есимы,  скончавшегося  в  тысяча
семисотом году. Ямамото, убитый горем, стал буддийским священником и через
семь лет написал эту книгу. "Хага-куре" значит "Под  листьями".  Это  свод
коротких историй о его сюзерене и других японских аристократах, афоризмов,
правил хорошего тона и воинских ритуалов, и в каждой строчке  указывается,
как важно хранить верность своему повелителю и уметь правильно умереть.
   - Да, я знаю, я ее просматривал.
   - Но там есть очень забавные штучки. - Аллен, перегнувшись через  стол,
взял книгу и принялся перелистывать ее. - Ага! Вот! Слушай,  Брент!  "Если
ты поранил себе лицо, помочись на него, потом наступи на него  соломенными
сандалиями: говорят,  что  кожа  тогда  слезет".  -  Засмеявшись,  адмирал
отшвырнул книгу.
   Брент открыл ее наугад:
   - Послушайте-ка вот это: "Отними  чужую  жизнь  во  имя  микадо,  и  ты
очистишься".
   - Смерть и умение умереть достойно и правильно - главные темы. Подобные
сентенции в этой книге - на каждой странице.
   Брент захлопнул книгу и вернулся к прежней теме:
   - Так вот, сэр, я очень благодарен вам за хлопоты  по  устройству  моей
карьеры, но чувствую, что нужен здесь, на судне. "Йонага" -  единственное,
что может остановить Каддафи. Мы здесь - в  самом  центре  событий,  а  не
где-нибудь на обочине. Вы ведь тоже хотите остаться здесь.
   - Пожалуй, да, - вздохнул адмирал. - Это война. И хотя, как  говорится,
очко играет, когда тебя берут в "вилку", но мысль о том, что ты не пойдешь
в бой, - непереносима.
   - Да-да, вот именно это я и чувствую.
   - Все мы это чувствуем. Ты знаешь,  Брент,  как  называли  сражения  во
время первой мировой?
   - Я немного не застал ее.
   Адмирал рассмеялся:
   - "Большое шоу". И люди шли, и  шли,  и  шли  прямо  в  пасть  дракона,
сожравшего десять миллионов человек.
   - Думаю, все мужчины смотрят на это как на представление.
   - В известном смысле это так, -  произнес  Аллен  с  поразившей  Брента
серьезностью.  -  Но  когда  убитых  становятся  горы,  все  меняется.  Ты
начинаешь мучиться виной, и с каждым из твоих  убитых  братьев  умирает  и
частица тебя.
   Серо-зеленые глаза адмирала пристально глядели на Брента, но не  видели
его. Аллен смотрел в прошлое. Брент, до глубины  души  тронутый  тем,  как
созвучны оказались ему мысли этого человека, представшего перед ним совсем
в ином свете, сказал:
   - У нас есть какой-то встроенный механизм,  обуздывающий  страх,  -  он
уничтожает его, оставляя только восторг, который ни с  чем  не  сравним...
Разве только с любовью.
   - И каждый раз нам приходится преодолевать его, этот страх?
   - Да. И в бою мы познаем себя по-настоящему.
   - Ты прав. Бой сдирает с тебя всю  мишуру,  и  каждый  видит,  чего  ты
стоишь на самом деле. - Он вздохнул, откинулся на спинку кресла,  а  потом
неожиданно улыбнулся: - Ты становишься философом, Брент.
   - То же самое сказал мне вчера Мацухара, - расхохотался тот.
   - И еще: ты собираешься влюбиться.
   - Как вы догадались?
   - Когда вчера ты пришел с берега, щеки у тебя горели, а глаза  плясали.
Ты не забывай, Брент, я знаю тебя с колыбели.
   - Она необыкновенно красива. И умна. И завтра мы с ней встретимся.  Она
мне покажет достопримечательности Токио.
   - Вот как?
   - Храм Ясукуни, например.  Ну,  а  теперь  я  должен  осмотреть  другую
достопримечательность - задницу Кеннета Розенкранца. Он - в лазарете, рана
у него нагноилась. Подозрительно мне что-то все это. Пойду проведаю.
   - Розенкранц - воплощение зла. Редкий негодяй.



