е часто приходится видеть такое?
   - Будзюцу отнимает много времени, мама.
   - Я знаю. - Она колебалась несколько мгновений. - Но это не вредит  твоим
занятиям в школе?
   - Нет, ты же знаешь.
   - Мой отец, -  Цзон  всегда  называла  Со  Пэна  отцом,  -  говорил,  что
происхождение очень много значит в жизни человека. Твои предки живут в твоей
крови.
   - Не знаю, - усомнился Николас. - У меня есть много друзей-американцев, и
они совершенно не придают этому значения. Их родители...
   - Тогда скажи мне, сынок, разве их предки не предопределили их судьбы?
   Николас посмотрел на мать и подумал, что в конечном счете она права.
   - Все, что было в твоем дедушке, есть и во мне, - продолжала Цзон.  -  Он
передал мне это задолго до того, как я уехала из Сингапура  с  твоим  отцом.
Здесь, в Азии, это особенно важно. И теперь я могу сделать то же  самое  для
тебя.
   - Но я так мало знаю о нем.
   - Со временем узнаешь больше. Ты еще молод.
   - Но ты была моложе меня, когда...
   - Тогда было другое время. Опасное время. Я очень счастлива, что ты  смог
избежать такого горя. Никто не должен  так  страдать.  -  Ее  красивое  лицо
озарилось улыбкой. - Но давай поговорим о более приятных вещах.
   "Я хочу знать все, - мысленно говорил Николас матери. - Я хочу знать, что
произошло". Но, конечно, он не мог сказать об этом вслух. Никогда. Если Цзон
сама решит рассказать ему об этом когда-нибудь... Даже отец едва ли об  этом
знал. Только Цзон и Со Пэн. А его давно уже не было в живых.
   - Тетя спрашивала сегодня о тебе, - Цзон прервала его мысли. - Она всегда
о тебе спрашивает, когда тебя нет дома.
   - С ее стороны очень любезно беспокоиться обо мне.
   - Да. - Цзон улыбнулась и приблизилась к сыну. - Тебе следует сказать  об
этом ей. Она будет счастлива.
   - Не думаю... то есть...
   - Николас, Итами всех нас - всех - считает членами своей семьи. Она очень
любит тебя.
   - Иногда... ее трудно понять.
   - Да, понять человека не просто. Для этого нужно желание. И терпение. Для
тебя  это  нелегко  -  из-за  твоего  отца.  Он  одновременно   терпелив   и
раздражителен.  -  Цзон  укоризненно  покачала  головой.  -  Да,  он   очень
противоречивый человек. До  сих  юр  не  могу  к  этому  привыкнуть.  -  Она
погладила затылок. - Ты гак на него похож. Он не заводит друзей  так  легко,
как это делает большинство иностранцев. Впрочем, какой он иностранец? Азия -
его дом, как и мой. Мы оба дети Востока, и сами создаем свое прошлое.
   - Это звучит так сложно, так непонятно. Цзон улыбнулась.
   - Мы не смогли бы жить по-другому.
   Сацугаи и Итами все чаще приходили к обеду. Тетя уже  давно  стала  в  их
доме своим человеком - об этом заботилась Цзон. Однако в последнее время она
появлялась в сопровождении мужа.
   Слушая разговоры Сацугаи, Николас начал  понимать,  как  этот  человек  и
другие лидеры  могущественных  дзайбацу  втянули  Японию  в  опустошительную
войну. Нет, Сацугаи никогда не говорил ни о довоенных временах, ни  о  самой
войне. Сама по себе война его не  волновала.  Больше  того,  он  как  бы  не
замечал ее страшных следов, раскиданных по всей стране.
   - Коммунисты всегда представляли угрозу для Японии, полковник.
   Николас вспомнил, как  Сацугаи  сказал  это  однажды  промозглым  осенним
вечером. Небо из вишневого становилось темно-фиолетовым, и  ветер  стонал  в
верхушках сосен и  криптомерий,  предвещая  наступление  зимы.  Косые  струи
мелкого дождя, как молчаливые слезы, стекали  по  огромным  окнам  кабинета.
Несчастный королек кружил под небольшим навесом  над  аккуратно  подрезанной
изгородью. Капли дождя  жемчужинами  садились  на  овальные  листья;  мокрая
паутина раскачивалась на  ветру.  Королек  то  и  дело  вскидывал  голову  и
вглядывался в небо, дожидаясь, когда кончится дождь и он сможет улететь.
