кул, и создалось впечатление, что это не свет уходящего дня освещает девушку, а кисть художника заканчивает рисовать ее портрет.
     А затем она повернула голову обратно, и теперь он видел нежный овал ее подбородка, впадинку на горле и между грудей как одну непрерывную линию. В этой позе было столько интимности, столько первобытной эротики, сколько порой не бывает даже в самом половом акте, который, как хорошо знал Брэндинг, может быть обезличенным, как стрижка в парикмахерской. В этой позе было что-то от тигрицы в джунглях, когда та открывает своему избраннику свою самую уязвимую часть тела. Вот смотри, как бы говорила она, я вся в твоей власти.
     И в этот умопомрачительный момент Брэндинг понял, что он хочет эту женщину с такой страстью, какой никогда не чувствовал прежде.
     Он вспомнил - будто вспышка граней бриллианта, повернутого к свету - эпизод из детства, который жил подо льдом его памяти все эти годы, хотя и приглушенный временем. Существование Шизей являлось живым отрицанием и пространства, и времени, - и в ее глазах он увидал свое прошлое, явившееся, как призрак на свадебный пир.
     Он вырос в Бостоне, в районе Бикон-Хилл. Отец был крупным банкиром. Мать, Бесс, всегда приводила юного Коттона в трепет. Не имея возможности осуществлять контроль над мужем, она контролировала своих детей с такой свирепостью, что это навеки врезалось в их память.
     Вынужденная считаться с велениями времени и своего мужа, она не могла быть верной (в полном смысле слова) пуританским традициям Новой Англии, - и это ее очень печалило. Она была богобоязненна - глубоко, почти до самозабвения. Брэндинг всегда с ужасом ждал воскресенья, когда мать таскала его в пресвитерианскую церковь, где заросшие бородой до самых глаз священники грозили притихшей пастве геенной огненной. Она заставляла его вновь и вновь читать Библию и запоминать наизусть целые отрывки оттуда.
     Однажды, когда ему было уже тринадцать лет, мать вручила ему книгу. Она называлась "Чудеса невидимого мира", и ее автор был некий Коттон Маттер. Написанная в 1693 году, то есть через год после процесса над Салемскими Ведьмами, к которому был причастен сам автор, эта книга представляла собой весьма любопытное сочинение, в котором рассматривались проблемы сатанизма.
     Когда он прочел эту книгу, мать велела ему прийти к ней в комнату. Держа его за руки и заглядывая прямо в глаза, она сказала: "Этот мир есть сатанинская обитель, не забывай об этом, Коттон". Только она одна называла его Коттоном, а не Коком, как все. Но, в конце концов, именно она дала ему это имя. "Трудись не покладая рук, не предавайся излишествам и, самое главное, будь дисциплинированным. Оставайся на узкой тропе, на которую тебя поставил Господь, и ничего плохого с тобой не случится. Сойдешь с этой тропы - и все доброе, что я сейчас вижу в твоей душе, засохнет и умрет".
     И вот теперь, глядя в черные, как уголь, глаза Шизей, лежа распластавшись на скомканной постели, Коттон Брэндинг думал о своей матери и об узкой тропе. Повезло ей, что она умерла до того, как он выбрал для себя карьеру политика. Она всегда была уверена, что он, ее первородный сын, выполнит ее волю и примет священнический сан.
     Но, с другой стороны, думал теперь Брэндинг, может быть, она и не слишком убивалась бы по поводу его призвания. Как-никак, а он по-своему боролся с несправедливостями. Работая в самом сердце Содома, он вынужден противиться всем соблазнам этого мира и никогда не сходить с узкой тропы.
     Затем он вновь посмотрел на Шизей и подумал, как удержать их отношения в тайне от мира?
     Наконец пришла ночь.

***

     Церковь Св. Терезы была единственной католической церковью в Синдзюку, и располагалась она в четырех кварталах к западу от Мэйдзи-дори, в одной из боковых улочек.
     Все-таки, думал Нанги, на нее отрадно смотреть в этих джунглях из стали и бетона, окруженную башнями небоскребов, освещенную гигантскими неоновыми вывесками современного Токио.
