и не хочу, чтобы
ты затевала драку всякий раз, когда тебе нужно мое внимание. Для этого  есть
другие способы. Например, ты могла просто попросить.
   - Я не должна была об этом просить!
   - Вот как? Но я не телепат. Я обычный человек. И мне не нужны психодрамы.
   - Они нужны мне.
   - Нет, тебе они тоже не нужны. - Николас отпустил ее руки.
   - Докажи.
   - Это можешь сделать только ты сама.
   - У меня нет сил. - Жюстина смотрела ему в глаза. Ее пальцы коснулись его
щеки. - Помоги мне, - прошептала она. - Помоги.
   Николас наклонился к ней, и их губы сомкнулись в поцелуе.

***

   Билли Шотаку, краснощекому крепышу, было слегка за сорок. Он всегда носил
рубашки с длинными рукавами, даже в самый разгар лета, когда в воздухе стоял
запах пота и почти не было ветра.
   Если бы спросили у его приятелей, они бы объяснили  эту  странность  тем,
что он не хочет  показывать  свои  огромные  бицепсы.  Они  бы  могли  также
рассказать, что вместо пива он всякий раз проглатывает двойную порцию  виски
со льдом, за что и получил прозвище "Бешеный Билл". Как бы там ни было, жара
не причиняла ему особых неудобств.
   Билли водил тяжелый грузовик, а вечера коротал в небольшом  ресторанчике,
где собирались местные рабочие. Он не уставал повторять своим  приятелям,  с
которыми мерился силой рук и которых неизменно  побеждал,  что  его  мускулы
заработаны честным трудом. "Мне для этого не надо каждый  день  таскаться  в
спортзал", - утверждал Билли, опрокидывая бокал с  виски  и  поднимая  руку,
чтобы заказать еще один. - "Черт возьми, я просто вкалываю по-настоящему". -
После этого он встряхивал копной рыжеватых волос.  -  "Я  ведь  не  протираю
штаны в какой-нибудь конторе".
   Было уже поздно, когда Билли выходил из ресторана. Небо  из  темно-синего
стало черным, и огни машин на шоссе мерцали как глаза ночных животных.
   Остановившись на крыльце, Билли сделал глубокий вдох и выругался в  адрес
туристов, наводнявших летом побережье. "В один прекрасный день мы все  здесь
подохнем от окиси углерода, - подумал он.
   В нескольких шагах его ждал грузовик, но в этот вечер Билли  не  хотелось
покидать уютный теплый  ресторанчик.  Из  музыкального  автомата  доносилась
музыка - Тони Беннетт пел "Я оставил свое сердце в Сан-Франциско".
   "Можешь взять свой Сан-Франциско, - думал  Билли,  -  все  свое  Западное
побережье и засунуть их к себе в задницу". Он проходил  армейскую  службу  в
тех краях, и с тех пор их возненавидел. "Я  там  ничего  не  оставил,  кроме
крепкого триппера. - Билли засмеялся. - Черт, зря я согласился на эту ночную
работу". Полторы смены и сверхурочные - это, конечно, хорошо,  но  время  от
времени ему казалось, что игра не стоит свеч.  Сегодня  был  как  раз  такой
день.
   Билли вздохнул и стал спускаться  по  ступенькам,  погрозив  на  прощанье
пальцем Тони Беннетту и его позорному городу.
   Когда он свернул на темную боковую" дорогу, его настроение  улучшилось  и
он принялся насвистывать  что-то  неопределенное.  Наверно,  сегодня  он  не
задержится слишком поздно. Он думал о Хелен и о  подарках,  которые  выписал
для нее по каталогу. Может, их уже и доставили.
   Билли представил себе длинноногую Хелен в новой одежде и улыбнулся:  если
только это можно назвать одеждой. Выехав  на  последний  поворот,  он  вдруг
увидел в свете левой фары одетую в черное фигуру.
   - Что за черт! - Билли нажал на тормоза и  выкрутил  руль  вправо,  затем
высунулся из окна и заорал:
   - Тебе что - жить надоело, придурок? Да я...
   В этот момент распахнулась дверца и какая-то чудовищная  сила  вышвырнула
его из кабины.
   - Эй! - Он покатился по откосу. Билли поднялся на  ноги  и  сжал  кулаки,
приняв низкую боксерскую стойку.
   - Эй ты, сукин сын, брось свои шуточки.
   Но тут он  увидел  блеск  длинного  клинка  в  лучах  фар,  и  его  глаза
расширились. "Господи, - подумал Билли, - меч! Видно, я здорово набрался".
