себя
достойным своей жены. Он сделал все, что должен был сделать.
   Когда Со Пэн заговорил, то обратился не к полковнику, а к его жене.
   - Цзон, я думаю, тебя зовет Цзя Шэн. Кажется, я слышу ее голос.
   Цзон поклонилась и исчезла.
   Полковник молча стоял  на  месте.  Вокруг  их  хрупкого  укрытия  бушевал
ураган.
   - Цзон сообщила, что вы скоро уезжаете в Японию. Гость кивнул.
   - Да. Завтра. Меня пригласили работать у генерала  Макар-тура  -  строить
новую Японию.
   - Это весьма почетно. Историческая миссия, не правда ли?
   - Честно говоря, я об этом не думал.
   - А вам не кажется, полковник, что "строить новую Японию"  -  дело  самих
японцев?
   - Конечно, это было бы  идеально.  Но,  к  несчастью,  некоторые  силы  в
японском обществе на протяжении двух десятилетий вели страну  по  гибельному
пути. - Старик молчал, и полковник продолжил:
   - Не сомневаюсь, что вам известно о событиях в Маньчжурии.
   - Маньчжурия! - презрительно фыркнул Со Пэн. - Какое  дело  мне  и  моему
народу до Маньчжурии? Для нас это глухая  провинция,  край  земли.  По  мне,
пусть бы японцы дрались за нее с большевиками - невелика потеря для Китая.
   - Но Японцы готовили в Маньчжурии плацдарм для  вторжения  в  Китай.  Они
собирались построить там свои военные базы.
   - Да, - вздохнул Со  Пэн.  -  Их  империалистические  идеи  меня  глубоко
огорчают - по крайней мере огорчали, когда я был моложе. Да, это никогда  не
давало мне покоя, потому что путь Японии - путь войны. Так  было  всегда,  и
по-другому быть не могло. Это кровь, которая зовет из глубины  веков,  и  ее
призыв не могут заглушить ни разглагольствования политиков, ни  коллективная
потеря памяти. Вы понимаете меня,  полковник?  Сейчас  немцы  отрекаются  от
своего расизма. Но это же бессмысленно.
   Легче отречься от воздуха, которым они дышат.
   - Сегодня Япония не представляет для Китая никакой опасности, можете  мне
поверить. Угроза теперь исходит от большевиков, и  они  даже  страшнее,  чем
были японцы.
   - Бусидо, полковник. Вы знаете, что это такое? Полковник кивнул.
   - Думаю, что да.
   - Прекрасно. Значит, вы понимаете, что я хочу сказать. - Со Пэн посмотрел
на небо, серое и изменчивое,  словно  сказочный  великан  колыхал  над  ними
огромное полотнище. - Бусидо - это  кодекс  дружбы.  Я  говорю  о  настоящей
дружбе  -  не  о  приятельских  отношениях  между  деловыми  партнерами  иди
соседями. В такой дружбе, которая в наши дни  встречается  реже,  чем  можно
предположить, исчезают все барьеры общения. Вы согласны?
   - Да, сэр, безоговорочно.
   - М-м. Почему-то я вам верю. - Со Пэн рассмеялся, тихо и беззлобно. - Был
точно такой же день, когда Цзон пришла ко мне в  первый  раз.  Ей  тогда  не
исполнилось и трех лет,  совсем  маленькая  девочка.  Когда-то  у  нее  была
большая семья. Не знаю, что с ними стало,  похоже,  этого  не  знает  никто,
потому что я пытался разыскать ее родственников много раз, и все бесполезно.
   Через какое-то время это уже не имело большого значения.  Она  стала  для
меня дочерью. У меня много детей, а теперь есть уже и внуки,  и  правнуки  -
так много, что я иногда путаю их имена. Ладно, простительно для  старика,  у
которого голова занята другими проблемами.
   Должен вам признаться, полковник, что Цзон занимает особое место  в  моем
сердце. В ее жилах не течет моя кровь, но к ней  перешла  часть  моей  души,
понимаете? Вы должны об этом знать, прежде чем уедете из Сингапура.
   Некоторое время Со Пэн молчал, казалось, он грезит о дальних странах иди,
может быть, о  давних  временах.  Угольно-черное  небо  наконец  разверзлось
косыми струями, которые барабанили по квадратной крыше мансарды и стекали по
ее коротким свесам. Блестящие листья деревьев дрожали  под  тяжестью  дождя;
вскоре все вокруг затянулось сплошной пеленой воды.  Полковник  уже  не  мог
различить перед собой крышу дома; на них наступал густой дымный  туман.  Это
напоминало серо-зеленое полотно художника-пуантилиста, на котором проступали
неясные тени, словно незаконченные мысли, бродившие в каком-то  божественном
сознании.