     Внутри церкви царствовал полумрак и спокойствие. Свет, проникавший сверху через цветные витражи, казалось, приносил с собой отсвет пустыни. Где-то высоко над головой, на хорах, шла спевка, и юные, бесполые голоса осыпали его сверху, как осыпает звездным дождем осеннее небо.
     День да превратится в ночь, думал Нанги. И ПЕРЕД СНОМ МОЛЮСЬ Я ВСЛУХ... Внешний мир - и тайны, которые он хранит - кажется таким далеким, по крайней мере сейчас. ...ЧТОБ УКРЕПИЛ ГОСПОДЬ МОЙ ДУХ.
     Он подошел к святой купели, окунул туда пальцы, перекрестился. Опустившись на колени у одной из скамей в заднем ряду, Нанги уставился в пустоту, слыша в коротких паузах между фрагментами хорала то чьи-то шаги по проходу между стульями, то чей-то приглушенный разговор, тщетно пытаясь услышать тишину, которая бывает только в непосредственной близости от Господа Бога.
     С горечью старик обнаружил, что не может найти здесь утешения. Он грешил, он не принял святого причастия. Он отошел от Бога и лишился спокойствия духа, которое дарует Его поддержка.
     Вместо Божьего лика на него смотрело ухмыляющееся лицо Кузунды Икузы. Его глаза, как луч лазера, достают даже в храме Св. Терезы. ТАК ИСПОЛНИТЕ ЖЕ СВОЙ ДОЛГ, НАНГИ-САН. ЭТО ПОВЕЛЕНИЕ "НАМИ" И ИМПЕРАТОРА.
     Это значило, что он должен предать Николаса. Но Нанги был в неоплатном долгу у Николаса не только за то, что тот претерпел, защищая интересы "Тенчи", но и за то, что он защищал Сейчи Сато до последнего. Но Кузунда Икуза указал ему на его долг перед императором и эмиссарами императора - членами группы "Нами".
     И вот в этот момент, когда Нанги был погружен в свои мысли, пытаясь разрешить моральную дилемму, в церковь вошла Жюстина. Она много думала, каким образом лучше всего связаться с Нанги. Прийти к нему в офис или даже позвонить по телефону она не могла: японцы всегда слишком поглощены работой на службе, чтобы было возможно воздействовать на их чувства. А прийти к нему домой она тоже не могла: это значило бы выйти за рамки тех весьма хрупких личных отношений, которые существовали между ними.
     Она знала об этой церкви, конечно, от Николаса, да и сам Нанги как-то раз обмолвился о том, что часто ходит помолиться в храм Св. Терезы.
     "Отчаяние, - думала Жюстина, оглядывая интерьер церкви, - придает силу и раскрывает такие возможности в человеке, о которых он раньше и не подозревал". А слово "отчаяние" лучше всего описывало состояние ее духа в этот момент.
     Сердечная мука от сознания того, что она не нужна Николасу, поначалу ожесточила Жюстину, и она решила было проучить его собственной холодностью. Пусть сам увидит, что был неправ. В конце концов, такая тактика порой ей помогала при прежних размолвках. Однако все это было в Америке. А здесь Япония, и без Николаса, ее единственного якоря спасения в этой чужой стране, у нее не было сил для того, чтобы бороться в одиночку.
     Во тьме ночи, слыша, как Николас воюет там, в своем спортивном зале с невидимым врагом, Жюстина приняла решение покинуть Японию следующим же утром.
     Боль, которую она теперь ощущала, будучи отрезанной от всех, кого любила, от всего ей привычного, была ни с чем не сравнимой. Она подавила в себе свой гнев на Николаса, как подавляют неприятный вкус во рту, оставленный горьким лекарством. Но расправиться таким же образом с беспомощностью, которую она чувствовала, она не смогла. Здесь, в Японии, все ее слабости, вымышленные и реальные, казались увеличенными до неприличия. И в Японию она приехала ради Николаса.
     Она знала, что ее любовь к нему непоколебима, но она также отдавала себе отчет, что не может выносить своего собственного неутешного горя от смерти дочери, одновременно воюя с Николасом.
     Впечатление было такое, что ее обступили со всех сторон невидимые враги, и она, не представляя, как с ними можно бороться, уступила бы колоссальному искушению удрать, если бы не ужас от сознания того, что, убегая, она бросит на произвол судьбы Николаса, предав его таким образом. Такого она бы не простила себе никогда. Она чувствовала, что запуталась в ситуации, как перепелка в силках, и эта ситуация все больше и больше выходит из-под ее контроля.
