е потолочное панно было украшено мозаичными узорами в византийском стиле. На полах лежали старинные персидские ковры, а от мраморных античных скульптур времен древнего Константинополя нельзя было оторвать глаз.
     В тех местах, где обычно стоят диваны и стулья, были разбросаны вышитые шелком алмазно-голубого цвета подушки. В дальнем углу гостиной виднелась мраморная лесенка, ведущая к некоему пространству со множеством еще более роскошных подушек у стены и расположенному рядом с двустворчатым окном, выходящим на rio. Какой-то волшебный свет струился сквозь стекла, наполняя комнату отражением сияющих потоков воды.
     Все предметы в гостиной, кончая серебряными коробочками для спичек и цветами в вазах муранского стекла, как бы взаимодействовали между собой - создавалось впечатление, что хозяин этих владений обладает недюжинным математическим складом ума.
     Когда Николас и Челеста прошли в центр гостиной, Николас более явственно начал различать фигуру человека, сидящего у окна.
     - Микио Оками, - шепнула Челеста и моментально исчезла в одной из боковых дверей.
     - Челеста, подождите!..
     - Вот ты и приехал.
     Николас инстинктивно пошел на звук голоса. Даже в свои годы Микио Оками был способен повелевать. Сняв маску, Николас поднялся по мраморным ступеням.
     Перед ним был Микио Оками, старинный друг и соратник полковника Линнера. А может быть, их встреча - это просто воля случая? Война, оккупация... смутное время. И сейчас смутное время... и надо сквозь него как-то пробираться. Чрезвычайные меры тогда... чрезвычайные меры и нынче... Николас почувствовал, что именно ему придется их принимать.
     - А ты очень похож на своего отца!
     Лысая, заостренная голова, круглое лицо человека, привыкшего диктовать свои условия, под маской доброжелательности: близко посаженные глаза, массивный нос и губы, никогда не расстающиеся с улыбкой; плотно прижатые уши и родинка на щеке; в европейском костюме он выглядел ниже своего вполне среднего роста; да, он был не молод, но в азиатском понимании этого определения: желтая кожа, как бы изъеденная ржавчиной, кажущаяся худоба из-за просвечивающих на висках вен - таков был Микио Оками.
     - Странно, как будто я вновь встретился с ним.
     В знак приветствия он в японской манере поднял руку, и Николас пожал ее.
     - Хорошо, что ты приехал, Линнер-сан, - сказал он на японском. - Представляю, какое недоумение вызвал мой звонок. Надеюсь, я не был чересчур назойливым.
     - Совсем наоборот. Мне и самому требовалось отдохнуть от работы.
     Губы Оками продолжали улыбаться. Отдавая дань японской традиции, он кивнул головой.
     - А как ты ощущал себя в черном плаще?
     - Мне не стоило труда представить себя Казановой.
     Оками оценивающе взглянул на Николаса и неожиданно спросил:
     - Могу я предложить тебе чего-нибудь выпить, чтобы согреться? Самбукка? Наполеон? Кофе?
     - Кофе, если можно.
     - Прекрасно. Я присоединяюсь к твоему выбору.
     Оками подошел к кофеварке "эспрессо", сияющей нержавеющей сталью сквозь стекла бутылок с ликерами и аперитивами, и начал колдовать, - ему явно доставляло удовольствие готовить кофе самому. Его маленькие сухощавые пальцы манипулировали с исключительной уверенностью, и, хотя ему было явно за восемьдесят, Николас не заметил в них и тени дрожи.
     Оками принес две крохотные чашечки с плавающими в недрах кофе кусочками лимона. Они сидели на подушках, и отраженный от вод канала изумрудный свет играл на их лицах.
     - Я по-настоящему люблю свой "эспрессо", - продолжил Оками, делая первый глоток. Затем неожиданно рассмеялся. - Ты, наверное, думал, что я предложу тебе зеленый чай и татами.
     - Откровенно говоря, я приучил себя ничему не удивляться и не заглядывать вперед. Так легче сохранить здравый рассудок и быструю реакцию.
     - Инстинкт, нет? - кивнул Оками. - Не исключено, что все мною о тебе услышанное - правда.
