нилась его
собственная мертвая душа.
   Сайго видел  прекрасное  лицо,  неподвижно  лежащее  на  дне,  еще  более
прекрасное теперь, когда смерть придала его чертам абсолютное  совершенство.
Традиционная героиня: почтительная дочь, покорная жена; все ее тяжкие  грехи
отпущены в последнем жертвоприношении.
   "Это было правильно, - рассуждал  Сайго.  -  Это  было  справедливо.  Эта
смерть была предопределена". Что еще он мог сделать?
   Сайго почувствовал, что ему становится  тяжело  дышать,  и  жгучие  слезы
заливают его мертвые глаза; он машинально начал  читать  сутру  Хання-синк„:
"Форма есть пустота, и пустота есть форма...Чувства,  имена,  знания  -  это
тоже пустота... Нет глаз, нет ушей, нет  носа,  нет  языка,  нет  тела,  нет
разума"...
   В темноте кроется грех; в темноте кроется смерть. Грех  убивает  душу,  а
лишить жизни существо, у которого нет души, - значит проявить милосердие.
   Но, но, но - как может любовь уживаться  с  грехом?  Этот  вопрос  терзал
Сайго долгие годы и определял всю его жизнь. И он снова  задавал  себе  этот
неразрешимый вопрос, и бил себя кулаками по лицу, пытаясь уничтожить в  себе
остатки сомнений. Ему не удавалось отогнать от себя воспоминания о ней,  как
не удавалось уйти от себя самого, и  эти  навязчивые  мысли  привели  его  к
наркотикам. Кроме того, Сайго казалось, что наркотики придают ему силу.
   Но, разумеется, главным виновником его несчастий был Николас Линнер. Если
бы не он... если бы не он...
   Сайго бил себя по лицу, и яркие огни вспыхивали  у  него  в  глазах,  под
закрытыми веками. Но даже они не могли заслонить до боли  знакомую  картину.
Тусклые блики рыбы, играющей а  заливе;  зловещее  завывание  ветра;  пелена
снега,  исчезающая  в  мрачных  волнах;  низкое  черное  небо.  Он  один   в
раскачивающейся лодке. Стад ли ветер гудеть сильнее после того, как раздался
тяжелый  всплеск?  Знали  ли  Хэйкэ,  что  к  ним   устремилась   еще   одна
нераскаявшаяся грешная душа? Над заливом вспыхивали призрачные огни, точь  в
точь как говорилось в легендах, и  Сайго  без  устали  читал  молитвы,  все,
которые знал, пока  нос  лодки  не  уперся,  наконец,  в  деревянный  причал
Симоносэки. Сайго вышел на берег и стоял там  дрожа  от  холода,  мокрый  от
морской воды и пота.
   По  сей  день  он  отчетливо  слышал  угрюмое  завывание,  словно  демоны
призывали его завершить оставшиеся черные дела.
   Наконец, тяжело дыша после наркотика, весь мокрый от пота, он  погрузился
в тяжелый сон, полный видений и грохочущих отголосков прошлого.

***

   Николасу снился край земли. Оттуда дугой  поднимался  мост  из  дерева  и
камня, очень похожий на токийский Нихонбаси. И когда Николас вступил на этот
мост, он увидел, что по обе стороны нет ничего,  кроме  густого  тумана.  Он
оглянулся назад и с удивлением - но без  всякого  страха  -  обнаружил,  что
туман окутал землю; он уже забыл, откуда шел, и не знал, куда,  будто  туман
был не только вокруг, но и внутри него.
   Примерно на полпути Николасу послышались какие-то  неясные  звуки.  Звуки
становились все отчетливее, и он понял, что это рыдания женщины.
   Скоро  Николас  различил  в  тумане  темный  силуэт,  который  постепенно
превратился в фигуру молодой женщины, высокой и гибкой, одетой в  облегающее
платье из белого шелка. Платье было насквозь мокрое,  будто  женщина  только
что  выбралась  из  моря,  через  которое,  как  предполагал  Николас,   был
переброшен этот мост.
