развлечением,
возможностью  после  вечернего  выпуска  новостей,  сказать  друзьям:  "Что,
видели? Я там был как раз в это время", а потом  как  ни  в  чем  не  бывало
вернуться к своим охлажденным коктейлями макаронам  с  острой  приправой,  .
предусмотрительно привезенной кем-то из гостей из города.
   Дом Николаса был построен из обветренных досок и коричневого  кирпича.  В
отличие от многих  домов  на  этом  участке  побережья,  здесь  не  было  ни
пучеглазых окон из пеностекла, ни  вычурных  стен  с  выступающими  балками.
Справа от дома дюны внезапно сменялись ровным песчаным участком. Прежде  там
стоял дом, который оценивался в четверть миллиона долларов, но зимние штормы
смыли его вместе  с  фундаментом.  Владельцы  пытались  получить  деньги  по
страховке, чтобы выстроить новый дом, но... пока рядом  с  жилищем  Николаса
красовался пустырь, что выглядело очень  необычно  в  этом  модном  и  густо
застроенном курортном районе.
   Вода  продолжала  прибывать,  и  волны  ударялись  все  сильнее.  Николас
чувствовал, как холодная соленая вода поднимается от лодыжек  к  икрам.  Его
подвернутые в несколько раз штанины потяжелели  от  мокрого  песка.  Николас
наклонился, чтобы их отвернуть, и в  эту  минуту  на  него  кто-то  налетел.
Чертыхаясь, он упал на спину и оказался под чьим-то телом.
   - Какого черта вы не смотрите, куда прете? -  сердито  закричал  Николас,
освобождаясь от тела и поднимаясь на ноги.
   Вначале он увидел ее лицо, но  еще  раньше  ощутил  запах  духов,  слегка
лимонный и сухой, как голос Вулсена. Лиц девушки было совсем рядом;  сначала
ее глаза показались Николасу карими, но потом он разглядел, что  они  скорее
зеленые,  с  малиновыми  искорками.  Широкий  нос  придавал   липу   волевое
выражение, а пухлые губы говорили  о  врожденной  чувственности  незнакомки.
Николас взял ее под руки и помог подняться. Девушка немедленно  освободилась
от его объятий и скрестила руки на груди.
   - Не трогайте меня. - Она сердито смотрела на него, однако не  торопилась
уходить, поглаживая пальцами предплечья, как будто Николас  оставил  на  них
синяки.
   - Мы с вами раньше не встречались? -  поинтересовался  он.  Губы  девушки
скривились в усмешке.
   - Вы ведь могли придумать что-нибудь пооригинальнее? Правда?
   - Нет, я серьезно. Где-то мы уже виделись. На мгновенье она отвела взгляд
в сторону, и затем снова посмотрела на него.
   - Не думаю...
   Николас щелкнул пальцами.
   - В кабинете Сэма Голдмана. Осенью или зимой. - Он мотнул  головой.  -  Я
точно помню.
   Взгляд девушки прояснился, словно имя Сэма Голдмана  разрушило  невидимую
преграду, стоявшую между ними.
   - Я знаю Сэма Голдмана, - сказала она задумчиво.  -  Я  делала  для  него
несколько работ.
   Незнакомка поднесла к губам длинный указательный палец; ноготь,  покрытый
светлым лаком, блеснул на солнце. Неровный  шум  голосов  на  пляже  перешел
теперь в настоящий  гул,  похожий  на  тот,  что  можно  услышать  во  время
бейсбольного матча.
   - Вы Николас Линнер, - вспомнила девушка.  -  Сэм  только  и  знает,  что
говорит о вас.
   Николас улыбнулся.
   - Тем не менее, вы не помните: нашу встречу. - Незнакомка пожала плечами.
   - Возможно... Когда я занята работой... Линнер рассмеялся.
   - Но я мог бы оказаться какой-нибудь шишкой.
   - Судя по тому, что о вас говорят, вы и есть важная персона.  Но  вы  все
бросили. Мне это кажется довольно странным.
   Она  смотрела  на  Николаса,  щурясь  без  солнечных  очков,  и  казалась
студенткой колледжа, совсем неопытной и  наивной.  Наконец,  девушка  отвела
взгляд.
   - Все-таки, что там происходит?
   - В океане выловили труп.
   - Чей?
   - Понятия не имею.
   - А разве вы не оттуда идете?
   Девушка снова посмотрела на него. С моря подул легкий летний ветерок.
   - Вы должны были видеть, как его вытягивали. Ее  глаза  были  добрее  чем
руки, которые удерживали Николаса на расстоянии. Он подумал, что  это  очень
по-детски. Обиженный ребенок... иди, может быть, напуганный. Ему  захотелось
прижать ее к себе и успокоить.
   - Я ушел раньше, чем это случилось.
   - И вам совсем не интересно? - Казалось, девушка не замечала,  как  ветер
играет ее темными волосами. - Это может быть кто-то из местных. Здесь же все
друг друга знают.
   - Мне это неинтересно.
   Девушка убрала руки с плеч. Бирюзовая,  майка  без  рукавов  замечательно
оттеняла ее глаза. Крепкая грудь поднималась и опускалась  в  такт  дыханию,
под майкой выделялись соски. Узкая талия и длинные стройные ноги  делали  ее
похожей на балерину.
   - Но я вижу, кое-что вам интересно, - заметила она сердито. - Как бы  вам
понравилось, если бы вас так разглядывали?
   - Я был бы польщен, - не растерялся Николас. - Безусловно, польщен.