     Николас, скрестив ноги, молча тянул ароматный итальянский кофе, приготовленный этим якудза. Где-то невдалеке звякнула цепь - продуктовый катер, подумал Николас, и не исключено, что везет он провиант в мой отель.
     - Представляю, тебе не терпится узнать, что я делаю в Венеции.
     Николас молча изучал изрытое морщинами, но волевое лицо своего собеседника.
     - Действительно, это весьма необычная история, - допив кофе, Оками отставил чашечку. - Прежде всего тебе нужно немножко понять тот мир, в котором я живу, и сущность его изменений. В течение многих лет якудза интересовалась лишь тем, что происходило в Японии. Я был первым, кто понял всю близорукость этой политики. - Он склонил голову набок. - Бизнес есть бизнес - везде. Настали времена, когда мы в Японии уже не смогли делать деньги.
     Он поднял руку и плавным жестом опустил ее на свое бедро:
     - Может быть, я выразился не совсем точно. Я имел в виду то, что мы не смогли делать достаточного количества денег. Поэтому я собрал всех своих центурионов - то есть оябунов - и сказал им излюбленную фразу своего отца: "И дом нам теперь весь мир".
     Откинувшись "назад, Оками скрестил руки на своем маленьком круглом животике:
     - Естественно, они не поняли меня, по крайней мере, сразу. Я был вынужден представить им доказательства. Поэтому-то я и уехал из Японии. С того времени, уже в течение двадцати лет, я возвращаюсь на родину только наездами. И в течение всех этих лет я был вынужден следить за тем, чтобы все шло как надо. - Он кивнул головой. - Хотя нам и удается находить общий язык, - он употребил японское слово, которое не имеет прямого соответствия в английском, а может быть лишь приблизительно переведено как "молчаливое согласие", - с полицией, политическими кругами и чиновничеством, а также с другими промышленниками; отношения наши хороши, но не настолько, как мне бы того хотелось. Правда заключается в том, что все эти новоявленные самураи никак не могут забыть, из какой грязи мы вышли - ведь почти все мы родом из низших слоев общества, - эти министры-аристократы плевать на нас хотели. Да нас боялись, они и до сих пор соглашаются с нами. Мы им нужны. Но если они увидят другую возможность, то постараются как можно быстрее избавиться от нас. - На его лице вновь промелькнула полуулыбка. - Поэтому я и сделал Венецию своей штаб-квартирой.
     Николас вспомнил короткий, но довольно наглядный рассказ Челесты о Венеции. Вспомнил и осознал, что словах ее не было ни капли наигрыша.
     - Я поступил правильно и с точки зрения перспективы, - продолжал Оками. - Ведь Венеция со времен Медичи так и не изменилась. И хотя формально мы считаемся Италией, Венеция, тем не менее, государство в государстве. И всегда нужно помнить о том, что, будучи в Венеции, можно ощущать себя одновременно мало того, что вне Италии, но и даже вне Европы.
     Он расслабленно откинулся на подушки:
     - А вот сейчас я начинаю задумываться о том, не сделал ли я стратегическую ошибку?
     - Что-то случилось. - По тону Николаса невозможно было понять, спрашивает он или утверждает.
     - Да. - Глаза Оками затуманились; он поднялся, чтобы долить в пустые чашечки кофе, и долго стоял у окна, наблюдая за мигающими огнями катеров и моторных лодок, скользящих по глади каналов.
     Он резко повернулся, как бы приняв какое-то тяжелое и болезненное для него решение, посмотрел на Николаса долгим взглядом и выдавил:
     - Кое-кому очень хочется, чтобы я отошел от дел. Но я вовсе не собираюсь этого делать.
     - Оками-сан, вам ведь не составит никакого труда мобилизовать всю вашу охрану.
     Бровь Оками поползла вверх.
     - Более того, - отсутствующим голосом заметил он. - Мои-то поднялись бы. Но этот... которого прислали за мной...
     Он приблизился к Николасу почти вплотную, забыв о своем кофе. Выражение беспокойства явно читалось на его лице.
     - Дело даже не в этом, - сказал он. - Один из моих оябунов предал меня, с тех пор я не могу никому доверять. Разумеется, я верю Челесте, и, говоря тебе все это, я отдаю себя в твои руки.