   - Мне сейчас кажется, что мы очень  одиноки  здесь,  наверху.  -  Со  Пэн
улыбнулся. - В Азии человек никогда не бывает по-настоящему одинок,  правда?
-  Старик  стоял  неподвижно,  словно  изваяние,  и  это  выглядело   полной
противоположностью всему окружающему  миру,  находящемуся  в  непрерывном  и
яростном движении. На полковника летели  брызги  от  подоконника,  будто  он
стоял на носу катера, вышедшего в открытое море, и  он  отступил  в  глубину
мансарды. - Здесь другой мир, - продолжал Со  Пэн.  -  Наш  мир  другой.  Мы
рождаемся, вырастаем и живем всю жизнь с ощущением вечности, которая рядом с
нами. Я всегда  думал,  что  у  этой  вечности  есть  две  стороны:  в  ней,
несомненно, наша большая сила, и в то же время -  наша  слабость,  особенно,
когда мы сталкиваемся с Западом. Боюсь, большинство  моих  соотечественников
недооценивают  европейцев  именно  потому,   что   считают   их   варварами,
неспособными  в  полной  мере  понять  восточные  взгляды  на   человеческое
достоинство и природу времени. И это может привести к гибели. Посмотрите  на
японцев - на что они замахнулись! Это было величественно, но глупо.  Правда,
японцы умеют с честью проигрывать.  Большинство  их  легендарных  героев  по
западным меркам были бы признаны жалкими неудачниками. Японцы  глубоко  чтут
их отношение к жизни, их мысли - но для Запада  важны  только  дела,  только
результат. Кажется, это называется  протестантской  этикой?  Что  ж,  теперь
любой японец скажет вам, что тут не над чем смеяться.  Протестантская  этика
разгромила Японию; этой стране пришлось дорого заплатить за свою ошибку,  за
Пирл-Харбор. Америка оказалась спящим великаном, ужасным в своем гневе. - Со
Пэн всматривался в яростный ливень. Воздух стад тяжелым от влаги.  -  Мы  не
понимаем, что настало другое время. Мы все еще смотрим в прошлое,  когда  не
было ничего, кроме  вечности,  и  не  можем  угнаться  за  настоящим.  -  Он
рассмеялся. - Но дайте нам срок. Мы очень сообразительные и гибкие люди,  мы
умеем учиться. Смотрите, как бы мы вас не обошли!
   Задумчивое и отрешенное выражение глаз Со Пэна изменилось. Он  повернулся
к полковнику и сказал:
   - Впрочем, мои взгляды на жизнь вам малоинтересны. Я  не  верю  в  мудрые
изречения. Мудрости нельзя научиться, глядя  кому-то  в  рот.  Чтобы  понять
смысл  собственного  существования,  нужно  жить  своим  умом  и  ошибаться.
Спотыкайся, вставай, снова пробуй, уже по-другому. Набирайся опыта и учись -
иного не дано.
   Ладно, что-то я сегодня разболтался. Наверное,  из-за  погоды.  Во  время
грозы всегда становлюсь разговорчивым - это  успокаивает.  В  детстве  сезон
дождей всегда наводил на меня ужас...
   Да, вступление затянулось. Возможно, вас  интересует  мое  происхождение,
полковник. Мой отец был китаец, интеллигентный  и  рассудительный,  -  слава
Богу, не маньчжур. Он начинал мелким торговцем, но благодаря своему  острому
уму скоро стал преуспевающим коммерсантом, в возрасте тридцати трех  лет  он
перебрался в Сингапур. Так что мои корни не здесь, а на материке.  Моя  мать
была японка. - Со Пэн перехватил изумленный взгляд полковника и добавил:
   - Не удивляйтесь, полковник.  Такие  вещи  случались  время  от  времени.
Разумеется,  не  часто,  совсем  не  часто.  По  вполне  понятным   причинам
происхождение моей матери  тщательно  скрывалось.  По  поводу  ее  необычной
внешности отец говорил окружающим, будто она родом из северной части  Китая,
что недалеко от границы с Россией, где смешалось много  кровей  -  монголов,
маньчжуров и еще бог знает кого.
   Что касается Цзон, не могу сказать ничего определенного.  Вероятно,  сама
она об этом знает, а может быть, и нет. Возможно, однажды она расскажет  вам
о своем прошлом, но это касается только вас двоих. Для меня ее происхождение
не имеет значения, потому что ее родина здесь. Здесь она выросла...