***

   Жюстина, рекламный дизайнер, жила через четыре дома  от  Николаса;  летом
она предпочитала работать за городом.
   - Ненавижу Нью-Йорк летом, - призналась она Линнеру на следующий вечер за
коктейлем. - Представляешь, однажды я все лето безвылазно просидела в  своей
квартире - кондиционер  работал  на  полную  катушку.  Я  до  ужаса  боялась
задохнуться от запаха собачьего дерьма. Еду мне приносили  из  ресторана,  а
раз или два в неделю присылали из конторы  одного  жирного  гомика,  который
забирал мои эскизы и приносил чеки. Однажды я не выдержала, схватила сумку и
первым рейсом улетела в Париж. Я пробыла там две недели,  а  они  сбились  с
ног, разыскивая меня. - Жюстина отхлебнула коктейль. -  Когда  я  вернулась,
ничего не изменилось. Они, правда, убрали того гомика, но  жара  по-прежнему
была невыносимой.
   Море поглощало малиновый  шар  заходящего  солнца;  его  прощальные  лучи
играли на волнах. Внезапно опустилась темнота, и погасли даже эти огоньки  в
далеком море.
   "Так и она, - подумал Николас. - Внешне яркие цвета и веселая болтовня  -
а что кроется за ними, в ночи?"
   - Ты не собираешься осенью вернуться в город? - спросила девушка.
   - Нет.
   Жюстина молча откинулась на спинку дивана и широко развела  руки,  словно
парящая птица крылья. Потом наклонила голову набок, будто ожидая объяснений.
   - Я полюбил университет. - Николас решил начать сначала. - Конечно, тогда
был февраль, но я мог вообразить, что здесь будет весной - мощеные  дорожки,
обсаженные магнолией и кизилом, айвовые деревья среди старинных дубов.
   Сам курс - "Истоки восточной  мысли"  -  оказался  вовсе  не  плохим.  По
крайней мере, студентам нравилось,  и  если  они  не  спали,  то  добивались
приличных успехов, а некоторые - просто блестящих. Похоже, мой интерес к ним
они восприняли как неожиданность.
   К концу семестра я понял, в чем тут дело. У других профессоров просто  не
оставалось  времени  на  студентов:  они  были  по   горло   заняты   своими
исследованиями. Когда же они снисходили до общения с ними, то делали  это  с
нескрываемым презрением.
   Помню один семинар сразу после экзамена. Доктора Эн и Ройстон - они  вели
основной курс - объявили, что экзаменационные работы  уже  проверены.  После
этого Ройстон стал читать свою лекцию. Когда прозвенел звонок,  Эн  попросил
студентов остаться на местах и аккуратно разложил работы на  полу  в  четыре
стопки. "Работы разложены по фамилиям: в первой  стопке  -  от  А  до  Е,  -
объяснил он, - я так далее". Когда студенты  начали  ползать  на  коленях  в
поисках своих работ, обоих профессоров уже и след простыл.
   - Это было унизительно, - продолжал Николас, - Терпеть не могу неуважения
к людям.
   - Значит,  тебе  понравилось  преподавать?  Николас  раньше  об  этом  не
задумывался.
   - Просто, не имею ничего против этой работы. - Он смешал еще один джин  с
тоником и выжал в наполненный льдом бокал дольку лимона. - В конце  семестра
я устал от этих профессоров. Думаю, они были обо  мне  не  слишком  высокого
мнения. Это ведь довольно замкнутый мирок, в котором  все  связаны  строгими
правилами. "Публикуй статьи или исчезни". Звучит банально, но  для  них  это
действительность, с которой они сталкиваются каждый день.  -  Николас  пожал
плечами. - Воображаю, как их возмущало мое положение.  Я  пользовался  всеми