   Ослепленный мотылек кружил перед капотом; громко трещали цикады, и совсем
рядом успокаивающе шуршал прибой, словно няня, которая  убаюкивает  плачущее
дитя.
   Билли показалось, что воздух  перед  ним  раскололся  и  задрожал,  и  он
почувствовал невыносимую острую боль.
   Однажды в армии он сцепился с одним типом из военной полиции, и перед тем
как Билли обрушил на него свои кулаки, полицейский ухитрился всадить  нож  в
его правый бок. Билли тогда  отделал  его  как  надо,  и  хотя  загремел  на
гауптвахту, никогда в жизни он не чувствовал такого удовлетворения.
   Но та боль была ничто в сравнении с теперешней. Сверкающий клинок пронзил
ночь, а потом он пронзил Билли - от правого плеча,  через  живот,  к  левому
бедру. Его кишки стали вываливаться, и он ощутил тошнотворное зловоние.
   - Господи Иису...
   Потом круглый деревянный шест со свистом обрушился на плечо Билли,  и  он
услышал треск ломающихся костей; как ни странно, это не было больно.
   Впервые за долгие годы на  глазах  у  Билли  выступили  слезы.  "Мама,  -
подумал он, - мамочка, я возвращаюсь домой".

***

   Наступила ночь; рядом с домом яростный  ветер  ломал  верхушки  деревьев.
Где-то вдалеке послышался гудок катера. Они лежали  в  постели,  наслаждаясь
теплом друг друга.
   - Обещай мне, что не будешь смеяться, - потребовала Жюстина, повернувшись
к Николасу.
   - Обещаю.
   - Мне кажется, что я готова... готова уйти.
   - Уйти?
   - Да, уйти из этой жизни.
   - Мне кажется, жить с такими мыслями очень грустно.
   - Да.
   Николас обнял ее, и Жюстина просунула свою стопу между его голеней.
   Помолчав немного, он спросил:
   - Чего ты хочешь?
   - Быть счастливой. Только и всего.
   "Во всем мире нет ничего, кроме наших тел,  -  думала  Жюстина,  -  кроме
наших душ". Еще ни с кем она не была так близка, как теперь с  Николасом.  В
ней рождалось доверие; наверное, для этого настало время.
   Жюстина подскочила от страшного шума, донесшегося из кухни, и  закричала,
словно почувствовала на своей шее железную хватку чьей-то холодной руки.
   Николас встал и начал осторожно двигаться  к  двери.  Он  был  совершенно
нагой, но его напрягшиеся мускулы и блестящая от пота кожа казались какой-то
таинственной одеждой.
   Он молча приблизился к  желтому  конусу  света,  льющегося  из  коридора.
Николас двигался слегка присев, выставляя вперед левую ногу и  отклоняясь  а
сторону, словно фехтовальщик, не отрывая ступни от пола. Не говоря ни слова,
он вышел в коридор.
   Собравшись с силами, Жюстина пошла вслед  за  ним.  Она  видела,  что  он
держит руки поднятыми перед собой, ребрами ладоней вперед, и  это  почему-то
напомнило ей два меча. Они вошли в кухню.
   Жюстина увидела, что окно над  раковиной  разбито  вдребезги  и  на  поду
поблескивают осколки стекла. Она не  решилась  идти  дальше  босиком.  Ветер
развевал занавески, и они бились о стену, выложенную керамической плиткой.
   Николас застыл, разглядывая что-то на  поду  возле  стола.  Он  стоял  не
двигаясь так долго, что Жюстина осторожно прошла по осколкам и  остановилась
у него за спиной.
   На полу лежала пушистая черная масса, большая и  неподвижная,  Из  нее  в
нескольких местах сочилась кровь, переливаясь на  битом  стекле.  Жюстине  в
ноздри ударил странный едкий запах, и ее чуть не вытошнило.
   - Что... - она с трудом подавила рвоту. - Что это?
   - Не знаю, - сказал Николас задумчиво. - Летучие мыши  не  бывают  такими
большими - во всяком случае, в этой части Америки, и это не белка-летяга.
   Зазвенел телефон, и Жюстина схватила Николаса за руку.
   - Меня знобит, -  прошептала  она.  Николас  не  сводил  глаз  с  черного
животного.
   - Свет ослепил его, - сказал он.
   Жюстина отошла к стене и сняла телефонную  трубку,  а  Николас  продолжал
рассеянно рассматривать пол. Ей пришлось подойти к нему  и  тронуть  его  за
плечо.
