уголки своей души, куда я прежде боялась смотреть. Ей приходилось трудно со мной. Я даже думаю, невероятно трудно. Много раз я была не в силах продолжать сеанс: просто сидела и рыдала в голос. Но Хони вытаскивала меня из этого состояния. Ее сила становилась моей силой, а мою боль она впитывала в себя, как губка.
     У нее была потрясающая способность принимать на себя чужую боль, как у святой или даже как у иконы. Часто в ее обществе я ощущала себя как в церкви. Причем в церкви идеальнейшей религии мира, которая забирает у людей их страдания, а не выставляет их на всеобщее обозрение.
     Хони казалась мне монашкой святого ордена, а на себя я смотрела как на послушницу, которая должна пройти положенные испытания, чтобы показала себя достойной чести быть принятой в число избранных.
     Это была моя вечная беда - я никогда не чувствовала себя достойной нормальных отношений с людьми. О том, чтобы любить и быть любимой, и вопрос не вставал. Но постепенно я начала понимать, что Хони любит меня. Она видела все мои недостатки, переваривала все мои грехи - и все же любила меня.
     Для меня это было откровением. Конечно, сначала я не могла - и не хотела - верить этому. Но Хони сломила мое сопротивление. Я пришла к ней, как дикий зверек, готовый загрызть себя до смерти. Она сначала отучила меня кусать саму себя, а потом и излечила раны, которые я сама по глупости нанесла сама себе.
     Она мне внушала, что берет на себя мои грехи, и заставляла меня верить, что я не одинока. Конечно, я думала, что это западня. Что-то ей от меня надо!
     Но Хони была единственным человеком в моей жизни, которой от меня не было нужно НИЧЕГО. Она просто любила меня, чтобы заставить меня последовать ее примеру и начать любить себя.
     Жюстина повернулась к Сендзину.
     - А ты любишь себя, Сендзин? Мне кажется, что не любишь. Ты слишком поглощен тем, чтобы владеть складывающейся вокруг тебя ситуацией. Вот и Николас такой же. Он сливается с тьмой, он ступает совершенно бесшумно. Иногда мне кажется, что он даже не дышит. Все вроде умеет, но не умеет быть хозяином самого себя. Это же качество я чувствую в тебе, Сендзин. Скажи мне, если я не права.
     Сендзин молчал.
     - Рядом с тобой я почему-то чувствую себя вроде как с собственным мужем. Отчего это? - Сендзин знал отчего, но предпочел оставить это знание при себе. Вместо этого он потянулся к ней щупальцами своего сознания. Он чувствовал, что их общение будет интересным и плодотворным.
     Жюстина чувствовала себя висящей над бездной. Прикосновение Сендзина пронзило ее, как током, и она никак не могла поверить, что все это происходит именно с ней. Этого быть не может, думала она. Мое тело предает меня, как я предаю сейчас Ника. Она дрожала, как в лихорадке, ноги подкашивались под ней, она задыхалась, и до связной логической мысли было далеко, как до звезды небесной.
     Лунный свет проникал сквозь крону деревьев. Мне надо бы сидеть дома, как порядочной жене, и ждать возвращения Ника, а я вместо этого нахожусь в компании этого страшного японца, и я, против своей воли, хочу его.
     Жюстина плакала и вдыхала в себя пряный аромат, исходивший от Сендзина, когда он уложил ее на крыльце и начал связывать ей руки и ноги. Ее мозг, кажется, пылал, но этот жар был ничто по сравнению с жаром ее тела.
     Сендзин чувствовал, что от нее исходит тепло, как от печки. Такие моменты были для него слаще меда. Он давно уже предвкушал этот миг торжества и могущества его искусства.
     - Я обещал показать тебе на примере, - сказал он, - каким образом наслаждение и боль могут сливаться воедино.
     Но тут в саду хрупнула ветка. Они оба услыхали этот звук, и глаза Жюстины испуганно сверкнули. Ее грудь вздымалась, и он видел, как страх, смешанный с желанием, расширяет ее зрачки, как наркотик. Он подумал, а как его собственные глаза сейчас выглядят, и порадовался, что рядом нет зеркала.
     Сендзин прижал палец к губам, приказывая молчать, и беззвучно спрыгнул на выложенную галькой дорожку, ведущую в глубь сада.