прелестями  университетской  жизни  и,  в  то  же  время,  был  свободен  от
общепринятых обязательств.
   - А Ройстон и Эн - что они из себя представляют?
   - К Ройстону у меня нет особых претензий.  Вначале  он  держался  немного
высокомерно, потом оттаял. Зато Эн, - Николас покачал головой, -  Эн  просто
мерзавец. Он составил свое мнение обо мне еще до того, как  мы  встретились.
Однажды мы сидели втроем, в гостиной, Эн подходит ко мне и говорит: "Значит,
вы родились в Сингапуре? И при этом смотрит на меня сверху вниз, сквозь свои
допотопные  очки.  У  него  странная  манера   разговаривать   -   короткими
отрывистыми фразами,  повисающими  в  воздухе  как  льдинки.  "Омерзительный
город, осмелюсь заметить.  Его  построили  британцы,  которые  относились  к
китайцам с таким же презрением, как прежде к индийцам".
   - А ты?
   - Честно говоря, я растерялся. Раньше мы с этим мерзавцем не общались. Он
застал меня врасплох.
   - И ты не нашел, что ему ответить.
   - Только то, что он не прав. Я родился уже  не  в  Сингапуре.  -  Николас
поставил стакан.  -  Я  рассказал  об  этом  декану  Вулсону,  но  тот  лишь
отмахнулся. "Эн  -  гений,  -  заявил  он  мне.  -  Вы  же  сами  знаете,  с
талантливыми людьми бывает нелегко. Должен вам сказать, мы просто счастливы,
что он у нас работает. Он чуть было не сбежал  в  Гарвард,  но  в  последнюю
минуту мы его удержали." Вулсон по-отечески потрепал  меня  по  спине.  "Кто
знает, что у Эна на уме. Видимо, он принял вас за  малайца.  Мы  все  должны
прощать друг друга, мистер Линнер".
   - Что-то я не понимаю, - удивилась Жюстина. - Ведь ты не малаец.
   - Нет, но если Эн действительно так  решил,  у  него  были  причины  меня
недолюбливать. В  районе  Сингапура  китайцы  и  малайцы  всегда  смертельно
враждовали друг с другом.
   - А кто ты?  -  внезапно  Жюстина  приблизила  к  Николасу  свое  лицо  с
огромными светящимися глазами. - Мне кажется, у  тебя  в  лице  есть  что-то
азиатское. Может быть, глаза... или скулы.
   - Мой отец был англичанин, - сказал Николас.  -  Точнее,  еврей,  который
вынужден был изменить свое имя, чтобы пробиться в бизнесе, а потом в  армии.
Он стал полковником.
   - Как его звали? Я имею в виду - до того, как он изменил свое имя.
   - Не знаю. Он никогда мне не говорил. "Николас, -  обратился  он  ко  мне
однажды, - что такое имя? Тот, кто скажет тебе, что его  имя  само  по  себе
что-то значит, - наглый лжец".
   - И ты никогда не пытался узнать свое настоящее имя?
   - Да, было такое время. Но потом я успокоился.
   - А твоя мать?
   - Мать всегда утверждала, что она чистокровная китаянка.
   - Однако?
   - Но, по всей  вероятности,  она  была  китаянкой  только  наполовину.  И
наверно - наполовину японкой. - Николас пожал плечами. - Я в этом не уверен.
Просто мама мыслила как японка. - Он улыбнулся. - Как бы там  ни  было,  мне
приятно думать, что в ней текла кровь таких разных,  враждебных  друг  другу
народов - это очень романтично и таинственно.
   - А ты любишь тайны?
   Николас следил за изгибом ее темных локонов, упавших на щеку.
   - Да. В каком-то смысле.
   - Но вообще-то у тебя европейские черты лица.
   - Да, внешне я пошел в полковника. - Николас  запрокинул  голову,  и  его
волосы успели коснуться пальцев Жюстины, прежде чем она отдернула  руку.  Он
всмотрелся в пятна света на потолке. - Но внутри  я  устроен  по-другому,  я
похож на свою мать.