   - Но их партия не такая большая, даже теперь, -  возразил  полковник.  Он
набил трубку табаком  и  не  спеша  прикурил.  Комната  наполнилась  сладким
голубоватым дымом.
   - Дорогой полковник, - настаивал Сацугаи,  -  опасность  нельзя  измерять
цифрами, особенно здесь, в Японии. - Он говорил так, будто отец Николаса был
здесь случайным  гостем.  -  Нужно  учитывать  активность  врага,  силу  его
ненависти. Эти люди не просто преданы своим  идеям.  Это  фанатики  мирового
коммунизма. Их ни в коем  случае  нельзя  недооценивать  -  именно  с  этого
начинаются их первые победы.
   Полковник ничего не ответил, сосредоточившись на своей трубке.  Это  была
темно-коричневая вересковая трубка с  изогнутой  ручкой  и  высокой  чашкой.
Полковник пронес ее через всю войну,  и  она  была  ему  очень  дорога.  Его
коллекция насчитывала больше двадцати пяти трубок,  но  он  неизменно  курил
только эту.
   "На войне каждый обзаводится собственными приметами" - думал полковник. И
это понятно: когда смерть каждый день и каждую ночь  подступает  из  мрачных
джунглей, когда твои товарищи падают под  пулеметным  огнем  и  взлетают  на
минах в нескольких  шагах  от  тебя,  или  когда  ты  находишь  их  утром  с
перерезанными глотками, - тогда только эти маленькие суеверия  и  удерживают
тебя от безумия.
   Полковник тогда вбил себе в голову, что  до  тех  пор,  пока  с  ним  его
трубка, пока он может отнять руку от  горячего  пулемета  и  нащупать  ее  в
кармане, - все обойдется.
   Он отчетливо вспомнил то утро в начале лета 1945 года,  когда  его  части
начали наступление на Сингапур. Они вышли из лагеря и медленно  продвигались
к югу, поддерживая постоянный контакт по радио. Уже углубившись  в  джунгли,
полковник привычно потянулся за своей трубкой, но ее в кармане не оказалось.
Он остановился и осмотрелся, но в  грязи,  среди  переплетенных  корней,  не
нашел ничего, кроме многоножек и пиявок. Его  охватил  липкий  страх,  и  он
вместе со своими людьми вернулся в лагерь. Там полковник нашел свою  трубку,
наполовину увязшую в илистой почве, очистил ее и уже собирался отдать приказ
на выступление, как послышались первые орудийные залпы. В том месте,  откуда
они только что ушли, земля сотрясалась от взрывов, и яростные фонтаны  грязи
и обагренных кровью листьев взмывали в воздух.
   Полковник молча взмахнул рукой, и солдаты поползли сквозь густые джунгли.
Их товарищей уже не было в живых. Тех, кто  миновал  хитроумно  поставленные
мины, уничтожил снайперский огонь. Негнущимися пальцами полковник нащупал  в
кармане трубку, взвалил на плечо пулемет и  повел  солдат  на  запад,  через
зловонные мангровые болота, чтобы обойти кровавый пейзаж смерти.
   Глубокой ночью они вышли в тыл японского лагеря, бесшумно сняли часовых и
повесили их на деревьях как молчаливых  свидетелей.  Часть  людей  полковник
отправил обогнуть лагерь с юго-востока. Ровно  в  четыре  утра  они  открыли
огонь. Воздух наполнился шипением свинца и веселым  дымком  пулеметов.  Этот
испепеляющий огонь накрыл половину лагеря. Оставшиеся в  живых  отступили  и
попали прямо в руки второго эшелона. Оказавшись под перекрестным огнем,  они
дергались как безумные марионетки, пока от них не осталось и следа.
   В другое время полковник посчитал бы это неразумной  тратой  боеприпасов,
но только не в ту огненную ночь.
   - Сацугаи, - спокойно сказал полковник, выпуская облачко ароматного дыма.
Война все еще звучала у него в ушах. -  Я  не  сомневаюсь,  что  вы  знаете,
историю своей страны не хуже других. И вы понимаете, что коммунизм не  может
прижиться в Японии. Его  утопические  идеи  равенства  противоречат  слишком
многим японским традициям. Насаждать коммунизм в Японии просто смехотворно -
народ никогда не пойдет за этими людьми.