     За окном постепенно светлело, а Жюстина лежала без сна, и подушка ее была вся мокрая от слез. Жаль было и Николаса, но жаль и себя.
     Когда на востоке зарделась заря, Жюстина уже знала, что она не способна убежать, бросив все. Но в сложившихся обстоятельствах она была также не способна бороться в одиночку. Ей нужен был совет, причем совет кого-нибудь, кто знал Николаса не хуже, чем она, но несравненно лучше разбирался в хитросплетениях японской жизни. Был только один человек, который отвечал этим требованиям: Тандзан Нанги.
     Нанги почувствовал, что кто-то опустился на скамью рядом с ним. Машинально он поднял глаза посмотреть, кто это, и, к своему величайшему изумлению, увидел, что это Жюстина.
     - Миссис Линнер, - промямлил он, быстро опуская глаза, чтобы она не заметила застывшего в них шока, - а я и не знал, что вы католичка.
     - Я вовсе не католичка, - возразила Жюстина и тут же прикусила язык, осознав, что Нанги просто давал ей возможность естественным образом объяснить ее присутствие в церкви и, как говорят в Японии, "спасти лицо". Конечно, он сразу понял действительную причину ее прихода сюда, но в Японии не принято говорить о действительных причинах. Каждый слишком озабочен тем, чтобы спасти свое лицо. - То есть, - начала она и опять замялась, - сказать по правде... - Она опять остановилась. Кто же говорит правду в Японии? Здесь если н говорят ее, то таким образом, что слова можно интерпретировать и так, и эдак - шестью различными способами.
     - Пожалуйста, простите меня. Я как раз заканчиваю свои молитвы, миссис Линнер, - сказал Нанги и склонил голову.
     Жюстина чуть было не бросилась извиняться: "Ах, простите, ради Бога!" - но вовремя остановила себя. Нанги дает ей возможность собраться с мыслями и подойти к разговору приличным способом, "восстановив утраченное лицо". Жюстина была ему за это благодарна. Она начинала понимать, что пришла сюда не только потому, что это наиболее удобное место для ее разговора с Нанги. Она вспомнила, как горячо молилась Богу, когда Николас лежал на операционном столе. Если она не верила в Бога, то зачем было молиться? Кроме того, она и вправду получила тогда утешение, помолясь. Значит, не такая уж она неверующая, какой ей хотелось бы казаться. Сейчас, склонив голову рядом с застывшим в молчании Нанги, она мысленно обратилась к Богу, чтобы он помог ей и дал силы в ее нелегкой ситуации.
     К тому времени, как Нанги поднял голову, Жюстина была уже готова.
     - Нанги-сан, - начала она, поборов американскую привычку обращаться к людям по имени, - в прошлом мы никогда не могли найти общего языка.
     - Не думаю, что это так, миссис Линнер, - вежливо возразил Нанги.
     Чертова вежливость!
     - И это, я думаю, сугубо по моей вине, - продолжала Жюстина. Она знала, что ей надо продолжать говорить во что бы то ни стало. Стоит ей замолчать, как она уже не соберется с мужеством закончить. - Я не понимаю Японии. Я не понимаю японцев. Я здесь чужая. Иностранка.
     - Вы жена Николаса Линнера, - возразил Нанги, как будто этот факт был единственным, который мог оправдать ее земное существование.
     ДА ВЫСЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, НАКОНЕЦ! - хотелось ей закричать. Но она только глубоко вздохнула и сказала:
     - Нанги-сан, я хочу учиться. На самом элементарном уровне. Я буду очень стараться.
     Нанги, кажется, почувствовал себя неловко от такого самоунижения.
     - Да что Вы, миссис Линнер! У Вас прекрасная репутация.
     Жюстина не сдавалась:
     - Я хочу измениться и стать своим человеком в здешнем обществе.
     Нанги ответил не сразу. Спевка церковного хора закончилась. Был слышен легкий шорох и перешептывание расходящихся по домам детей. С левой стороны, в нише, зажигали свечи. Легкий шумок шел по церкви, как звук падающего дождя.
     - Перемены, - вымолвил наконец Нанги, - часто бывают к лучшему, если им предшествовало серьезное раздумье.