***

   Док Дирфорт никогда не ждал от лета ничего хорошего.  "Странно,  -  думал
он, - ведь как раз летом больше всего  работы".  Он  не  уставал  поражаться
летнему наплыву курортников - целый район Восточного  Манхэттена  стягивался
сюда из года в год, словно стая диких гусей.
   Впрочем, Док Дирфорт слабо представлял себе  современный  Манхэттен:  вот
уже пять лет он не показывался в этом сумасшедшем доме, да и  прежде  только
изредка  навещал  своего  друга  Нейта  Граумана,  главного  патологоанатома
Нью-Йорка.
   Дирфорту нравилось жить и работать в этом прибрежном городке. Две  дочери
время от времени приезжали к нему в Уэст-Бэй-Бридж со своими  семьями.  Жена
Дирфорта умерла от лейкемии больше десяти  лет  назад,  и  в  память  о  ней
осталась  только  пожелтевшая  фотография.   Занимаясь   обычной   врачебной
практикой,  Док  Дирфорт  исполнял  обязанности  патологоанатома  в  клинике
Фаулера. Его ценили за усердие и находчивость, и Фаулер предлагал ему  место
окружного патологоанатома. Однако Дирфорт был вполне доволен своим  нынешним
положением. Здесь у него было много добрых  друзей,  и,  самое  главное,  он
обрел самого себя. Он понял, что в  сущности  ему  больше  никто  не  нужен.
Правда, время от времени к Дирфорту возвращались ночные кошмары. Он все  еще
просыпался иногда в холодном поту, запутавшись ногами  в  липких  простынях.
Дирфорту снилась белая кровь жены, но чаще  -  собственные  старые  кошмары.
Тогда он поднимался и молча брел на кухню, готовил себе чашку горячего какао
и брал наугад  один  из  семи  романов  Рэймонда  Чандлера.  Дирфорт  черпал
спокойствие духа в этой сдержанной и изысканной прозе; в течение получаса он
снова засыпал.
   Док Дирфорт потянулся,  пытаясь  прогнать  боль"  которая,  словно  виды,
вонзилась между лопаток. "Вот что бывает, если много работать в мои годы", -
подумал  он.  Дирфорт  снова  вернулся  к  своим  записям;  знакомые   слова
складывались в предложения и абзацы,  но  теперь  он  впервые  постиг  смысл
написанного, будто египтолог, расшифровавший древний папирус.
   "Еще один заурядный утопленник", - подумал Док Дирфорт, когда его вызвали
для вскрытия. Нет,  конечно,  он  так  не  считал  -  слова  "заурядный"  не
существовало в его  лексиконе.  Жизнь  человека  представляла  для  Дирфорта
высшую ценность. Чтобы это понять, ему не нужно было  становиться  врачом  -
достаточно было провести годы войны в Юго-Восточной Азии. День  за  днем  из
своего лагеря  в  филиппинских  джунглях  Дирфорт  наблюдал,  как  маленькие
одноместные самолеты, управляемые камикадзе, с тонной  взрывчатки  на  борту
таранили американские военные  корабли.  Эти  самолеты  ярко  иллюстрировали
культурный разрыв между Востоком и Западом. По-японски они назывались ока  -
цветы вишни, но американцы переиначили слово в бака  -  идиоты.  В  западном
мировоззрении  не  находилось  места  концепция  ритуального   самоубийства,
присущая древним самураям. Но самураи остались в  истории,  несмотря  ни  на
что. Док Дирфорт навсегда запомнил одно стихотворение - хайку, которое,  как
говорили, написал перед смертью двадцатидвухлетний камикадзе:

   Если б нам упасть
   Как цветы вишни весной
   Так чисто и светло!