   На лице Сацугаи появилось подобие улыбки.
   - Мое мнение не имеет никакого значения, не так ли? Важно то, что  думают
американцы. Они осознают коммунистическую угрозу  и  они  знают,  что  мы  -
дзайбацу - главный бастион на пути коммунизма. С  ним  не  справиться  путем
либеральных реформ. Ваш Макартур понял это в 1947 году.
   Глаза полковника сверкнули.
   - Тогда мы все были полны надежд...
   - Надежды, полковник, это удел наивных, - вежливо перебил его Сацугаи.  -
Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от
материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить.  Они
всегда будут стремиться  проникнуть  сюда  и  свергнуть  правительство.  Вот
почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не  место,  и
вы не можете с этим не согласиться.
   -  Я  вижу  только,  что  страна  опять  страдает  в  угоду  определенным
интересам, так же, как это было во время войны.
   На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет
электрический разряд.
   - Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, - мягко
вставил Сацугаи, - идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.
   Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось  развязать
общество  Гэнь„ся.  Провал  этой  политики  послужил  поводом  для   первого
открытого выступления против правительства  Мэйдзи  -  покушения  на  Томоми
Ивакура.
   - Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку,  не  было
бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь  же,
- Сацугаи пожал плечами, - Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за
другой.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Разве это не очевидно?  Вы  сами  воевали  в  азиатских  джунглях.  Там
американские танки, артиллерия или даже массированные  бомбардировки  ничего
не решают. Коммунисты слишком хорошо  организованы,  и  их  людские  резервы
практически неисчерпаемы.
   - Вьетнам нас не касается, - Трубка  полковника  погасла,  но  он  этого,
казалось, не замечал.
   - Извините, дорогой сэр, - Сацугаи скрестил ноги и расправил  складки  на
шерстяных  брюках,  -  но  я  должен  заметить,  что  в  этом   вы   глубоко
заблуждаетесь. Если Вьетнам падет, следующей, несомненно, будет Камбоджа.  А
что потом станет с Таиландом? Нет, так называемая  "теория  домино"  слишком
правдоподобна - от этой перспективы мороз идет по коже.
   Веки полковника были полуприкрыты, будто  он  задремал.  Остывшая  трубка
по-прежнему находилась в уголке его рта. Он  прислушивался  к  убаюкивающему
шуму дождя, барабанившего по оконному стеклу и  карнизам.  Мысли  полковника
погрузились в прошлое.
   Они  были  идеалистами.  По  крайней  мере,  вначале.  Но  к  1947   году
американская политика в Японии резко переменилась. Американцам  уже  не  так
нужны были военные репарации: они довольствовались  тем,  что  Япония  стада
демилитаризованной. Теперь их больше занимало  другое:  Япония  должна  была
превратиться в их форпост против коммунизма на Дальнем Востоке.  В  связи  с
этим  американцы  начали  последовательно  действовать  в   двух   различных
направлениях. Во-первых, многие влиятельные до войны консервативные политики
и бизнесмены были восстановлены  на  своих  постах.  Во-вторых,  в  японскую
экономику  полились  миллионы  долларов,   пока   промышленность   не   была
восстановлена на 80 процентов. При этом японцам позволили устроить охоту  на
коммунистов и левых радикалов - то, что когда-то  было  сделано  в  Испании,
Иране и Южной Америке. Только на этот раз американцы попали в цель.
   За окном  поднимался  ветер,  швыряя  в  окно  струи  дождя.  Небо  стало
совершенно серым.
   Тогда в 1945 году их  небольшая  группа,  сплоченная  энтузиазмом"  свято
верила, что будущее Японии - в подлинной демократии, свободной от феодальных
пережитков. "Как все мы были наивны! - думал полковник, с грустью соглашаясь
с Сацугаи. - Никого из моих друзей уже нет, никого".
   Он смотрел на окно, по которому холодными  беспомощными  слезами  стекали
струи дождя. Яростный порыв ветра закружил мокрые  листья  и  швырнул  их  в
воздух, как эскадрилью странных крохотных самолетиков. За все  двадцать  три
года, проведенные на Дальнем Востоке, полковник никогда не  чувствовал  себя
таким чужим. Он остался один, совсем один. Его друзья,  ближайшие  советники
Макартура, уходили один за другим:  их  либо  куда-нибудь  переводили,  либо
увольняли в запас.
