это
придавало ему военную выправку. Лицо Сацугаи  нельзя  было  назвать  типично
японским. Например, внешние уголки  его  миндалевидных  лучисто-черных  глаз
были заметно приподняты, и это, вместе с широкими плоскими скулами и  желтым
оттенком кожи, выдавало его монгольское происхождение. Николас без труда мог
разглядеть в нем одно из воплощений Чингисхана.
   С  точки  зрения  истории,   это   предположение   было   не   таким   уж
фантастическим. Николас знал о монгольских походах в Японию в  1271  и  1281
годах. Главной мишенью стал южный район Фукуока, расположенный очень  близко
к азиатскому материку.  Сацугаи,  как  было  известно  Николасу,  родился  в
Фукуока, и хотя он во всех  отношениях  был  настоящим  японцем,  почитающим
традиции и крайне консервативным, кто мог поручиться, что среди его  предков
не оказалось кого-то из тех неукротимых кочевников?
   С первого взгляда было заметно, что Сацугаи  -  прирожденный  лидер.  Сын
народа,  считавшего  высшей  ценностью  преданность  родителям,  дайм„,   и,
наконец, сегуну, который на протяжении двух с  половиной  веков  олицетворял
собой японский дух даже в большей степени, нежели император, - Сацугаи,  тем
не менее, всегда был занят лишь собой.  Внешне,  разумеется,  все  выглядело
иначе: он был бесконечно предан Японии, его  Японии,  и  в  этом  смысле  он
принадлежал ко многим группам, не только к дзайбацу. Но в тот вечер  Николас
полностью убедился, что в душе Сацугаи считает себя выше остальных;  отчасти
именно поэтому он был хорошим руководителем. Подчинение заложено у японцев в
крови; многие поколения были приучены  слепо,  не  щадя  собственной  жизни,
повиноваться с„гуну. Что же удивительного,  если  у  Сацугаи,  для  которого
главным в жизни была власть, нашлось много преданных последователей?
   Итами всегда находилась рядом с ним,  Сайго  тоже  не  отходил  от  отца,
словно заряжаясь его энергией. Но в тот вечер, помимо жены и сына, с Сацугаи
была еще одна девушка,  которая  с  первого  взгляда  пленила  Николаса.  Он
наклонился к матери и спросил, кто она.
   - Это племянница  Сацугаи,  с  юга,  -  пояснила  Цзон.  -  Она  приехала
ненадолго, погостить у них.
   Мать больше ничего не сказала, но в ее интонации слышалось: лучше бы  она
вообще не приезжала. Николас собрался  спросить,  чем  ей  не  нравится  эта
девушка, но как раз  в  этот  момент  Сацугаи  подвел  к  ним  племянницу  и
представил ее Цзон и полковнику.
   Она  была  высокая  и  стройная  -  гибкая,  как  сказал   бы   европеец.
Необыкновенно  длинные  темные  волосы,  огромные   влажные   глаза,   кожа,
светящаяся изнутри, словно фарфор, - этого нельзя было  добиться  с  помощью
косметики. Николас был просто потрясен. Сацугаи отдельно представил  девушку
Николасу: ее звали Юкио Дзекоин.
   Юкио пришла на банкет с Сайго, который демонстративно не отходил  от  нее
ни на шаг. Николас никак не мог понять, нравится ей это или нет.
   Большую часть вечера он провел  в  колебаниях.  Николасу  очень  хотелось
пригласить девушку на танец, но он не знал, что из этого может выйти. Он  не
столько робел перед Сайго, сколько не хотел раздражать Сацугаи, у которого с
полковником были и без того весьма натянутые отношения.
   Ему не у кого было спросить совета. В конце концов,  Николас  решил,  что
преувеличивает возможные последствия своего поступка. Он подошел  к  Юкио  и
Сайго, и девушка сама завела с ним разговор. Она много спрашивала о Токио, в
котором давно не была, и Николасу показалось, что Юкио не  отпускают  далеко
от Киото.
   Как и следовало ожидать, вторжение Николаса пришлось Сайго не по душе. Он
уже был готов заявить об этом вслух, как вдруг его позвал к себе отец. Сайго
нехотя извинился и отошел.
   Пока они шли к площадке для танцев, Николаса успел оценить  кимоно  Юкио:
серо-голубая ткань с серебряной ниткой,  украшенная  узором  из  темно-синих
колес со спицами, - такой узор был распространен в средние века среди дайм„.
   Они  двигались  в  такт  медленной  музыке,  и  Юкио  казалась   Николасу
невесомой. Через тонкую ткань кимоно он чувствовал тепло ее тела.
   - Мы оба слишком молоды, чтобы помнить войну, - сказала Юкио  хрипловатым
голосом, - а она так сильно повлияла на нас. Странно, правда?