     - Я думала достаточно.
     Нанги удовлетворенно кивнул головой.
     - А Вы обсуждали это с мужем?
     Жюстина вздохнула про себя. Печаль царапнула ее сердце.
     - Мы с Николасом последнее время не очень-то разговариваем.
     Нанги резко повернул голову в ее сторону и уставился на нее своим здоровым глазом. Человек западной культуры в такой ситуации спросил бы, а что, собственно, у них стряслось? Нанги сказал:
     - Я и сам не имел возможности по-настоящему поговорить с ним. Он стал... немного другим. Врачи...
     Тут Жюстина вздохнула уже вслух:
     - В этом случае врач не поможет. Он говорит, что Николас страдает от какого-то послеоперационного синдрома. Мне кажется, что он совершенно неверно оценивает ситуацию.
     - А что Вы о ней думаете?
     - Право, не знаю, - призналась она. - Во всяком случае, я не уверена. Но мне кажется, что вечно подавленное настроение Николаса проистекает из того, что он не может, как прежде, заниматься своими боевыми искусствами.
     Нанги невольно затаил дыхание. Господи, подумал он, - спаси и сохрани. Было предчувствие надвигающейся большой беды. Вроде как сумерки сгущаются над ним и его близкими.
     - Вы уверены в этом, миссис Линнер?
     - Да, - твердо ответила Жюстина. - Я видела его в спортзале. У него ничего не получается.
     - Вы имеете в виду, v него какие-то неудачи физического характера?
     - Нет, не думаю, что физического.
     Нанги, кажется, поверил ей на слово, и во взгляде его Жюстина увидела самую настоящую боль.
     Она чуть было не спросила: "Что с Вами?" - но осеклась.
     - Мне кажется, у нас с Вами возникло одно подозрение, - сказала она.
     - Возможно, - согласился Нанги. - Видите ли, миссис Линнер, в боевых искусствах нравственный аспект контролирует физический. Если ваше сознание не настроено должным образом, вы не сможете овладеть им. Людям западной культуры это трудно понять. - Он виновато улыбнулся. - Простите меня, я не хочу Вас обидеть. Но ведь Вы сами сказали, что хотите учиться. То, что я говорю, является основой основ боевых единоборств, в этом их суть.
     Он помолчал немного, как будто собираясь с мыслями.
     - Когда приходит новичок, желающий овладеть боевыми искусствами, его часто заставляют сразу же выполнять самые трудные задания. День ото дня он чувствует, что жизнь его становится невыносимой. Некоторые при этом бросают тренировки. Другие - те, кто потом сами становятся сэнсэями - овладевают трудной наукой терпения и скромности. Без этих качеств никаким из видов боевых искусств не овладеешь.
     - Но моральный аспект тренировок имеет еще более важное значение, а в случае с Николасом он вообще становится самодовлеющим. - Жюстина отметила про себя, что Нанги назвал Николаса по имени, а не "Линнер-сан", и подумала, с чего бы это. - Видите ли, Ваш муж является одним из редких людей, которые овладели сложнейшей наукой, которая называется "ака-и-ниндзютсу". Он занимался теми аспектами этой древней науки, которые обращены к добру, и поэтому его называют красным ниндзя.
     - Вы хотите сказать, что есть и другие формы ниндзютсу? - спросила Жюстина.
     Нанги кивнул головой:
     - Есть еще и черные ниндзя. Многие из них являются адептами школы Кудзи-кири, где их обучают, кроме всего прочего, черной магии. Сайго был типичным черным ниндзя.
     - Ух! Меня до сих пор в дрожь бросает, как вспомню его гипноз.
     - Еще бы! - Нанги теперь надеялся, что ее любовь к Николасу и знание его как личности, поможет ей понять то, о чем он теперь собирался рассказать. Он повернулся к Жюстине лицом, и - при этом освещении морщины и шрамы, оставленные войной, вырисовывались резче, чем обычно. - Николас освоил "гецумей но мичи", что в переводе значит "лунная дорожка". Это необычайное состояние души, которое для человека, обладающего им, является поддержкой и опорой в выполнении самых сложных вещей. Вы недавно сказали, что проблемы Николаса, по Вашему мнению, вряд ли имеют физическую основу и являются следствием перенесенной операции, не так ли?