     Удивительно, почему галька не хрустнула под его ногой, подумала Жюстина. Будто он совсем ничего не весит. Видя, как он скользит по саду, Жюстина опять вспомнила Николаса, и воспоминание полоснуло ее, как ножом по сердцу.
     Она дрожала от ночной прохлады и от того, что в какой-то мере освободилась от непонятных и странных сил, воздействующих на ее сознание и мешающих его нормальному функционированию. Она и сейчас чувствовала их в себе, хотя и не с такой интенсивностью. Они были похожи на остатки неприятного сна, которые сохраняются в твоем сознании и влияют на настроение в течение всего дня.
     Они не покинули ее и после ухода Сендзина. У нее было ощущение, что она лежит в гамаке, тихо и ритмично покачиваясь, вся во власти эротических мечтаний. Как во сне, она повернулась набок и стала смотреть в ту точку сада, где исчез Сендзин, ожидая его возвращения, будто он, а не Николас, был ее мужем.

***

     Хан Кавада чертыхнулся про себя. Сидя на корточках в кустах напротив дома Линнера, он вынул нож с длинным, тонким лезвием. Рукоятку его он сам усовершенствовал, обернув темным шероховатым материалом, так, чтобы нож не выпал в критический момент из руки, даже если она станет скользкой от пота или от крови.
     Сейчас он испытывал невольный страх. Его сознание, одеревеневшее от многочасовой слежки, впадало в некое сумеречное состояние. Воспоминания начали сливаться с настоящим, и жена, умершая уже полгода назад, снова была с ним. Она скоропостижно скончалась, когда Хан был занят выполнением очередного задания Барахольщика. Врачи, присутствовавшие при ее кончине, заверили его, что если бы он даже был рядом с ней, когда случился удар, то ничего не смог бы сделать, чтобы продлить ее жизнь. Обширный инфаркт миокарда, сказали они, подобен землетрясению: ничего не остается делать, как оценивать понесенные потери. КАРМА.
     Так они сказали. Но Хан не мог не казнить себя, потому что по характеру своей работы он редко бывал дома, да и то в такие часы, когда подлинное общение невозможно. Сейчас, вспоминая случившееся, он осознавал, что любил свою работу больше, чем жену. Такова его карма. Однако знание этого мало утешало и вряд ли могло служить оправданием смерти жены.
     С самой ее смерти его не покидало ощущение одиночества. Прежде он даже в душе гордился тем, что живет в добровольной изоляции от всего человечества, как тень, скользящая в ночи. Он носил свое одиночество, как солдат носит единственную медаль. Теперь оно давило на него, как бремя, иссушая душу и покрывая морщинами кожу. Временами он чувствовал себя старше своего отца, пережившего Хиросиму.
     Так или иначе, но слежка была единственным делом, которое он знал, причем знал досконально. Он согласился взять на себя наблюдение за домом Линнера, но долгие часы, проведенные в засаде, сказались. Ноги одеревенели, и суставы болели; трудно долго высидеть в согбенном положении. Таковы особенности анатомии человеческого тела.
     Хан видел все: как она сшибла велосипедиста, как пригласила его внутрь дома, сцену на крылечке. Усталость и собственные неутешные мысли сделали свое дело: он передвинул ногу, чтобы разглядеть, как Сендзин связывал Жюстину, и - хруп! - сухая ветка хрустнула под тяжестью его тела.
     Было трудно судить, насколько громко хрустнула ветка и насколько катастрофическими могут быть последствия этого. Он не очень хорошо представлял себе, что за человек был этот велосипедист, и что ему было надо от Жюстины. Его задание было проследить за всеми подозрительными контактами жены Линнера и доложить обо всем, что видел, Барахольщику.
     Сейчас, сидя скрючившись в кустах, Хан ругал себя за то, что не позвонил своему боссу сразу же, когда Жюстина повела в дом незадачливого велосипедиста. А теперь он не мог оставить ее наедине с этим человеком, пока не поймет, кто он такой и что ему надо. Сейчас он приготовился ко всему на свете. Если на крыльце ничего не услышали, то тем лучше. Но инстинкты его были достаточно развиты, чтобы полагаться на лучшее. Если этот человек намеревается что-нибудь сотворить с Жюстиной Линнер, то он, конечно, среагирует на подозрительный хруст ветки и пойдет проверить, в чем дело.