   Сначала они не сознавали, что оказались в центре  политической  игры,  не
замечали перемен в самом Макартуре. Даже после поворотной точки в 1947  году
они продолжали отчаянно бороться в надежде, что их совместные усилия  вернут
новую Японию к демократии. Теперь их  тогдашнее  бессилие  стадо  совершенно
очевидным. Политика вырабатывалась по другую сторону океана, и от них  ждали
ее выполнения, а не критики. Терлейн высказался  слишком  откровенно  и  был
поспешно уволен в запас. Маккензи отозвали в  Штаты.  Робинсон  не  вытерпел
унижений и два года назад подал  в  отставку.  Оставался  один  полковник  -
человек из железа. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал себя разбитым  и
смертельно разочарованным. Он не мог смириться с тем,  что  дело  его  жизни
оказалось совершенно бессмысленным, что мечта, за  которую  он  боролся  так
долго и так напряженно, никогда не станет действительностью.
   Но даже теперь полковник не мог отступить - это было не в его  характере.
Он всегда считал себя умнее остальных. В конце концов, у него был козырь,  о
котором знал только он один.
   "Значит, я проиграл, - думал полковник. - Меня  перехитрили.  Но  это  не
конец. Я этого не допущу".
   Эта идея зародилась у него в 1946 году, в тот  день,  когда  Сацугаи  был
арестован военной полицией. Похоже,  полковник  ничем  не  мог  ему  помочь.
Сацугаи  был  широко   известен   в   Японии:   могущественный   реакционер,
возглавлявший один из чудовищных концернов дзайбацу.  Его  неизбежно  должны
были заподозрить и арестовать как военного преступника.
   Итами мужественно перенесла этот  позор,  как  и  все  другие  испытания,
выпавшие на ее долю. Но Цзон была в истерике. В  ту  ночь,  в  постели,  она
умоляла полковника вмешаться. Он занимал высокое  положение  в  американском
командовании, был советником самого генерала Макартура: конечно же,  он  мог
найти способ выручить Сацугаи.
   - Дорогая, - пытался объяснить полковник, - все  не  так  просто.  Сейчас
очень сложное время. Кроме того,  -  добавил  он  рассудительно,  -  Сацугаи
действительно мог совершить то, в чем его обвиняют.
   Но это еще больше разъярило Цзон.
   - Не имеет значения. Он наш родственник.
   - Ты хочешь сказать, что поэтому он не преступник.
   - Да.
   - Дорогая, но это глупо.
   - Возможно. - В голосе жены звучала знакомая полковнику внутренняя  сила.
- Но прежде всего у тебя есть  долг  перед  семьей,  и  если  Сацугаи  можно
спасти, ты обязан это  сделать.  Какудзипва  хомбуно  цукусанэба  наримасэн.
Каждый должен выполнить свой долг.
   "Цзон - умная женщина, - подумал полковник, -  но  временами  она  бывает
слишком упрямой". Он знал, что переубедить ее невозможно и  что  в  доме  не
будет покоя до тех  пор,  пока  он  не  докажет,  что  сделал  все  от  него
зависящее.
   С этими мыслями полковник заснул. А когда проснулся на рассвете, в голове
у него уже зрела идея.
   Сацугаи можно спасти, теперь он это знал наверняка,  но  это  было  очень
рискованно.  Полковник  не  сомневался,  что  сможет  повлиять  на   решение
трибунала. Весь вопрос был в том, захочет ли он сам этим заниматься.
   С другой стороны, он уже тогда сознавал ненадежность своего  положения  и
подумал, что нет худа без добра: в один прекрасный день этот поступок  может
сослужить ему хорошую службу.
   Полковник много знал  о  прошлом  этого  человека.  Гораздо  больше,  чем
предполагал  Сацугаи.  Его  связи  в  Фукуока  были  очевидны,  и  поскольку
деятельность Гэнь„ся никогда не ставилась вне закона, все  документы  должны
были сохраниться. Полковник тайно поехал на  Кюсю  и  выяснил,  что  Сацугаи
являлся одним из лидеров. Гэнь„ся.
   В то время подобная информация приравнивалась к смертному приговору. Если
бы это дошло до военного трибунала, для Сацугаи  все  было  бы  кончено.  Но
полковник не собирался обнародовать то, что  стало  ему  известно.  В  любом
случае, смерть Сацугаи ничего бы не дала: просто его место занял бы  другой.