   - Винсент хочет с тобой говорить.
   Николас оторвал глаза от пола и посмотрел на Жюстину.
   - Хорошо. - Его голос звучал хрипло, и казалось, что его  мысли  блуждают
где-то далеко. - Не подходи сюда, - предупредил Николас и взял трубку.  -  В
чем дело?
   - Я звонил тебе домой, - начал  Винсент.  -  Потом  решил  поискать  тебя
здесь. Николас молчал.
   - Послушай, я знай, что уже ночь. - В голосе Винсента слышались странные,
тревожные нотки. - Это случилось снова. Флорам только что  привез  еще  один
труп. Теперь над ним работают фотографы.
   Ветер, с шумом врывающийся  через  разбитое  стекло,  показался  Николасу
обжигающе холодным; на его теле выступил пот. Он посмотрел  на  пол:  черная
пушистая тушка, красная кровь, растекающаяся струйками по разбитому стеклу.
   - Ник, тело было рассечено по диагонали,  от  лопатки  до  тазобедренного
сустава... Одним ударом. Ты понимаешь?

II

Пригород Токио. Сингапур. Лето 1945. Пригород Токио. Лето 1951.

   В каких-нибудь трехстах метрах  от  границы  их  участка,  среди  пышного
тенистого леса скрывался  синтоистский  храм.  По  другую  сторону  границы,
метрах в ста пятидесяти, стоял их дом -  большая  постройка  в  традиционном
японском стиле, хрупкая и  изящная.  Перед  Г-образным  фасадом  был  разбит
аккуратный сад, требовавший неустанного внимания и  бесконечной  любви,  как
малое дитя.
   Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого  холма
проложили  сверхсовременное  восьмиполосное  шоссе,  которое   должно   было
разгрузить мощные транспортные потоки.
   Последние остатки японской военной мощи превратились в груды металлолома,
а военачальники дайм„ отбывали заключение как военные преступники. Император
оставался в своем дворце, но американцы в военной форме повсюду  чувствовали
себя хозяевами и часто с гордостью вспоминали об "атомном солнце".
   Однако для Николаса уроки истории начались в другой стране.
   Когда Николасу было десять лет, отец рассказал ему, что 15  февраля  1942
года  британский  гарнизон  оставил  Сингапур  под  ударами   японцев.   Они
удерживали город три с половиной года, до сентября 1945,  когда  в  Сингапур
снова вошли британцы. Там,  в  растерзанном  войной  городе,  отец  Николаса
встретил его мать. На исходе того удушливого лета у нее на глазах  погиб  ее
первый муж, комендант японского гарнизона, и Цзон на какое-то время лишилась
рассудка.
   Первые британские части уже просачивались в город, и комендант отвел свой
гарнизон на восток, чтобы охватить противника с флангов, однако  просчитался
и в результате сам оказался в  окружении.  Попав  под  бешеный  перекрестный
огонь,  он  зарубил  мечом  шесть  английских  солдат,  пока  остальные   не
догадались отступить и забросать его гранатами. От  бесстрашного  коменданта
не осталось ничего, даже костей.
   Спустя много лет,  в  старой  замызганной  лавке  на  узенькой  токийской
улочке, где торговали  гравюрами  уки„э,  Николас  натолкнулся  на  гравюру,
которая  называлась  "Конец  самурая".  На  ней   была   изображена   смерть
отчаявшегося воина, у которого взрывом вырвало из рук  большой  меч  катана.
Наверное, Николас увидел в этом образе первого мужа  своей  матери,  павшего
жертвой исторической неизбежности.
   Мать Николаса всегда держалась в стороне от политики. Она вышла замуж  по
любви, едва ли здесь мог быть какой-то  расчет.  После  разгрома  японцев  в
Сингапуре, после смерти мужа весь ее мир превратился в  жуткую  пустыню.  Но
она твердо знала, что жизнь принадлежит живым. Человек оплакивает  утраты  и
продолжает жить, исполнять свою карму.  Нет,  Цзон  не  верила  в  фатальное
предопределение, как ошибочно полагали многие ее знакомые не-японцы.  Просто
она умела смиряться с неотвратимыми ударами судьбы.
   Но  тогда  она  почувствовала   себя   затерянной   в   грохочущем   море
артиллерийского  огня  и  рвущихся  мин.  Беззащитный   прекрасный   цветок,
подхваченный неодолимым вихрем.