     Прекрасно, подумал Хан, пусть идет. Он навострил уши, вслушиваясь в тишину ночи, и крепче сжал рукоятку ножа. Он был готов ко всему. Но тут что-то стальным обручем сдавило его шею, и он почувствовал, что задыхается.

***

     Сендзин перестал дышать обычным способом. Его дыхание стало даже тише, чем шум крови, бегущей по венам. Поэтому он слышал гораздо больше, чем может услышать человек, и даже больше, чем большинство животных.
     Он скоро заметил человека, спрятавшегося в кустарнике. Для него это было нетрудно сделать, хотя по тому, как ловко тот был замаскирован, Сендзин сразу догадался, что имеет дело с профессионалом слежки. Нормальный человек - и даже группа людей - не смогли бы его обнаружить.
     Но Сендзин не был нормальным человеком, и он обнаружил его по запаху, едва различимому на фоне запахов камелии, жасмина и кедровой хвои. Потом он уловил дыхание шпиона, отделив этот звук от вздохов ветра и шорохов ночи. Время от времени угукала сова. Сендзин стоял абсолютно тихо, когда над его головой, среди ветвей японского кедра, что-то завозилось. Взглянув вверх, он увидел отливающие в лунном свете совиные перья, разглядел даже зажатую в когтях совы мышь-полевку. Сова собиралась приступить к своей вечерней трапезе.
     Сендзин почувствовал симпатию к сове, как до того чувствовал симпатию к этому огромному кедру, росшему перед домом. И сова, и кедр - стражи и символы уходящего мира, в котором особо почитался воин-одиночка. Последний бастион борьбы с всеобщим загниванием.
     Запах крови и притаившегося человека напомнили Сендзину, зачем он сюда пришел. Он медленно двинулся вперед.
     Бесшумно подкравшись сзади к притаившемуся в кустах человеку, Сендзин обхватил его рукой за шею.
     - Кто тебя послал? - прошипел он в ухо шпиона. - Что ты здесь делаешь? На кого работаешь?
     Человек не ответил, и Сендзин повторил вопросы, нанеся свободной рукой серию ударов в болевые точки.
     У Сендзина было мало времени - и это шпион сразу понял - и поэтому, не получив ответа на свои вопросы, он решил сразу же перейти к следующей процедуре.
     Глаза его сузились в щелочки. Только белки чуть поблескивали. Сквозь шорохи ночи он расслышал удары собственного сердца. Напряженные пальцы свободной руки вонзились в глаза человека. Тело шпиона согнулось, будто через него пропустили мощный заряд тока, ноги взбрыкнули, как у норовистого мустанга. Потом все мышцы разом обмякли, а к запахам ночи приметалась невыносимая вонь. Сендзин быстро отступил на шаг, позволив трупу упасть в кусты. Быстро пошарив в его карманах, он извлек из них все, что могло послужить ключом для опознания человека. Сендзину все-таки хотелось получить ответы на вопросы, кто он был, что здесь делал, и кто его послал.
     Затем Сендзин вернулся туда, где лежала связанная Жюстина.
     Ее глаза открылись, зрачки были расширены и трепетали.
     - Где ты был? - спросила она. Сендзин не ответил. Он обертывал шелковый шнур вокруг ее шеи. Двурогая луна, огромная, потому что уже спустилась к линии горизонта, казалось, злорадно поглядывала на то, что должно было сейчас произойти.
     - Половой акт, - говорил Сендзин, - часто бывает грубым, бесчеловечным. Он легко может стать орудием возмездия. В таких случаях его называют изнасилованием, а не актом любви. Но любовь и половая жизнь до такой степени далеки друг от друга, что говорят на разных языках.
     - Иногда, - Жюстина с трудом приоткрыла губы, - только иногда.
     Сендзин заглянул ей прямо в глаза. - Но половой акт только тогда интересен, когда используется как орудие возмездия, - сказал он, отдаваясь во власть стихиям. Он жил в этот момент своими ощущениями, вытеснившими из сознания даже мысль о пропавших изумрудах.
     На его руках была кровь, и он с жадностью впивал ее запах. Акт убийства, близость смерти заставляли его жить полной жизнью, ощущать себя на краю царства вечной тайны, где цели становятся средствами, с помощью которых можно управлять судьбами других людей и, управляя, вести линию своей судьбы.