Но это никак не устраивало полковника, он хотел уничтожить Гэнь„ся. Если  бы
ему удалось освободить Сацугаи, он смог бы держать его на поводке. И  тогда,
рано или поздно, с помощью Сацугаи  полковник  доберется  до  самого  сердца
Гэнь„ся.
   Полковник отвел взгляд от залитого дождем стекла и посмотрел  в  раскосые
монгольские глаза своего собеседника. За ними нельзя было прочитать  ничего,
что Сацугаи хотел бы скрыть.
   "Я отпустил его, - думал полковник, - а он оказался  хитрее  меня.  Он  с
самого начала знал, что мне нужно. Я лишил его могущества, но он  все  равно
сумел загнать меня в угол". Полковнику стало вдруг очень грустно. "С  самого
начала это была его игра, - подумал он, - и с моей стороны было глупо  этого
не видеть".
   Полковник не сомневался в том, что Сацугаи его ненавидит. В конце  концов
они  были  политическими  противниками.  Полковник  лучше   любого   другого
иностранца понимал важность сохранения традиций, без которых  Япония  просто
перестала бы существовать. Но он прекрасно понимал и  другое:  те  традиции,
которые защищал Сацугаи,  чрезвычайно  опасны.  Он  знал:  Япония  -  страна
героев, а не злодеев. В эту минуту, вглядываясь в  холодные  глаза  Сацугаи,
полковник понял, что упустил что-то простое, но чрезвычайно  важное.  Раньше
он считал, что еще много лет назад постиг тайный мир Сацугаи. Но  теперь  он
стал подозревать, обратное и был зол на себя за то, что дал так  легко  себя
провести. "Он все это время играл со мной,  как  с  ребенком",  -  негодовал
полковник.
   Полковника слабо утешало то, что он поставил Сацугаи в мучительно сложное
положение: Сацугаи был обязан жизнью человеку,  которого  глубоко  презирал.
Это было невыносимо для любого японца, но Сацугаи держался  молодцом.  "Надо
отдать ему должное", - подумал полковник.
   "Господи, что же он скрывал от меня все  эти  годы?"  И  вдруг  полковник
понял, что он  должен  сделать.  Столько  лет  уже  потеряно  на  бесплодные
замыслы. Как сказал  Сацугаи,  нужно  смотреть  правде  в  глаза.  А  правда
состояла в том, что полковник должен был любым путем выйти из пата.  И  путь
был только один...
   Полковник прекрасно знал, что в отношениях с Сацугаи он неуязвим. Он мог,
например, оскорбить Сацугаи - и тот был бы вынужден молча  стерпеть  это  из
чувства долга.
   На несколько мгновений полковника охватило глубокое отчаяние. Николас был
еще так молод, а у него оставалось так мало времени, и многие свои  обещания
он не сумеет выполнить никогда.
   Полковник снова посмотрел  в  окно,  на  свой  сад,  на  мокрые  деревья,
гнущиеся под ветром. Он поискал глазами королька, но тот уже  исчез:  должно
быть, выбрал бурю. Во всем этом  было  столько  красоты...  Но  в  тот  день
полковник не чувствовал радости.

***

   - Что ты узнал из Горин-но с„? - спросил однажды Кансацу в додз„.
   - Много полезных вещей, - ответил Николас, - хотя в основном. это  просто
здравый смысл.
   - Многие считают эту книгу откровением.
   Голос Кансацу был совершенно  бесстрастным,  и  Николас  не  мог  понять,
разделяет ли это мнение сам Кансацу. Его глаза оставались непроницаемыми. За
окнами опускался розовый закат. Солнце спряталось в дымке, и рассеянный свет
заливал небо и окрашивал деревья.
   - Я почти жалею о том, что вы дали мне эту книгу.
   - В чем же дело?
   - В ней  есть  что-то...  тревожное.  Кансацу  молча  ждал.  Позади  него
раздавались мягкие щелчки деревянных мечей и одновременные громкие выдохи.
   - Кто-то может сказать, что основное достоинство этой книги в ее чистоте,
- медленно продолжал Николас. - Но, на мой  взгляд,  в  этом  есть  какая-то
мания, что-то опасное.
   - Ты мог бы уточнить, что именно?
   - Исключительность.
   - Ты знаешь что-нибудь о жизни Mycacи? - спросил Кансацу.
   - Очень мало.
   - Мия