   Она стояла, прислонившись спиной к мокрым перилам, и плакала, закрыв лицо
руками.  Ее  рыдания  были  такими  жалобными,  что  Николас   не   мог   не
приблизиться.
   Когда он был уже в нескольких шагах от нее, он разобрал слова:
   - О, ты пришел. Наконец. Наконец! Я уже потеряла всякую надежду!
   - Извините. - Голос Николаса вибрировал в  его  груди,  как  под  сводами
огромного собора. - Но, мне кажется, мы с вами не знакомы. Вы, должно  быть,
ошиблись?
   Он пытался лучше разглядеть лицо женщины, но ему не удалось это сделать -
лицо было закрыто ее  ладонями  и  веером  длинных  черных  волос,  усеянных
крохотными ракушками.
   - Нет, я не ошиблась. Тебя я искала все эти годы.
   - Но почему вы так горько плачете? Какое несчастье вас постигло?
   - Ужасная, постыдная  смерть.  И  пока  я  не  буду  отомщена,  моя  душа
вынуждена скитаться.
   - Не знаю, чем могу помочь вам, сударыня. Но если  бы  вы  разрешили  мне
взглянуть на ваше лицо...
   - Это ничего не даст вам, - сказала женщина так печально, что у  Николаса
замерло сердце.
   - Значит, я был прав. Мы не знакомы. Она промолчала, а он не знал, что  и
думать.
   - Откройте ваше лицо, прошу вас Иначе я при всем  желании  не  смогу  вам
помочь.
   Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.
   Там, где должны быть глаза, нос, губы,  -  там  не  было  ничего,  только
гладкая кожа...
   - Господи, Николас, что с тобой?
   Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:  пот  блестел  на
его лице как иней.
   Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.
   - Что случилось?
   - Не знаю. Ты кричал во сне.
   - Что?
   - Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде,  -
Жюстина наморщила лоб, - "минамара но тат".
   - Мшавари ни тацу?
   - Да, это.
   - Ты уверена?
   - Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?
   - Ну, буквально это означает "заменять кого-то".
   - Не понимаю.
   - В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь,  чтобы  спасти
жизнь другого человека. Это может касаться не только  человека  -  например,
дерева.
   - Что же тебе снилось?
   - Не помню точно.
   - Николас! - Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью.
- Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду - во сне.
   Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он
гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.
   В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на
пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:
   - Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас  не  держит.  Мы
оба здесь чужие.
   - Куда вы поедете? - спросил он глухо.
   - В Китай.
   Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.
   - К коммунистам?
   Итами слегка покачала головой.
   -  Нет.  Там  есть  и  другие  люди  -  они  были  задолго  до  появления
коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.
   - И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.
   - Николас, ты никогда не  задумывался,  почему  я  родила  только  одного
ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было  об  этом  думать.  -  Губы  Итами
сложились в леденящую улыбку. - Скажу тебе только, что я  сама  так  решила,
хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала  ему.  Ты  удивлен?  -  Она  немного
отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. - Я не хотела
больше таких детей. - Темные глаза Итами превратились в узкие  щелки.  -  Ты
меня понимаешь? Думаю, что да. Она  бросила  взгляд  на  свой  окровавленный
катана.
   - Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет,
И это наполняет радостью мое сердце, поверь.
   Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется,  что  ты
должен знать это в глубине души. - Итами  резко  дернула  головой,  точно  о
чем-то вдруг вспомнила. - Дни  утекают  у  меня  между  пальцев  как  песок.
Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.
   Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь,  хотя  в
комнате было тепло.
   - Объясните мне, - попросил он, - что в этом благородного?
   - Все благородство мира, - печально  ответила  Итами,  -  здесь,  в  этой
комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.
   - Вы должны объяснить мне. Должны. -  Николас  почти  кричал,  и  он  был
уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.
   - Ах, Николас. Это не так просто  объяснить.  Ты  просишь  меня  раскрыть
перед тобой душу Японии. Но мне проще  вспороть  мой  собственный  живот.  -
Глаза  Итами  плотно  сомкнулись,  словно  она  пыталась  отогнать  какое-то
видение. - Спроси меня о чем-нибудь другом, - прошептала она.
   - Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.
   - В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я  там  долго
не задержусь.
   Ее пальцы сжались на рукояти катана, еще одна капля  крови  скатилась  по
стальному лезвию на голый деревянный пол.
   "Я должен встретиться с Фукасиги, - подумал Николас, глядя в полумраке на
Жюстину, - пора  вспомнить  старые  клятвы.  А  она  должна  уехать  отсюда,
подальше от опасности  -  теперь,  когда  давние  непримиримые  враги  снова
выходят на поле боя".
   Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке,  понадобятся  все
его скрытые силы.

***

   Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался
в темном царстве смерти. Смерть не пугала его - только потому, что жизнь так
мало для него значила. Это был самый убогий из  даров,  и  Сайго  ничего  не
стоило от него отказаться.
   Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон  снова  вернул
его к жизни.
   Он подумал о своих банковских счетах,  о  земельных  угодьях,  о  четырех
небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не  стоило
и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской - нет!
   Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть...  власть  открывает
все остальные пути.
   Но сейчас Сайго хотел  только  одного  -  лишить  жизни  этого  человека.
"Сегодня вечером", - подумал он с яростью.  Сайго  лежал  нагой  на  футоне;
тусклый серый свет  пробивался  сквозь  шторы  и  блуждал  по  потолку,  как
странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.
   Сайго поражался  слабости  американцев:  у  этих  трусов  не  могло  быть
могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго  с
удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда  тот  увидит
перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что  легко  устроил
выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.
   Нет, смерть придет к нему сегодня вечером,  так  же,  как  и  к  Николасу
Линнеру.
   Вероятно, он и сам погибнет - это не беспокоило  Сайго.  Напротив,  такая
смерть даже привлекала его. То, как человек  умирает,  навсегда  остается  в
истории.
   Для Сайго, как для всех  японских  воинов,  с  незапамятных  времен  было
только два пути почетной смерти: гибель в бою или  ритуальное  самоубийство.
Умереть по-другому  означало  покрыть  себя  невыносимым  вечным  позором  и
получить ужасную карму в следующем рождении.
   Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и  он  почти  пожалел,  что  убил
мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не  было  выбора  -
как и тогда, много дет назад...
   Тогда, в ночи, в  нем  кипела  ненависть,  грозившая  захлестнуть  его  с
головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. "Вот как  чувства
могут помутить дух", - думал  он,  сидя  на  единственном  черном  футоне  и
проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!
   В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он  бродил
по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь  он  знал,  что
его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и  Томкина.
Он подумал о заливе  Симоносэки  и  содрогнулся.  Голова  Сайго  наполнилась
голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а  на
выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил  глаза  и  долго  не
дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса. :
   "Да, - размышлял Сайго, поднимаясь и принимая  душ,  -  есть  вещи  более
страшные, чем смерть". Он знал, что мир - это огромное  колесо,  орбита,  на
которой человека удерживает его карма. Колеса  среди  других  колес,  судьбы
среди других судеб. К концу дня в его душе наступит  покой.  И  тогда,  если
смерть придет к нему, он встретит ее с радостью.

***

   День был ясным и не очень жарким; легкие  перистые  облака  скользили  по
светлому небу. "Слишком хороший день, чтобы сидеть дома", - решила Жюстина.
   Она собрала сумку, села в машину и выехала на шоссе, не  зная  еще,  куда
направляется.  Она  вспомнила  об  одном   пляже,   который   все   усиленно
расхваливали. Жюстина не знала дороги, но в этой части побережья трудно было
заблудиться, и в конце концов она оказалась  там,  -  куда  хотела  попасть.
Девушка выбралась из машины и пошла вдоль берега.
   Она чувствовала прилив сил, и ей не хотелось пока укладываться на  теплый
песок. Широкий пляж был на удивление чистым. Зеленоватый  прибой  пенился  и
обрушивался на песок ослепительными серебряными струями. В этот утренний час
людей здесь почти не было. Мерный шум моря и крики чаек дарили  удивительный
покой.