   Если  увидеть  породу,  из  которой  извлечен  драгоценный  камень,  это,
безусловно, поможет лучше понять свойства самого камня. - Со Пэн  недовольно
покачал головой. - Попробую найти более удачный  пример.  Представьте  себе,
что кто-то  встречает  необыкновенно  красивую  женщину,  но  постепенно  ее
поведение начинает  казаться  ему  немного  странным,  необычным  -  словом,
необъяснимым. Пусть теперь этот человек узнает, что она была средней из трех
сестер. Возможно, он начнет понимать тайну необычного  поведения  красавицы.
Чем больше он  узнает  о  ее  прошлом,  тем  менее  странными  покажутся  ее
поступки, и, наконец, он найдет ответы на все свои вопросы. - Со Пэн потянул
носом воздух. - Дождь скоро кончится. Пора спускаться в дом.

***

   Они  сидели  втроем  -  полковник,  Цзон  и  Со  Пэн  -  вокруг  красного
лакированного столика в комнате с ширмами, а Цзя Шэн подавала им одно  блюдо
за другим. Полковнику давно не доводилось видеть так много еды  и  пробовать
таких изысканных кушаний. Сначала ели дим сум - небольшие рисовые  клецки  с
самой разной начинкой. Затем был подан рыбный суп, горячий и пряный.  Третья
перемена состояла из шести сортов риса - от простого отваренного  белого  до
жареного, смешанного с рублеными  моллюсками  и  яичным  желтком.  За  рисом
последовал холодный салат, приправленный; хреном  и  огурцами.  После  этого
были  поданы  главные  блюда:  золотисто-коричневые  цыплята   с   хрустящей
корочкой, натертые крупной солью и травами;  жареные  креветки  и  лангусты;
расколотые крабы, только что  ошпаренные  кипятком,  с  блестящими  красными
панцирями. На десерт Цзя Шэн принесла  большие  ломти  дыни;  сок  ручейками
стекал на глиняные тарелки.
   Наконец, трапеза была окончена.  Со  Пэн  отодвинул  от  себя  тарелку  с
аккуратно сложенной кожурой, вздохнул и положил руку на живот.
   - Расскажите о себе, полковник.
   Полковник рассказал ему о своем отце и о матери,  умершей  от  дифтерита,
когда ему было всего два года; о своей мачехе, которую он презирал, хотя сам
не мог объяснить почему. Он рассказал Со Пэну о своих  детских  ощущениях  -
ощущениях  единственного  ребенка  в  семье,  которые   показались   старику
захватывающими и  странными  одновременно.  О  своем  детстве  в  английской
деревушке, о дороге в школу, в конечном счете  приведшей  его  в  Лондон.  О
своем интересе к Дальнему Востоку, о своей учебе и военной службе.
   - И теперь, - сказал Со Пэн, - в вашей жизни открывается новая  страница.
Вы станете политиком; более того, вам предстоит делать  историю.  Прекрасно.
Прекрасно. Скоро мне тоже придется на время оставить Сингапур -  я  нужен  в
другом месте, меня там ждут. Значит, у нас сегодня прощальный обед.
   Он умолк, словно  чего-то  ожидая.  Долгие  минуты  молчания  прерывались
только последними ленивыми каплями дождя, падавшими с густой листвы.
   Наконец появилась Цзя Шэн с каким-то предметом в руках. Она  приблизилась
и передала предмет Со Пэну. На этот раз Цзя Шэн не ушла, а  осталась  стоять
возле столика.
   Полковник увидел довольно большую  медную  шкатулку,  покрытую  эмалью  и
лаком. На ее  крышке  был  искусно  изображен  огненный  чешуйчатый  дракон,
обвивший могучего тигра.
   Не выпуская шкатулку из рук, Со Пэн сказал:
   - Я должен извиниться перед тобой, моя любимая Цзон, что меня не  было  в
Сингапуре в день твоей свадьбы с полковником Линнером. Я много месяцев думал
о том, какой выбрать  подарок  -  ты  ведь  знаешь,  что  все  в  этом  доме
принадлежит тебе, как и остальным моим детям. - Он бережно опустил  шкатулку
на стол. - Но ты, Цзон, значишь для меня больше, чем остальные,  потому  что
трудная дорога, которую ты выбрала, делает твою  любовь  еще  ярче  и  чище.
Никто из моих детей - никто, кроме тебя - никогда и ни в чем не нуждался.