     Он начал затягивать шнурок на шее Жюстины.

***

     - Ты все больше и больше становишься человеком, которого мне следует избегать любой ценой, - сказал Икуза, и Барахольщик включил записывающее устройство. Киллан засмеялась. Они находились в кабинете Икузы в здании "Ниппон Кейо" в Синдзюку.
     Икуза развернулся в кресле, чтобы лучше видеть ее.
     - Все чаще и чаще меня посещает мысль убить тебя, пока ты меня окончательно не погубила.
     - Возможно, когда-нибудь ты попытаешься это сделать, - парировала Киллан Ороши, нисколько не испугавшись. - Было бы занятно поиграть с тобой в эту игру.
     Икуза бросил на нее свирепый взгляд.
     - Смерть не игрушка, Киллан. Пора бы тебе это понять.
     - О, я прекрасно понимаю, - возразила она. - Только мне плевать.
     - Когда-нибудь, - сказал Икуза, - ты действительно увидишь, что это не одно и то же.
     Киллан бросила пиджак на стол Икузы, села на стул, повернувшись к большому окну. - Токио для меня как сестра, которую мне всегда хотелось иметь, но которой у меня никогда не было. Я ни дня не смогла бы прожить, не слыша стука его сердца. Нет мне жизни без магазинов в Акихабаре, где продают электронику со всего света, без панков, толкающих свое барахло в Уэно, без бессмысленных, но ярких неоновых огней рекламы. Япония - край примитивной и прекрасной, как секс, жизни, протекающей за омерзительно упорядоченным фасадом. В этот край приглашает лозунг: "Добро пожаловать в постатомный век!"
     Кузунда Икуза смотрел на нее с важностью политикана, наблюдающего за предвыборной кампанией своего соперника.
     - Жаль, что ты родилась женщиной, - подытожил он. - У тебя не только мужской ум, но и мужское честолюбие.
     - Честолюбие - или его нехватка - привело моего папашу к банкротству, - сказала Киллан. - Мне приходится компенсировать эту нехватку. Он бы никогда не попал в такую зависимость от тебя, будь у него хоть унция убежденности. Он позволял другим людям уговорить его заключать сделки, которые подтачивали ресурсы "Накано". И теперь от банкротства и сеппуку его хранит только "Нами".
     - Он может считать, что ему чертовски повезло, что "Чиода Сентрал Банк", контролируемый нами, ссудил ему достаточный капитал, чтобы продержаться хоть немного.
     - Благодаря ТВОЕЙ политике, проводимой в ТВОИХ офисах. - Икуза пожал плечами. - Но вы сами порой прибегали к кабальным сделкам. - Это не вина отца! - воскликнула она. - Другие подталкивали его к этому. - Иногда ты кажешься вполне взрослой, - сказал Икуза, - а то вдруг начинаешь говорить наивные вещи, как, например, сейчас. Можно подумать, что у вас с отцом нежнейшие отношения. Да и нечего его защищать: он президент "Накано", и ему отвечать за все действия его компании.
     - Ты разорил "Накано". Разбил ее вдребезги. - А ты что, думала, мы можем позволить себе швырять деньги на фирму, которая идет к банкротству, да еще так, чтобы у нее перышки не помялись? Нам надо защищать свои инвестиции. Поэтому пришлось пойти на смену руководства.
     - Поставив у руля преданных вам людей. - Думай, как хочешь. Но ты от этого только выиграешь. Я обещал тебе хороший пост в "Накано", если ты будешь сотрудничать с нами.
     - Мне нужно не это. - Киллан встала, крошечная по сравнению с габаритами Икузы. Тем не менее человек-гора поглядывал на нее с уважением. - Я хочу, чтобы ты внедрил меня в банк "Чиода".
     Кузунда Икуза расхохотался так, что стол задрожал, как от землетрясения.
     Киллан и бровью не повела.
     - Ты совершаешь ошибку, потешаясь надо мной, - холодно проговорила она.
     - Я вовсе не над тобой смеюсь, Киллан, - оправдывался Икуза, вытирая слезы толстым, как сарделька, пальцем, - а над твоими чудовищными амбициями. Иногда мне кажется, я нащупал их предел, но ты всегда удивляешь меня, ставя все новые и новые.