   Постепенно пейзаж стал изменяться -  так  медленно,  что  какое-то  время
Жюстина этого не замечала. Но теперь ей казалось, будто она  здесь  когда-то
уже была. Например,  она  знала,  что  сейчас  выйдет  на  узкую  косу  -  и
действительно, коса появилась за поворотом. Жюстина стала недоумевать: "Куда
же я попала?"
   Когда она оторвала взгляд  от  моря  и  посмотрела  вправо,  она  увидела
знакомые  очертания  домов.  У  нее  вдруг  замерло   сердце,   словно   она
стремительно опускалась в кабине скоростного лифта. Как же  она  могла  быть
такой дурой! Ведь этот пляж совсем рядом с загородным домом ее отца.
   Наконец Жюстина увидела этот дом во всем его великолепии.
   Она увидела, как  открылись  деревянные  ворота  и  кто-то  спустился  по
ступеням.
   "Господи, - подумала Жюстина. - Это Гелда!"
   Первым ее побуждением было тут же  развернуться  и  уйти,  но  она  точно
приросла к земле. "Что она там делает?"
   Гелда сняла солнечные очки.
   "Она заметила меня. - Жюстина была в панике. - Теперь я не смогу уйти".
   Гелда подошла ближе. Они стояли напротив друг друга на  пустынном  пляже,
словно два дуэлянта, готовые выстрелить.
   - Жюстина!
   - Да.
   - Какая неожиданность. - Сестры молча смотрели друг на  друга,  испытывая
неловкость, точно два  незнакомца,  которые  совершенно  случайно  оказались
рядом на званом ужине.
   - Ты здесь... не одна?
   Ветер трепал их волосы, как вымпелы на поле битвы.
   - Я жду одного человека.
   - Я тоже.
   - Понятно.
   Жюстина не могла не  заметить,  как  сильно  изменилась  Гелда,  как  она
похорошела, с каким изяществом  двигалась.  И  потом,  в  ней  чувствовалась
какая-то уверенность - впрочем, уверенности в ней всегда было на двоих.  Это
была прежняя Гелда, у которой  не  переводились  поклонники,  которую  вечно
куда-то приглашали.  Гелда,  которая  так  грациозно  каталась  на  коньках,
несмотря на свою полноту, что ее партнеры  очень  скоро  останавливались  на
краю катка и не сводили с нее восхищенных глаз.
   Жюстина всегда была слишком  маленькая;  слишком  худая,  чтобы  мальчики
обращали на нее внимание; слишком неуклюжая, чтобы заниматься  спортом.  Она
только  больше  замыкалась  в  себе,  и  зависть  поедала  ее  изнутри   как
прожорливый великан, чудом забравшийся в ее щуплое тело.
   - Отец здесь? - Гелда покачала годовой.
   - Нет, он в городе. - После недолгих колебаний она  добавила,  -  У  него
неприятности.
   - Как обычно.
   - Мне казалось, семейные дела должны хоть немного  тебя  волновать.  Мама
всегда была к тебе так привязана.
   И между сестрами опять встало прошлое: безобразная гноящаяся рана.
   - Я не виновата, что мама так ко мне относилась, - отрезала Жюстина.
   Ее душил гнев, и если раньше у нее и мелькнуло желание рассказать Гелде о
Николасе, теперь это желание прошло.
   - Я тоже не виновата, что я такая, как есть.
   - Это всегда было твоим оправданием.
   -  Девушки  молча  смотрели  друг  на  друга.  Жюстина  была   в   полной
растерянности. "Боже мой, - подумала она отчаянно, - мы снова стали  детьми.
Когда мы встречаемся, мы просто  не  можем  вести  себя  как  взрослые;  нам
хочется только одного - причинить друг другу боль".
   Гелда зажмурилась от яркого солнца.
   - Не хочешь зайти, на минутку?
   - Нет, я...
   - Пойдем, Жюстина.

***

   - Значит, ты тоже это почувствовал.
   - Да. Сегодня ночью. Или утром. Не знаю.
   - Хорошо, что ты пришел сюда.
   - Мне  больше  некуда  было  идти,  -  сказал  Николас.  Фукасиги  бледно
улыбнулся.