   По иронии судьбы Цзон встретила  отца  Николаса  в  том  самом  кабинете,
который прежде принадлежал ее погибшему мужу.  Она  пришла  туда  в  поисках
убежища, как приходят в буддийский храм, неприкосновенный для пламени войны.
Наверное, это  было  одно  из  немногих  знакомых  ей  зданий,  уцелевших  в
Сингапуре. Странно, но ей никогда не приходила  в  голову  мысль  бежать  из
этого города; она целыми днями бродила по его улицам,  ежеминутно  подвергая
свою жизнь смертельной опасности.
   Город был так сильно разрушен, что женщина не смогла отыскать даже  руины
собственного дома. Повсюду громоздились  груды  камней,  по  улицам  бродили
бездомные дети. Глядя на  них,  Цзон  невольно  вспоминала  свое  счастливое
детство, новогодние праздники, когда на время можно было почувствовать  себя
свободной от всех забот и запретов. Эти воспоминания бередили ее разум.
   Цзон бесцельно ходила по дымящимся улицам и инстинктивно ныряла в  черные
проемы разрушенных домов, едва заслышав топот  тяжелых  солдатских  сапог  -
неважно, кто это был,  японцы  или  англичане.  Каким-то  чудом  ей  удалось
остаться в живых.
   "Карма", - говорила она впоследствии.
   Ей помогло выжить  сострадание  китайцев,  которые  останавливали  бедную
бродяжку и кормили как ребенка: вливали в ее слабые губы жидкий рисовый  суп
и утирали подбородок; Цзон уже не могла делать этого сама.  Она  ночевала  в
канавах и давно забыла, что  такое  ванна.  Если  случалось  проходить  мимо
проточной воды - в городе оставалось несколько еще не разрушенных  фонтанов,
- она совала пальцы под струю  и  подолгу  разглядывала  их,  словно  видела
впервые. Когда шел дождь, Цзон неподвижно стояла и смотрела вверх, на угрюмо
клубящиеся облака; наверно, она надеялась увидеть там проблеск божества.
   В то утро, когда Цзон появилась в штаб-квартире гарнизона, отец  Николаса
был поглощен  тяжелыми  мыслями.  Мало  того,  что  его  войскам  предстояло
подавить последние очаги сопротивления  японцев,  согласно  новому  приказу,
британским солдатам  вменялось  в  обязанность  патрулировать  город,  чтобы
предотвратить яростные столкновения, снова вспыхивающие  между  китайцами  и
малайцами,  которые  с  давних  пор  вели  необъявленную   войну.   Солдатам
оставалось на сон не более полутора часов в день; так больше продолжаться не
могло, и полковник напряженно искал решение, которое позволило бы уклониться
от выполнения приказа. Он уже почти  сутки  не  поднимался  из  того  самого
деревянного  кресла,  которое  последние  три  года  принадлежало  покойному
коменданту японского гарнизона. Полковник так никогда и  не  смог  объяснить
себе, каким образом этой  полубезумной  женщине  удалось  проникнуть  в  его
кабинет через тройную охрану. Но в первую минуту он об этом не думал;  когда
незваная гостья появилась перед его письменным столом, офицеров  поразил  не
столько сам факт ее неожиданного появления, сколько реакция полковника.
   - Данверс! - обратился он к адъютанту, - Принесите сюда койку, бегом!
   Адъютант вылетел из кабинета; полковник подошел к женщине,  уже  терявшей
сознание, и подхватил ее.
   - Сэр? - начал лейтенант Макгиверс. - Что касается...
   - Ради Бога, найдите мне мокрую тряпку, - раздраженно гаркнул  полковник.
- И давайте сюда Грея.
   Гарнизонный хирург Грей, высокий  нескладный  человек  с  пышными  усами,
появился в ту минуту, когда Данверс пытался втащить койку  в  узкий  дверной
проем.
   - Помогите ему, Макгиверс, - сказал полковник лейтенанту.
   Вдвоем они внесли койку в кабинет.
   Полковник поднял женщину и осторожно опустил на койку,  успев  разглядеть
под слоем грязи тонкие черты ее азиатского лица. Затем он уступил место Грею
и вернулся за свой стол, искоса поглядывая на хирурга. Наконец, Грей  отошел
от койки.
   - Лейтенант, - устало проговорил полковник, - все свободны до завтрашнего
утра.
   Когда они остались одни, полковник спросил у Грея:
   - Ну, как она? Хирург пожал плечами.