     Впервые за все время беседы он повысил голос.
     - Именно в твои, - более мягко добавил он.
     Установилось молчание.
     - Позвал же я тебя сюда ради того, чтобы ты исполнил долг отца, - хмуро проговорил Оками. - Мне требуются твои навыки в боевых искусствах и твое знание Востока. Без тебя я не смогу найти предателя среди моих оябунов.
     Николас, сохраняя на лице полную безмятежность, ловил каждое произнесенное Микио Оками слово. Наконец он промолвил:
     - Вы уже дважды упомянули ваших оябунов.
     - Да. А ты разве не знал? Пора бы тебе уже знать, чем оплачиваются долги. Твой отец сделал меня тем, что я есть, а я, в свою очередь, достигнув своего положения, отплатил ему сполна.
     Полуулыбка.
     - Так что смотри, Линнер-сан, теперь ты знаешь истину: Я - КАЙСЁ, глава всех оябунов, босс боссов.

***

     Жюстина сняла номер в "Хилтоне" - самой американской по духу гостинице Токио. За тяжелыми портьерами, не видя ночного города, она могла представить себе, что находится в Штатах - в Нью-Йорке или Чикаго, или в Англии - в "Гайд-парк отеле", или в Африке - в долине Серенгети.
     Она сидела, сгорбившись, скрестив руки между коленей, бессмысленно уставившись на огромный ковер, висевший на стене. Казалось, она не могла заставить себя двинуться с места или осмыслить свое положение. Ее сознание было заполнено множеством эмоций и напоминало своего рода котел, давление в котором приближается к критическому.
     Над ней витало какое-то предчувствие.
     Жюстину охватило отчаяние, которого она не испытывала уже в течение долгих лет. После встречи с Николасом ничего подобного с ней не происходило.
     В те времена он был ее спасителем: он всегда приходил на помощь, когда ей было особенно плохо и она не находила себе места от терзавших ее душу волнений. У Жюстины было такое ощущение, будто она находится в тюрьме либо на необитаемом острове, лишенная всякой возможности на спасение. И все это сделал Николас: его всеиспепеляющая любовь к Японии, его страсть к японским ритуалам, которым несть числа и которые, в ее понимании, только разъединяли людей - даже связанных родственными узами.
     И это ее неприятие японского мышления начало довлеть над ней с того момента, когда она в первый раз забеременела. Ее преследовали видения - кошмары, в которых Николас отправлял их ребенка в дзен-буддистский монастырь или в школу боевых искусств додзё, где тот проникся бы канонами восточной религии и философии, столь чуждыми ей, - и был бы для нее навсегда потерян. Эта мысль, неуловимая и почти параноидально преследовавшая ее, стала для Жюстины абсолютно невыносимой. Страх стать матерью чуждого ей по духу ребенка отравлял ей жизнь и рушил веру в единственного человека, которого она любила в этом мире, - Николаса.
     В конечном итоге она начала бояться и его. Если раньше она чувствовала себя с ним как за каменной стеной, то теперь, видимо, вследствие каких-то таинственных алхимических процессов он стал пугать ее своей все возрастающей одержимостью; его кровные узы с тандзяном вселяли в нее чувство неподдельного страха. И чем глубже он погружался в загадочные мистерии Тау-тау, тем меньше она ощущала в нем живого человека.
     И теперь, после того как она решилась взглянуть на все это раскрытыми глазами, ощутив гнев и страх, Жюстина вдруг почувствовала, что после смерти дочери стала другим человеком. Она не находила себе покоя ни днем ни ночью, как бы самой судьбой гонимая на поиски той единственной нити, которой рано умершая дочь смогла бы удержать Николаса подле нее. Она отдавала себе отчет в том, что надежды вновь соединить концы этой нити в Японии у нее нет.
     Даже находясь в номере, оформленном в подчеркнуто американском стиле, который действовал на ее нервы более успокаивающе, чем интерьер ее собственного японского жилища, исполненного, как ей казалось, магических чар, удушающе действующих на всякого входящего в дом европейца, она разразилась слезами.