     - Мне кажется, я рассуждаю логично, - сказала Кил-лан. - Песенка "Накано" спета. Если не сейчас, то очень скоро. Сейчас она не более чем пузырь, надуваемый вами. Вот "Чиода" - это другое дело. Будучи Центральным банком, он контролирует множество фирм. "Чиода" - это сила, и я хочу ее.
     Икуза провел пальцем по подбородку.
     - Иногда ты говоришь как взрослая, но в большинстве вопросов ты - чистое дитя. Но в любом случае тебе пора бы понять, что вы с отцом не можете обладать полной информацией. Теперь, когда осуществлено слияние "Накано" и "Сфинкса", мы вступаем в заключительную стадию нашей операции. Если "Накано" и считать пузырем, как ты говоришь, то теперь он наполняется, - и не только преданным нам персоналом, но и интеллектом. На него будут трудиться лучшие умы страны.
     Мы оставили в неприкосновенности научно-исследовательский отдел "Накано", когда начали демонстрировать компанию в связи с тем, что деньги, ссуженные "Чиодой", кончились. Мы использовали фирму твоего отца как наживку. А он этого так и не понял.
     Нам была нужна - нужна позарез - технология "Сфинкса" Тандзана Нанги. Но как ее заполучить? Нанги обезопасил свою фирму против захвата и экспроприации, его невозможно подловить на какой-нибудь взятке: чертов старик неподкупен. Надо было просто застать его врасплох. И вот, выставив научно-исследовательский отдел "Накано" в качестве наживки, мы еще в придачу оказали давление на Нанги.
     В результате произошло слияние "Накано" и "Сфинкса". Нанги считает, что он сможет в будущем подмять под себя "Накано". Кроме того, ему нужна научно-исследовательская база не в меньшей степени, чем нам нужна его технология. Но он ничего не получит, а вот мы уже получили "Сфинкс" - а это равносильно смерти Нанги. Неделю назад научно-исследовательский отдел "Накано" был переброшен на одно незначительное предприятие по переработке нефти в Кобе.
     У Барахольщика тряслись руки от возбуждения. Значит, Икуза все-таки расставил западню для Нанги! Он тщательно проверил магнитофон, чтобы удостовериться, что каждое слово этого бессмертного монолога записалось. Он хотел немедленно покинуть убежище, чтобы позвонить Нанги и передать ему эту ценную информацию, но что-то задерживало его, что-то подсказывало ему, что сейчас может раскрыться, какая роль в этой драме предназначалась для Киллан.
     Кузунда Икуза засмеялся: - Терпение, Киллан. Будь довольна тем постом в "Накано", который я для тебя приберег. Работа заберет у тебя излишек энергии. "Чиода" от тебя не убежит. Кроме того, это было бы рискованно. Что подумали бы твои друзья-революционеры, как ты их называешь, узнав, где ты работаешь? Уж, конечно, начали бы говорить, что ты "продалась власти имущим".
     - А пошли они к черту! - огрызнулась Киллан. - Надоели они мне хуже горькой редьки. В основном это маленькие людишки с таким же узким кругозором, как у "власть имущих", с которыми они собираются воевать. Конечно, до них не доходит ирония ситуации, как не доходит, до чего мелка их так называемая философия. Они хотят "мир насилья разрушить до основанья". Ну, а чем они собираются заменить разрушенное? Вот этого-то они и не знают.
     - Да ты у нас, как говорится, молодая да ранняя, - похвалил Икуза.
     - Мы оба молоды, Кузунда. Это наше проклятье, не так ли? И еще нас кое-что связывает: мы оба не прочь покататься на спине дракона.
     - Иди ко мне, - позвал Икуза. - Подожди, - отмахнулась она. - Терпение, Кузунда. Я хочу то, что хочу. - Не могу я внедрить тебя в "Чиоду". Во всяком случае, пока. - Ладно. Я могу принять такое полуобещание. Но чего я не могу принять, так это липового поста в "Накано", который ты для меня приготовил.
     Кузунда Икуза вздохнул:
     - Ну а чего бы ты хотела для счастья? - В качестве временной работы? Я знаю, какое внимание ты придаешь работе по новым технологиям, хотя ты и тщательно скрываешь это от всех. Захватив "Накано", ты теперь хочешь стукнуться лбами с "Сато Интернэшнл". Это дело не для слабых, поскольку "Сато"