        "6"

   Когда  старший  фельдшер  Эйити  Хорикоси  -   маленький,   хрупкий   и
сгорбленный старичок с венчиком пушистых седых волос над бледным лицом, на
котором восемь прожитых десятилетий прочертили вдоль  и  поперек  глубокие
пересекающиеся морщины, - расхаживал на подгибающихся ревматических  ногах
по госпиталю и трубка фонендоскопа свисала с его тоненькой птичьей  шейки,
всегда казалось, что он вот-вот запутается в полах накрахмаленного  белого
халата, упадет и уже  не  сможет  из-под  него  выбраться.  Однако  живые,
быстрые, не по-японски широко прорезанные глаза, противореча его  дряхлому
виду, посверкивали бодро и энергично.
   Он был призван на  "Йонагу"  в  1940  году  и  начинал  службу  простым
матросом, добровольно вызвавшись быть в судовом лазарете санитаром.  Через
два года он уже ассистировал на операциях  главному  врачу  майору  Ретецу
Хосино, учившему его хирургии и  тайнам  диагностики.  Во  время  ледового
заточения в бухте Сано, когда Хосино и пять других врачей умерли, Хорикоси
возглавил МСЧ [медико-санитарная часть] авианосца. По возвращении в Японии
адмирал Фудзита, считавший все медицинское сословие  "бандой  коновалов  и
шарлатанов", наотрез отказался от предложения командования сил самообороны
укомплектовать судно дипломированными судовыми врачами, и бразды правления
по-прежнему оставались в  маленьких,  со  вздутыми  синими  венами  ручках
Хорикоси, державших их так же крепко, как  скальпель  и  пинцет.  Под  его
началом было шестеро санитаров столь же преклонного возраста.
   Сверкающий чистотой лазарет находился в кормовой  части  надстройки,  и
сейчас из его тридцати коек двадцать две  были  заняты  пострадавшими  при
авианалете японскими моряками, а  на  двадцать  третьей  лежал  на  животе
американский летчик Кеннет Розенкранц с загноившейся раной правой ягодицы.
Рядом стояла кровать Таку Исикавы.
   Из всех  видов  повреждений  Хорикоси  больше  всего  не  любил  ожоги.
Обгоревшие люди испытывают мучительные и  -  что  еще  хуже  -  постоянные
страдания: они совершенно беспомощны и могут только стонать и  плакать  от
не  отпускающих  ни  на  миг  болей,  которые   причиняют   им   страшные,
незаживающие ожоги третьей степени,  и  от  всепроникающего  тошнотворного
запаха гниющей плоти начинает першить в горле. Хорикоси перерыл горы  книг
по лечению ожогов, выписывал самые последние новинки  фармацевтики,  искал
наиболее эффективные сочетания болеутоляющих и барбитуратов. Его помощники
лили прямо на раневую  поверхность  раствор  сернокислого  серебра,  потом
накладывали на омертвевшие участки тела пропитанные особым составом бинты,
чтобы через несколько часов снять их вместе с  отслоившейся  кожей.  Потом
вся процедура повторялась.
   Раненым,  у  которых  замечалась   сердечно-легочная   недостаточность,
ставили  капельницы  и  катетеры  для  внутривенных  вливаний.  Чудовищное
обезвоживание организма требовало огромных доз физиологического  раствора.
Раненые, сохранившие губы и слизистую рта, получали - иногда  до  тридцати
раз в день - питательные смеси.
   И тем не менее, несмотря на все старания  Хорикоси  и  его  помощников,
многие умрут. А те, кто благодаря новейшим  лекарствам  выживет,  вряд  ли
поблагодарит за это судьбу. Первыми  сгорают  эпидермис,  мышечная  масса,
хрящи, потом - кости, и старый фельдшер проходил  между  рядами  коек,  на
которых лежали люди без  носов,  без  ушей,  с  лицами,  сплошь  покрытыми
уродливыми  струнами.  Один  матрос   лишился   половых   органов,   двоим
ампутировали руки и ноги.
   Хорикоси  не  любил  злоупотреблять  болеутоляющими,   но   тем,   кому
оставалось жить недолго, безотказно назначал большие дозы  морфина,  чтобы
они, по крайней мере без мучений, вошли в  храм  Ясукуни,  нечувствительно
оказавшись в стране лотоса. Какая жестокая ирония:  мало  того  что  пламя
пожрало их тела при жизни, и трупы их  тоже  будут  преданы  огню,  мрачно
размышлял он.
   - Эй ты! Болит! - услышал он внезапно голос пленного американца.
   - Ничего страшного, - ответил Хорикоси, - представь,  что  у  тебя  еще
одна дырка в заднице.
   Их голоса разбудили Таку Исикаву. Он повернул голову и встретил  взгляд
зеленых глаз Кеннета Розенкранца.