   - Трудно что-нибудь сказать, пока она не придет в себя.  Безусловно,  эта
женщина перенесла шок. Но я не удивлюсь, если хорошая пища  и  покой  быстро
поставят ее на ноги. - Он вытер руки тряпкой. - Послушайте,  Денис,  у  меня
полно раненых. Если будут трудности, пришлите за мной Данверса. Но я  думаю,
вы справитесь и без меня.
   Полковник вызвал Данверса и отправил его  раздобыть  горячего  бульона  и
курятины. После этого он склонился над койкой, глядя на мягкое биение пульса
на тонкой шее.
   Очнувшись, Цзон увидела лицо полковника. Как она потом рассказывала Нику,
ее сразу же поразили глаза этого мужчины. "Я никогда не видела таких  добрых
глаз, - говорила она легким певучим голосом. - Синие-синие. Я  и  не  знала,
что такие бывают. Может, эти синие глаза и вернули меня  к  жизни,  Я  вдруг
вспомнила долгие дни после гибели Цуко; они прошли передо мной, и обрывочные
эпизоды, наконец, сложились в законченную картину. С меня спада пелена, и  в
голове прояснилось. Мне показалось, что все это было не со  мной,  словно  я
смотрела кинофильм, запечатлевший ужасы последних дней войны. Увидев  твоего
отца, я сразу же поняла, что он - часть моей кармы:  ведь  я  совершенно  не
помнила, как туда добралась, как проскользнула мимо британских солдат".
   В конце дня полковник отвез Цзон к себе. Город задыхался от клубящейся  в
долгих изумрудных сумерках пыли; по улицам грохотали джипы, вдоль  тротуаров
маршировали солдаты, а китайцы и малайцы останавливались  и  пропускали  их,
молчаливые и непроницаемые, в вечных холщовых шортах, подвязанных веревками,
и в треугольных тростниковых шляпах.
   Полковник вызвал джип, хотя чаще предпочитал возвращаться пешком.  Вполне
понятно, что начальство не было в восторге от его пеших прогулок, и  к  нему
были приставлены двое солдат,  которые  сопровождали  полковника  до  самого
дома. Он считал это ужасным расточительством в условиях нехватки  людей,  но
ничего не мог изменить.
   Вначале полковнику выделили огромный особняк на западной окраине  города,
но очень скоро он понял, что не сможет вынести близкое  соседство  мангровых
болот с наветренной стороны жилища. Поэтому он присмотрелся и  вскоре  нашел
для себя новый дом - не такой большой, но  гораздо  удобнее.  Дом  стоял  на
холме, что очень нравилось полковнику - с холма открывался прекрасный вид на
Букит-Тима, самую высокую точку Сингапура. За массивным  гребнем  скрывались
черные воды пролива Джохор, и дальше - Малайзия, южная оконечность огромного
азиатского континента. В самые жаркие и влажные дни, когда рубашка прилипала
к коже и пот заливал глаза, когда весь город дышал тяжелыми испарениями, как
тропический лес в сезон дождей, полковнику казалось, будто Азия  всей  своей
огромной массой медленно надвигается  на  него,  обволакивая  покрывалом  из
бесконечных болот, комаров и людей. В такие дни усиливалась застарелая  боль
в шейных позвонках.
   Но все это исчезло, как только в его жизни появилась Цзон. Для полковника
это было настоящее чудо  -  словно  она  не  вошла  в  его  кабинет  с  улиц
Сингапура, а спустилась с мглистого  неба.  В  первый  же  вечер,  когда  он
передал Цзон заботам Пай, чтобы та ее вымыла и  одела,  а  сам  стоял  возле
полированного тикового  стола  и  медленными  глотками  потягивал  коктейль,
полковник почувствовал, как его усталость растворяется  и  исчезает,  словно
остатки соли на коже под горячим душем. Он думал тогда  только  о  том,  как
хорошо вернуться домой после тяжелого дня. Впрочем, возможно, он думал  и  о
чем-то другом, что не осталось в памяти. Во всяком случае так ему  казалось,
когда он вспоминал тот вечер много лет спустя. Полковник твердо знал:  когда
Цзон приведи к нему, когда он увидел ее лицо,  Азия  перестала  преследовать
его кошмарами, впервые с тех пор, как в 1940  году  он  покинул  Англию.  Он
смотрел, как Цзон приближается к нему, и чувствовал себя домом, из  которого
наконец уходят жуткие призраки, и теперь, очистившись, он готов был  принять
под свою крышу новых, настоящих жильцов. В нем ликовал освобожденный дух,  и
он понял, что добрался, наконец, до цели в своих мучительных п