     Жюстина чувствовала, что страх закрался ей в грудь и свернулся там, как змея. Но в то же время она ощущала странную пустоту, будто эта змея не имела физических параметров, потому что они не существуют в мире, откуда приползла эта мерзкая тварь.
     - Что Вы хотите сказать? - прошептала она.
     - Если человек овладел "гецумей но мичи", - пояснил Нанги, - и если в один прекрасный день он пытается вызвать это состояние и обнаруживает, что не может этого сделать... - Он замолчал, будто не зная, как лучше закончить фразу. - Горечь такой потери, миссис Линнер, невозможно себе вообразить. Представьте себе, что Вы одновременно потеряли все пять чувств - зрение, обоняние, осязание, вкус и слух - и только тогда это может в какой-то степени сравниться с потерей "гецумей но мичи". Но только в какой-то степени. Это потеря еще горше. Гораздо горше.
     - Не могу себе такого представить, - призналась Жюстина. - И Вы хотите сказать, что именно это происходит с Николасом?
     - Только он сам может что-то сказать наверняка, миссис Линнер, - ответил Нанги. - Но я молю Бога, чтобы мое предположение оказалось ошибочным.
     - После того, как Лью Кроукер потерял руку, - сказала Жюстина, - мне казалось, что Николас твердо решил навсегда оставить ниндзютсу. Что фаза его жизни, связанная с боевыми искусствами, кончилась.
     - Она может кончиться, - тихо сказал Нанги, - только с самой жизнью. - Он сжал руки перед собой в молитвенном жесте. - Поймите, ниндзютсу - это не просто отрасль знания, которую каждый может освоить, если захочет. И это не игрушка, которую можно приобрести для забавы. И это, конечно, не занятие, которое можно забросить, когда надоест. Ниндзютсу тесно переплетается со всем образом жизни, интегрируется с ним. Раз войдя в твою жизнь, оно поселяется навечно.
     Нанги опять повернулся к ней лицом:
     - Миссис Линнер, Вы, без сомнения, слышали или видели написанным слово "мичи".
     Жюстина кивнула.
     - Оно означает путь или странствие.
     - В каком-то смысле, - прибавил Нанги, - оно может также означать и долг. Поэтому, когда мы употребляем его в значении путь, то это такой путь, с которого можно сойти только в случае необычайной опасности. "Мичи" фактически есть странствие по жизни. Раз начавшись, оно необратимо.
     - Но ведь всякий волен переменить свою жизнь.
     - О да, - согласился Нанги, - но только в пределах "мичи".
     На сердце Жюстины легла свинцовая тяжесть. - Вы хотите сказать, что раз Николас выбрал путь ниндзя, то это на всю жизнь?
     - Пожалуй, правильнее будет сказать, что это ниндзютсу выбрало Николаса, - лицо Нанги еще более посуровело. - И если это так, то карма Николаса все еще не исчерпана.
     - Но почему так? Каким образом ниндзютсу приобретает такую власть над человеком?
     Нанги немного подумал, прежде чем ответить, но все-таки решил сказать всю правду. - Ниндзютсу - древнее искусство, - осторожно начал он. - Древнее, чем сама Япония.
     - А разве не японцы изобрели его?
     - Нет. Мы, японцы, не очень большие мастера изобретать. Наш конек - усовершенствовать. Наш язык, очень многое из нашей культуры - все это пришло из Китая. Например, мы взяли китайский язык, расчленили его, приспособили к нашим нуждам, усовершенствовали систему иероглифов. Вот так же и с ниндзютсу. Это искусство зародилось в Китае, хотя, насколько я знаю, никто точно не может сказать, в какой провинции и какие сэнсэи стояли у его истоков. Скорее всего, ниндзютсу явилось синтезом многих древнейших видов боевых искусств. Такой почтенный возраст, я думаю, является одной из причин власти этой дисциплины над ее адептами. Кроме того, мистический элемент в ее структуре способствует тому, что она становится делом всей их жизни. - Он слегка улыбнулся, - Чтобы подкрепить мою мысль, могу сослаться на пример из вашей, западной культуры. Вы можете представить себе, что Мерлин бросил свою работу, превратившись из волшебника, скажем, в фермера?
     Жюстину этот пример не успокоил