   - Ты кто? - спросил лейтенант.
   -  Тебе,  косоглазая  макака,  не  все  равно?  -   вызывающе   ответил
американец, которому терять было нечего.
   Таку потряс головой и с усилием приподнялся на локте.
   - Ты Рози, я видел, как тебя вели к адмиралу.
   - Я тебе, Исикава, не "Рози"!
   - Откуда ты знаешь мое имя?
   - Вон, на табличке написано, - американец, перекатившись на бок,  ткнул
пальцем в изножье койки,  где  висела  дощечка  со  списком  назначений  и
температурной кривой. - Протри свои щелочки, косой!
   - Не смей называть меня косым.
   - Но ты же косой?!
   - Прекратить! - лаконично приказал  фельдшер.  -  Чтоб  поубивать  друг
друга, силенок еще маловато. - Он очертил в воздухе дугу. - Вы и так  меня
работой завалили.
   Лежащий на соседней койке юноша, забинтованный с ног до головы  и  весь
утыканный резиновыми трубками, выходящими  из  всех  отверстий  его  тела,
внезапно дернулся и издал тонкий пронзительный  вопль  -  так  стонет  под
слишком высоким давлением предохранительный клапан парового котла.
   - Да заткните ж вы глотку этой суке! - крикнул Розенкранц.
   - Такеда, введи ему четверть грана морфина, - распорядился Хорикоси,  и
старый санитар, взяв гиподермический шприц, впрыснул его содержимое в одну
из трубок. Запеленутый в бинты кокон почти мгновенно затих.
   - Долго не протянет, - вполголоса сказал санитар.
   - Вот и хорошо, - заржал Кеннет. - Одной макакой меньше.
   Хорикоси выпрямился и взглянул на американца:
   - Капитан, предупреждаю: не укоротите язык - я  вам  сделаю  колостомию
[операция по созданию искусственного наружного свища  ободочной  кишки]  и
отправлю обратно  на  гауптвахту.  -  Он  кивнул  в  сторону  вооруженного
матроса-часового, стоявшего  у  единственной  двери  в  палату,  и  только
собирался еще что-то добавить, как послышались крики:
   - Доктор! Доктор! ЧП! Авария на полетной палубе! Вас срочно  требуют  к
кормовому подъемнику!
   Хорикоси  двинулся  по  проходу  между   койками,   потом   на   минуту
остановился:
   - Не забудьте о том, что я сказал. Колостомия, - с  угрозой  бросил  он
через плечо, взял маленький  черный  саквояж  и  мимо  часового  вышел  из
палаты.
   - Что это еще за кол... кост... костоломия такая? Кости,  что  ли,  мне
ломать будет? - осведомился Кеннет.
   - Нет. Тебе ушьют задний проход,  а  прямую  кишку  выведут  наружу,  и
какать будешь в мешочек, - усмехнувшись, объяснил Исикава.
   - И этот старый пердун решится на такое? - голос Кеннета дрогнул.
   - Будь уверен.
   Розенкранц некоторое время смотрел на него сквозь полуопущенные веки.
   - Слушай,  -  сказал  он.  -  А  ведь  это  с  тобой  мы  третьего  дня
схлестнулись над Токио?
   - Как ты узнал?
   - Разговоров было много. Ты молодец.
   - Какой же молодец, когда валяюсь здесь?! Хотелось бы еще полетать.
   - Мне бы тоже хотелось - и побольше, чем тебе. Ты оставил меня с носом,
но без пятидесяти штук.
   - Ты что, только ради денег воюешь?
   - Да как тебе сказать... Я, конечно, не люблю жидов  и  кое-что  насчет
этого наболтал адмиралу. Но в конечном  счете  все  решают  деньги.  -  Он
задумался на мгновение. - А для тебя? Неужели есть что-нибудь важнее?
   - Честь. Гордость. Император. Кодекс бусидо.
   - Кодексом сыт не будешь. И пьян, кстати, тоже. И бабу не подцепишь.
   - Ты, я вижу, альтруист и бессребреник, - с сарказмом  сказал  Таку.  -
Высота твоих устремлений просто ошеломляет.
   Кеннет побарабанил пальцами по тюфяку.
   - А этот пижон... ну, с  красным  колпаком  и  зеленым  обтекателем  на
машине - как его?..
   - Подполковник Мацухара.
   - Тоже летун - будь здоров. Мы с ним сцепились. Он сжег моего ведомого:
отличный был пилот, хоть и поляк. Но и Мацухаре твоему от меня  досталось.