     Когда же она наконец пришла к осознанию того, что идти больше некуда? Может, в тот момент, когда Николас покинул ее, несмотря на все ее мольбы? Или же в тот момент, когда они в последний раз занимались любовью? И она чувствовала себя униженной? Или же значительно раньше? Когда она потеряла второго ребенка и тайно поблагодарила за это Господа Бога?
     Сейчас она очень страдала от этой мысли!
     Я слаба и себялюбива.
     Этой мыслью Жюстина то укоряла себя, то успокаивала. Трудно описать тот ужас, который переполнил ее, когда она забеременела второй раз. Сама мысль о том, что она принесет миру вторую жизнь и тем самым доставит Николасу какие-то проблемы с его одержимостью Тау-тау, внушала ей жуткий страх. Во мне что-то умирает, простонала она. И скоро во мне нечего будет спасать.
     После того как услышала звук отъезжающей машины, Жюстина упаковала сумку, которую обычно брала с собой на выходные, и махнула в город. Что-то помимо ее собственной воли заставляло Жюстину гнать машину по правой стороне дороги - и это с правым-то расположением руля, - никогда раньше ей не приходилось делать ничего подобного, тем более что на дорожных знаках не было никаких поясняющих надписей на английском. Она полностью положилась на свою память, которая, принимая во внимание ее теперешнее возбужденное состояние, была далеко не надежной.
     К счастью, ей удалось наконец въехать в лабиринт токийских улочек, и, руководствуясь исключительно инстинктом, она умудрилась подъехать прямо к "Хилтону". Именно в нем останавливались ее американские друзья во время своих нечастых приездов в Токио - слишком уж далеко располагался их дом.
     Уже сколько часов она сидела в одной и той же позе, сменив ее только раз - чтобы позвонить Тандзану Нанги, другу Николаса и ее собственному. Время от времени ее пробирала дрожь, как будто бы приступ внезапной болезни, - но она и в самом деле была больна - отчаянием.
     Дозвониться до Нанги она не смогла, но его секретарша Уми, узнав голос Жюстины еще до того, как та успела представиться, обещала передать своему боссу, что звонила Жюстина из отеля "Хилтон". Положив трубку, она поймала себя на мысли, что даже не знает, что станет говорить, когда он войдет в ее номер. Она и на самом деле не отдавала себе отчета, зачем звонила ему. Видимо, все ее поведение было продиктовано инстинктом самосохранения, который настоятельно требовал от нее отыскать точку отсчета, позволившую бы вновь обрести способность логически мыслить.
     Негромкий стук в дверь отвлек Жюстину от ее невеселых размышлений. Она ожидала увидеть Нанги, но, раскрыв дверь, застыла от неожиданности.
     Рослый красивый американец с черными волосами, голубыми глазами и широкой улыбкой стоял на пороге. Правда, загар его поблек по сравнению с тем, который запомнился ей в Мауи. Однако одет мужчина был с иголочки, темно-синий костюм удивительно шел ему.
     Улыбнувшись, он пересек прихожую и вошел в комнату. Ни слова не говоря, обнял Жюстину и запечатлел на ее лбу долгий поцелуй.
     - Всеблагой Боже! Как я рад снова видеть тебя! - сказал Рик Миллар, не выпуская ее из своих объятий.
     Ощутив прикосновение его губ, она сразу же вспомнила, как с его подачи стала вице-президентом рекламной компании "Миллар, Сомс энд Робертс" в Мауи. Она была вынуждена расстаться с Риком после того, как узнала - ради того, чтобы дать ей эту должность, ему пришлось уволить ее собственную подругу. В Мауи она была почти влюблена в него. Почти. Сейчас, видя его столь блестящим и представительным, Жюстина чувствовала, как сердце ее рвется из груди, а в горле пересохло. Она готова была расплакаться, и, когда слезы вплотную подступили к ее глазам, она подумала: О Боже! Я же сейчас разревусь.
     - Рик! Что ты здесь делаешь? - Голос ее был высоким и срывающимся.
     - Я находился в кабинете мистера Нанги, когда вошла его секретарша и сообщила о твоем звонке. Он собирался приехать сам, но мне удалось убедить его в том, что самое лучшее в твоем состоянии - это увидеть родное лицо.
     Он казался искренне озабоченным.