   Все это, конечно, тебе известно. Но сейчас я хочу сказать, что  только  в
тебе вижу часть  своей  души.  Это  глубоко  взволновало  меня,  потому  что
случилось само собой, без всяких  усилий  с  моей  стороны.  Ты  сама  этого
хотела, и ты этого добилась.
   Теперь, во время нашего  последнего  прощания  -  боюсь,  что  мы  больше
никогда не увидим друг друга, - я отдаю шкатулку  тебе,  твоему  полковнику,
твоим будущим детям. И делаю это с радостью и любовью. Это подарок от  меня,
от Цзя Шэн, от наших семей.  В  целом  мире  существует  только  одна  такая
шкатулка, равно как и ее содержимое. Это твое наследство, которым ты  вольна
распорядиться как сочтешь нужным.
   Со  Пэн  протянул  свои  старые  руки  с  длинными  пальцами,  обтянутыми
пергаментной кожей, и стал медленно двигать шкатулку по столу, пока  она  не
оказалась на другой половине. Руки Со Пэна бессильно  отпустили  шкатулку  и
возвратились к нему на колени.
   Полковник взял дрожащую руку Цзон  и  заглянул  в  глаза  старику.  Хотел
что-то сказать, но язык онемел, и он молча смотрел на  Со  Пэна,  совсем  не
зная его, но понимая, что тот играет загадочную и важную роль в его жизни.

***

   Полковник и Цзон полюбили свой дом и участок в пригороде Токио.  Макартур
вполне разумно предложил новому советнику подыскать себе подходящее жилье  в
центре города. Однако полковнику никак не удавалось найти того, что могло бы
удовлетворить его и Цзон.
   Поэтому они отправились в пригород и почти сразу же натолкнулись на  этот
дом, который чудом уцелел среди руин, заполнивших Токио и его окрестности.
   Дом стоял на восточном краю огромного леса,  в  глубине  которого,  среди
сосен и криптомерий, словно диковинный цветок, возвышался синтоистский храм;
изящество его архитектуры, атмосфера  покоя  и  полного  подчинения  природе
говорили  полковнику  о  благородстве  японской  души  больше,   чем   самые
красноречивые ораторы. Каждый раз при виде храма он вспоминал о Со Пэне.
   Никто не знал, кому когда-то принадлежал этот дом, даже  Атаки,  иссохший
старый садовник. Он говорил полковнику, что дом был заброшен уже много  лет,
время стерло из памяти старика имена прежних владельцев; тем  не  менее,  он
каждый день приходил сюда и ухаживал за участком. Полковник подозревал,  что
старик  просто  не  хотел  говорить.  Как  бы  там  ни  было,  теперь  здесь
обосновались полковник и Цзон.
   Парадный  сад  перед  домом  поражал  замысловатым  цветением   крохотных
деревцев  бонсаи  и  неглубоким  каменным  бассейном,  в   котором   плавали
синеглазые золотые рыбки с тонкими, как паутинка, плавниками;  чтобы  укрыть
их на зиму, полковник предусмотрительно принес большой аквариум и  установил
его на кухне.
   Позади дома  был  еще  один,  совсем  другой  сад  -  выложенный  галькой
прямоугольник, на котором его создатель  расположил  четыре  больших  камня;
полковнику они казались островами, выступающими  из  глубины  спящего  моря.
Николас, же думал иначе: научившись говорить, он уверенно заявил, к восторгу
полковника и Цзон, что это - горные пики, возвышающиеся над грядой  облаков.
В любом  случае,  буддийский  сад  оставался  крохотным  островком  покоя  и
вечности в искалеченной полумертвой стране, которая мучительно пробивалась к
новой жизни.
   Николас не уставал восхищаться красотой своего участка. Его снова и снова
тянуло в дзэнский сад, и Цзон часто  видела,  как  он  сидит  там,  обхватив
голову руками, и  всматривается  в  неподвижность  камней  посреди  идеально
ровной гальки.
   Николас никак не мог для себя решить, что ему нравится больше - когда  он
в саду совершенно один или когда туда, с лейкой и граблями, приходит  Атаки,
чтобы увлажнить землю и придирчиво проверить ровность гальки. Николас  любил
щемящую уединенность сада ("Кажется,  -  сказал  он  однажды  полковнику,  -
слышно, как дышит твоя душа"); в то же время  ему  нравилось  смотреть,  как
ловко, без лишних движений старик-садовник управляется  с  галькой.  Камешки
были настолько гладкими, что Николас  не  сомневался:  их  привезли  сюда  с
побережья, потому что так обработать их поверхность могли только  неутомимые
волны.