   "Вот как японцы воспринимают  смерть,  -  размышлял  Дирфорт.  -  Самурай
рождается для того, чтобы пасть смертью героя...  А  я  хотел  тогда  только
одного - сохранить свою шкуру и не свихнуться до конца войны".
   И вот все прошло, не считая ночных кошмаров, которые преследовали его как
голодные вампиры, только что воскресшие из могил.
   Док Дирфорт поднялся из-за стола и подошел  к  окну.  За  густой  листвой
дубов, спасавших дом от долгого послеобеденного  зноя,  он  увидел  знакомый
отрезок Главной улицы. Еще один обычный летний день. Но теперь  внешний  мир
казался ему бесконечно далеким, словно  увиденная  в  телескопе  поверхность
другой планеты.
   Док Дирфорт отошел от окна и сложил бумаги в папку.  Выйдя  из  дому,  он
зашагал по  Главной  улице,  мимо  уродливого  кирпичного  здания  пожарного
управления, через автомобильную стоянку, к полицейскому участку.
   На  полпути  он  столкнулся  с  Николасом,  который  выходил  из   дверей
супермаркета, нагруженный свертками с продуктами.
   - Привет, Ник.
   - Привет, Док. Как поживаете?
   - Отлично. Собрался вот навестить Рэя Флорама. - Как большинство  жителей
Уэст-Бэй-Бридж, они познакомились когда-то на этой же  Главной  улице  через
общих друзей. Даже самым отчаянным отшельникам здесь было трудно не  завести
знакомств, пусть самых поверхностных. - Я только что из клиники.
   - Вчерашний утопленник?
   - Да.  -  Док  Дирфорт  обрадовался  этому  случайному  разговору,  из-за
которого оттягивалась встреча с Флорамом. Он  боялся  сообщить  полицейскому
то, что должен был сказать. К тому же, Ник ему нравился. - Возможно, вы  его
знали. Он жил недалеко от вас.
   Николас криво улыбнулся.
   - Не думаю.
   - Его звали Бром. Барри Бром.
   На мгновение Николасу стало дурно; он вспомнил слова Жюстины  в  день  их
первой встречи. "Здесь все друг  друга  знают".  Она  сама  не  предполагала
тогда, насколько была права.
   - Да, - медленно  произнес  Николас.  -  Когда-то  мы  работали  в  одном
рекламном агентстве.
   - Мне очень жаль, Ник. Ты близко его знал? Николас задумался. У Брома был
прекрасный аналитический ум, и он разбирался в людях,  пожалуй,  лучше,  чем
все его коллеги. А теперь его больше нет.
   - Достаточно близко, - ответил Николас.

***

   Они покачивались в медленном танце; из распахнутой двери доносились звуки
проигрывателя. Музыка окутывала их томными  струями,  заглушая  шум  прибоя.
Жюстина задрожала, когда Николас коснулся ее руки и вывел на веранду. Но  он
поступил правильно -  только  так  и  надо  было  поступить.  Жюстина  любит
танцевать. А во время танца ему разрешено касаться ее, хотя ведь  совершенно
очевидно, что танец - это та же эротика, только вытесненная  в  подсознание.
Какая разница? Главное, что она с ним танцует.
   Отдаваясь ритму, Жюстина становилась чувственной,  словно  с  нее  спадал
панцирь благопристойности и наружу вырывалась неудержимая страсть. Казалось,
музыка освобождала Жюстину от каких-то  оков,  от  внутренних  запретов,  от
страхов - и не столько перед ним, перед мужчинами вообще, как  перед  собой.
Касаясь Николаса своим плечом, Жюстина рассказывала ему:
   "Я много читала в детстве. Сначала все, что попадалось  под  руку.  Когда
моя сестра уходила  на  свидания,  я  проглатывала  одну  книгу  за  другой.
Забавно, но это быстро прошло. Вернее, я продолжала читать, но  уже  не  все
подряд - очень скоро  стала  довольно  разборчивой.  -  Девушка  рассмеялась
звонким счастливым смехом, поразившим Николаса своей искренностью.  -  О,  у
меня были разные пристрастия! Сначала книги Тримейна о собаках, потом Ховард
Пайл - я была без ума от его "Робин Гуда". Однажды,  когда  мне  было  около
шестнадцати, я  открыла  для  себя  де  Сада.  Естественно,  этот  плод  был
запретным и потому манящим. Книги де Сада  действительно  поразили  меня.  И
тогда мне пришла  в  голову  фантастическая  мысль:  родители  назвали  меня
Жюстиной под впечатлением от его творчества. Когда я стала старше и спросила
об этом свою мать, она ответила: "Знаешь, просто мне и твоему отцу нравилось
это имя". Думаю, здесь проявились ее европейские  симпатии;  она  ведь  была
француженка. Но в ту минуту... как я пожалела о своем вопросе! Насколько моя
фантазия была красивее действительности! Впрочем,  чего  стоило  ожидать  or
моих родителей - они оба были, в сущности, пошлыми людьми".
   - Твой отец был американец?>
   Жюстина повернула к Николасу лицо, и теплый свет лампы из  гостиное  упал
на ее щеку, словно мазок кисти художника.
   - Даже слишком американец.
   - Чем он занимался?
   - Пойдем в дом. - Жюстина отвернулась. - Мне холодно.

***

   На стене  висела  большая  черно-белая  фотография  грузного  человека  с
массивным подбородком и суровым взглядом. Под снимком подпись:  "Стэнли  Дж.
Теллер, начальник полиции, 1932-1964". Рядом красовалась репродукция картины
Нормана Рокуэлла "Тропа".
   Окна небольшого кабинета выходили  на  автомобильную  стоянку  во  дворе,
пустовавшую в это время дня.
   - Почему бы вам не сказать обо всем прямо. Док? Что вы ходите  вокруг  да
ок