     - Он рассказал мне кое-что о том, с каким трудом ты привыкала к местной жизни. Нанги очень волнуется за тебя, но больше всего его беспокоит невозможность помочь тебе чем-то.
     Жюстина покачала головой, все еще не в силах отделаться от чувства растерянности.
     - Но как получилось, что ты оказался здесь, в Японии?
     Он удержал ее в своих объятиях, глядя прямо в ее наполненные болью глаза; Жюстину сотрясала легкая дрожь.
     - Я мог бы солгать тебе, Жюстина, и сказать, что занимаюсь тут нашими дальневосточными контактами или что я приехал сюда провести отпуск. Но я не стану врать. Правда заключается в том, что я приехал в Токио для того, чтобы найти тебя и убедить - я еще и сам не знаю как - вернуться в Нью-Йорк, где бы ты смогла работать в нашей компании на постоянной основе.
     Жюстине показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Сколько раз, еще будучи девочкой, строила она в своих мечтах различные планы, раздумывая над тем, что случится, если они вдруг воплотятся в реальность.
     - Ты это серьезно?
     - Слушай, Жюстина, компания собирается расширять сферу своей деятельности. После некоторого общего спада в экономике дела наши сейчас идут как нельзя более успешно. Проблема заключается в том, что мне все приходится делать самому. И как бы я ни пытался, я не могу найти тебе замену. Поверишь, с тех пор как ты уехала, мне пришлось сменить четырех вице-президентов. Сам же я уже не в состоянии тянуть семидесятидвухчасовую рабочую неделю. - Он подмигнул ей. - Ты нужна мне. Я не делаю из этого секрета. Если ты вернешься, сама можешь ставить условия. Говорю тебе это серьезно. Я готов предоставить тебе долю в бизнесе. Предположим, четвертую часть.
     Его энтузиазм был настолько заразителен, что передался ей и начал также лихорадочно пульсировать и в ее жилах.
     - Скажи просто "да".
     Жюстина прикрыла глаза. Она уже знала, что скажет, прежде чем услышала короткое слово, сорвавшееся с ее губ; Жюстина почувствовала, как ее окатывает волна какого-то повиданного тепла, будто с треском разломился жесткий панцирь и она наконец вырвалась на долгожданную свободу, и уже навсегда.
     - Да!

***

     - Господи, что все это значит?
     Кроукер поднял глаза и взглянул на воскового цвета труп, подвешенный за ноги к потолку кухни. За окном грязно-серые облака с каким-то багровым отсветом висели над просыпающимся и начинающим свою суматошную жизнь городом - знакомый, но почему-то вызывающий чувство страха пейзаж.
     Казалось бы, чего особенного? Вряд ли в Америке удивишь кого-либо подобными видами городских улиц, но все дело заключалось в том, что дом, из окна которого открывался этот вид, располагался в предместье городка в Миннесоте.
     Кроукер перевел взгляд на кровь, все еще стекающую в бачок из нержавеющей стали; свертываясь, она из карминной становилась темно-багровой.
     Кроукер заставил себя вновь посмотреть на труп, ибо физически ощущал его вес, и это чувство постоянно преследовало бывшего полицейского, подобно острой колючке, засевшей под кожей.
     В свое время будучи детективом - лейтенантом департамента полиции Нью-Йорка, Кроукер повидал немало зверски изуродованных трупов на заваленных отбросами городских улицах. Но с подобным изуверством встретился впервые.
     Все кости рук и ног покойного дона были переломаны. Подобного рода пытка не была Кроукеру в диковинку, но остальное... С хирургической скрупулезностью из груди было вырезано сердце, теперь оно уютно покоилось на животе покойника в области пупка. Кроукер подошел ближе и только тогда увидел странную вещь.
     - Сердце, - сказал он, - аккуратно пришито к его пупку. - Взгляд Кроукера скользнул по пальцам рук дона. - Ему также переломали все фаланги, с тем чтобы вывернуть их на 180 градусов.
     - Все это более чем странно. Смахивает на какой-то ритуал.
     О господи, подумал Кроукер, многое я бы отдал, окажись рядом Ник. Тайные ритуалы - это его конек. Кроукеру пришла в голову даже мысль позвонить ему, позвать на помощь, однако вскоре он от