   Движения садовника были легкими, плавными,  и  Николасу  казалось,  будто
старик вообще не затрачивает никаких усилий. Когда ему было  шесть  лет,  он
спросил Атаки, как это ему удается. В ответ  услышал  только  одно  слово  -
будзюцу - и сразу же побежал к отцу за объяснением, зная, что  приставать  с
расспросами к Атаки было  бесполезно:  он  говорил  только  то,  что  считал
нужным.
   - Будзюцу, - полковник, опустил на стол чашку чая  и  отложил  газету,  -
называют все воинские искусства Японии.
   - Тогда, - решительно заявил Николас, - я хочу изучать будзюцу.
   Полковник внимательно посмотрел на сына. Он знал, что Николас  ничего  не
говорит попусту, и если  он  сказал,  что  хочет  изучать  будзюцу,  значит,
действительно к этому готов; не стоило объяснять ему, как это трудно.
   Полковник поднялся из-за стола и, обняв сына за  плечи,  открыл  седзи  -
раздвижные стенки из деревянных планок, обтянутых бумагой, открыл так, чтобы
можно было вместе выйти из дома.
   Они  стояли  перед  дзэнским  садом,  но  Николас  заметил,  что   взгляд
полковника  устремлен  вдаль,  туда,   где   поднимались   зеленые   громады
криптомерий.
   - Ты знаешь, Николас, - рассеянно спросил полковник, - что посреди  этого
леса стоит синтоистский храм, а на его территории  есть  небольшой  парк,  в
котором, как говорят, собрано сорок разных видов мха?
   - Я никогда там не был, - ответил Николас. - Ты сводишь меня туда?
   - Когда-нибудь, - пообещал полковник, с горечью подумав о том, что у него
вечно не хватает времени и что он занят здесь тяжелой и неприятной  работой,
которую тем не менее нужно сделать, и сделать надлежащим образом.
   Годы, проведенные полковником в Токио, давно сломили бы человека меньшего
мужества и  упорства.  Всякий  раз,  когда  ему  становилось  невмоготу,  он
вспоминал Со Пэна и своего сына и продолжал работать - еще одна долгая ночь,
и еще один долгий день; наступала новая неделя, и все начиналось сначала.
   - Я тоже никогда не был в этом парке, Николас. Там мало кто бывал,  кроме
священников из храма. - Полковник помолчал. - Ты хочешь  заняться  тем,  чем
сегодня занимаются единицы. Кроме того, есть разные школы и направления.
   - Я хочу начать с самого начала, отец. Ведь я прошу не так уж много?
   Полковник крепче сжал плечи сына.
   - Нет, не много. - Над его бровями обозначились морщины  -  Вот,  что,  -
сказал он наконец. - Я поговорю с твоей тетей, хорошо?
   Николас кивнул и перевел взгляд на горы,  смутно  вырисовывавшиеся  среди
облаков.

***

   Тетя, о которой говорил полковник, была Итами. Николас знал, кто она,  но
никогда не считал ее своей тетей. Сколько Николас  себя  помнил,  он  ее  не
любил; Итами сразу не понравилась Нику, и потом он так и  не  смог  изменить
свое отношение к ней.
   Легко предположить, что его инстинктивная  неприязнь  к  тете  была  лишь
отблеском тех чувств, которые он испытывал к ее мужу  Сацугаи.  Мальчику,  с
рождения  приученному  во  всех  случаях  сохранять  спокойствие   духа,   в
присутствии Сацугаи становилось не по себе. Словно налетали на  него  мощные
вихри, и ему никак не удавалось обрести покой до тех пор,  пока  Сацугаи  не
уходил.
   С другой стороны, он отнюдь не чувствовал беспокойства,  когда  приходила
тетя. Она была очень хрупкая и очень красивая женщина, хотя Николас полагал,
что совершенная симметрия ее лица не идет ни в какое сравнение с очарованием
матери.
   Итами всегда носила традиционный японский костюм и окружала себя слугами.
Ее необычное обаяние только  усиливалось  хрупким  телосложением.  Полковник
рассказал  Николасу,  что   тетя   принадлежала   к   одной   из   старейших
аристократических семей, входившей в самурайский круг буси. Уже  одиннадцать
лет Итами была замужем за Сацугаи, богатым и, влиятельным коммерсантом.
   Их сын Сайго, крупный мальчик с  темными  упрямыми  глазами,  жестокий  и
расчетливый, был на год