   - Да нет, не очень. - Николас вдыхал аромат ее кожи, и ему казалось,  что
даже ее  пот  пахнет  духами,  -  Ведь  история  не  прерывается.  Ничто  не
происходит в вакууме - от любого события расходятся  круги,  сталкиваются  с
другими кругами, изменяют их ход и меняются при этом сами.
   - Надо же, какая философия. - Николас подумал, что  Юкио  издевается  над
ним, но она засмеялась и добавила:
   - Но эта теория мне нравится. Знаешь почему? Потому что из  нее  следует,
что сегодняшняя встреча повлияет на наше будущее.
   - Ты имеешь в виду нас с тобой?
   - Да. Нас двоих. Белое и черное. Инь и ян. Говоря это, Юкио непринужденно
приблизилась к Николасу, и его обожгло горячее прикосновение ее  бедра.  Она
продолжала говорить, глядя ему в глаза и  прижимаясь  все  сильнее.  Николас
затаил дыхание и боялся пошевелиться. Он чувствовал интимность  этой  минуты
тем острее, что  все  происходило  среди  сотен  нарядно  одетых  людей,  не
одобрявших новую жизнь и свободные нравы. Поворачивая Юкио в танце,  Николас
поймал на себе взгляд Сайго, все еще беседующего с отцом. Пожалуй,  это  был
единственный случай, когда Николас подумал о Сацугаи с теплотой.
   Танец казался бесконечным, и когда они, наконец, расстались -  не  сказав
друг  другу  ни  слова  о  возникшей  между  ними  близости,  -  Николас  не
предполагал, что следующая их встреча произойдет спустя четыре года.
   По воскресеньям полковник спал допоздна. Наверно, он  позволял  себе  это
потому, что в выходной ему хотелось полностью нарушить привычный распорядок.
По выходным Цзон готовила сама. Николас знал,  что  она  любила  стряпать  и
делала бы это каждый день, если бы не запрет полковника.
   - Пусть готовит Тай, - распорядился он однажды. - В конце концов,  ей  за
это платят. А  твое  время  должно  принадлежать  тебе  -  делай,  что  тебе
нравится.
   - Но что мне делать?
   - Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.
   - Кто, я? - Цзон показала на себя. - Моя только глупый  китаец,  господин
полковник, - сказала она на ломаном английском, хотя прекрасно владела  этим
языком, и стала непрерывно кланяться.
   Полковник был раздосадован ее кривлянием, тем  более  что  Цзон  блестяще
пародировала людей, мгновенно схватывая их самые тонкие особенности.  Он  не
любил вспоминать об этой темной стороне азиатской истории, о  том,  с  каким
презрением англичане и американцы относились к китайцам и  малайцам,  словно
те были недочеловеки, годные только для услужения белым хозяевам.  Полковник
крепко обнял Цзон загорелыми руками и поцеловал в губы - он  знал,  что  это
единственный способ заставить ее замолчать.
   В то воскресное утро Цзон была уже на  ногах  и  нарезала  свежие  овощи,
когда Николас вошел в кухню.
   Косые лучи солнца играли  на  оконных  стеклах.  Издалека  доносился  гул
самолета, приземлявшегося в аэропорту Ханэда.  Низко  над  горизонтом  повис
гусиный клин, медленно удалявшийся от огненного круга восходящего солнца.
   Николас поцеловал мать.
   - Ты пойдешь сегодня в додзе? - спокойно спросила она, обнимая сына.
   - Нет, если отец будет дома. Она принялась лущить бобы.
   - Мне кажется, у него есть  для  тебя  сюрприз.  Я  рада,  что  ты  решил
остаться дома.
   - Я почувствовал, что так будет лучше, - признался Николас.
   - Может придти такое время, - сказала Цзон, не  отрываясь  от  работы,  -
когда это станет невозможным.
   - Ты имеешь в виду отца?
   - Нет, я говорю о тебе.
   - Я не совсем понимаю.
   - Когда мы с твоим отцом уезжали из Сингапура, Со Пэн был уже при смерти.
У него в запасе еще оставалось какое-то время  -  он  собирался  привести  в
порядок свои многочисленные дела. Но он сказал,  что  мы  с  ним  видимся  в
последний раз; так оно и вышло.
   Руки Цзон мелькали над столом, будто жили своей отдельной жизнью.
   - Я знала, что должна навсегда оставить  Сингапур.  Наша  жизнь  с  твоим
отцом была здесь, в Японии. Но разлука с Со Пэном разбивала мне  сердце.  Он
стал мне отцом, нет, гораздо больше чем отцом, и я была для него больше  чем
дочерью. Вероятно, потому, что мы сами выбрали друг друга - нас связывала не
кровь, а общность душ.
   В тот последний день, перед уходом, я на минуту  задержалась  на  крыльце
его дома, как всегда делала в детстве. Когда я уже собралась  идти,  Со  Пэн
положил руку мне на плечо. Твой отец в это время уже ушел  вперед.  "