   Сегодня не было занятий, и  пустой  додз„  казался  огромным.  Николас  с
грустью вспомнил о своей последней встрече с Кансацу в токийском  пригороде.
Ему показалось, что с тех пор большая часть жизни пролетела незаметно: дни и
ночи окутывали его своей  бесконечной  чередой  и  убаюкивали,  как  морской
прибой.
   Чего он добился в Америке? Как бы он распорядился этим временем, если  бы
остался в Японии? Столько лет. А если бы он никогда  не  занимался  будзюцу?
Что тогда? Каким бы он был теперь? Правительственным  чиновником  с  высоким
жалованием и ухоженным садом. Две недели в году в Киото или даже в Гонконге,
когда он не переполнен западными туристами. Преданная жена,  дружная  семья.
Детский смех.
   "Пустота становится заметной  только  тогда,  когда  ее  больше  нет",  -
подумал Николас. Жюстина. Жюстина. Жюстина.  Его  награда  за  то,  что  он,
наконец, пересилил  прошлое.  Николасу  вдруг  мучительно  захотелось  снова
увидеть могилы родителей, стать  перед  ними  на  колени,  зажечь  ароматные
палочки и прочитать молитву.
   - Ты принес? - спросил Фукасиги.
   - Да. Я знал, что это надо сделать.
   - Пойдем.
   Фукасиги провел его через пустынный додзе, пересеченный полосами бледного
света, просачивающегося сквозь разрывы в темных облаках.
   Они прошли в самый конец здания, в комнату, устланную татами.
   Фукасиги сел, скрестив ноги, и взмахнул рукой.
   - Поставь это между нами.
   Николас достал сверток, принесенный с собой, и развернул  его.  Это  была
шкатулка с изображением  дракона  и  тигра,  которую  когда-то  подарил  его
родителям Со Пэн.
   - Открой ее. - В голосе Фукасиги звучала почтительность. Николас послушно
поднял тяжелую крышку, открыв девять  граненых  изумрудов.  Фукасиги  затаив
дыхание смотрел на эти камни, искрящиеся и сияющие в тусклом свете.
   - Я никогда не думал, - сказал старик печально, - что мне  доведется  это
увидеть. - Он вздохнул. - Все на месте: Все девять.
   Фукасиги обвел глазами просторную и опрятную  комнату,  полную  глубокого
покоя.
   - Время многое меняет. Когда много лет назад ты пришел ко мне в Киото,  я
сразу не отказал тебе, наверно, только из-за письма моего друга Кансацу.  Ты
об этом не догадывался? Да, это правда. Если быть откровенным до конца,  то,
даже прочитав письмо, я боялся совершить ужасную ошибку. В конце концов, как
учит нас история, Ака-и ниндзюцу - это не приобретенные знания, а  подлинное
призвание, с которым нужно родиться.
   Несмотря на то, что написал Кансацу,  меня  одолевали  тяжелые  сомнения:
следует ли допускать тебя к Аки-и ниндзюцу. Ведь Кансацу сам не был  ниндзя,
и он не мог ничего знать - так я думал тогда. Но к тому времени многие  наши
тайны уже были нарушены людьми Запада,  одного  из  которых  я,  разумеется,
видел в тебе. С другой стороны,  я  безгранично  доверял  Кансацу.  Конечно,
теперь я понимаю, что поступил правильно, не прогнав тебя. - Пальцы  старика
гладили шкатулку; он улыбнулся. - Видишь, не такой уж я  и  всеведущий,  как
обо мне тогда говорили.
   - Об этом говорят и сейчас. Старик слегка наклонил голову.
   - Да? Как видишь, это не правда. Только  благодаря  интуиции  Кансацу  ты
стал первым неяпонцем в рю Тэнсин С„дэн Катори. И  единственным.  Высочайшая
честь для тебя - и неординарное решение для меня. Но  я  не  жалею  об  этом
решении. За все годы, что я руководил рю, у меня не было лучшего ученика.
   Теперь пришла очередь Николаса склонить голову.
   - Но ты тогда явился к нам с оп