Я как врезал серию - крыло всмятку!
   Таку окинул взглядом четкие очертания его тяжелого лица и вспомнил, как
на совещании  накинулся  на  Йоси,  обвиняя  того  в  трусости.  От  этого
воспоминания на лбу выступила испарина, в горле застрял комок.
   - Ты подбил Мацухару?
   - Ну, я же говорю: крыло чуть не напрочь оттяпал.
   - И он не мог продолжать бой?
   - Какой там еще, к черту, бой?! Он лететь не мог! Спрыгнул, наверно,  с
парашютом?
   - Нет, дотянул и сел на палубу.
   - Ну ничего, следующий раз я его сделаю.
   - Ты думаешь, у тебя будет "следующий раз"?
   - Конечно! Иначе меня прикончили бы вместе с Харимой и Салимом.
   - Мысль адмирала Фудзиты ходит никому не ведомыми  тропами.  Думаю,  он
припас для тебе что-то поинтереснее, чем просто смертная казнь.
   Американец в явном волнении заерзал по кровати, не спуская глаз с  лица
Таку. Тот же взглянул Кеннету в глаза: это были глаза тигра, попавшегося в
ловушку, сбитого влет ястреба, изготовившейся к броску кобры. Но страха  в
них не было - были смерть и ад. И низкий голос вдруг  стал  царапать,  как
наждак:
   - Ты женат?
   Таку насторожился было, но вопрос показался ему вполне невинным.
   - Был женат. Жена умерла.
   - Несчастные вы, в сущности, люди - японцы. Жалко мне вас.
   - Это еще почему?
   - Да потому, - через все его жестокое лицо поползла глумливая  усмешка.
- Что у вас за бабы? Это ж вообще  не  бабы  -  японки  ваши!  Титек  нет,
подержаться не за что... И еще, говорят, в этом месте у них  -  не  вдоль,
как у нормальных, а поперек  и  сикось-накось.  Как  вы  их  пилите  -  не
представляю... - Он захохотал.
   Исикава  почувствовал,  как  всю  кожу  на  нем  вдруг   туго   стянули
покалывающие мурашки. Внутри стало горячо, кровь забурлила.  Исковерканное
бешенством лицо, на котором  резче  и  глубже  проступили  все  морщины  и
складки, сделалось похожим на уродливую  маску  гнева.  Рана  давала  себе
знать, тело плохо слушалось его, но он встал, выдернув иглу капельницы  из
левой руки.  Боли  он  не  ощутил  -  только  что-то  теплое  полилось  от
предплечья к ладони.  Розенкранц  тоже  уже  был  на  ногах  и,  продолжая
посмеиваться, принял стойку.


   Войдя в лазарет, Брент Росс услышал доносящийся из дальнего угла рев  и
мимо часового с "Оцу" в кобуре  устремился  туда.  Мертвенно-бледный  Таку
Исикава и ухмыляющийся Кеннет Розенкранц стояли лицом  к  лицу.  На  обоих
были только короткие больничные рубахи. Левая нога Таку  была  забинтована
от лодыжки  до  бедра,  из  левой  руки  текла  кровь.  Он  явно  оберегал
обожженную ногу и к тому же был еще слаб. Рубашка Кеннета  была  выпачкана
сзади кровью и лимонно-желтыми подтеками гноя.
   Закачались капельницы, зазвенев о  штативы,  -  раненые  повернулись  к
противникам. Брент, торопливо направляясь к ним, услышал за спиной шаги  и
голос Такеды.
   - Прекратить! Дурачье! Сейчас же по койкам! - кричал он. За  ним  бухал
тяжелыми ботинками по блестящему линолеуму часовой.
   Но Исикава и Розенкранц уже ничего не слышали и ни на что  не  обращали
внимания, готовясь к схватке.
   - Розенкранц, не трогай его! - крикнул, переходя на бег, Брент.
   Таку ударил первым, целясь американцу в горло. Если бы он сохранил свою
прежнюю силу, удар мог быть сокрушительным, а то и  смертельным.  Но  Рози
успел закрыться, и ладонь японского летчика вместо того,  чтобы  разрубить
гортань, ткнулась в бугор могучего плеча и уже на излете задела левое ухо.
Американец не замедлил с ответом. От удара его огромного кулака, попавшего
в ухо и щеку, Таку подкинуло вверх и  отбросило  спиной  на  металлическую
прикроватную тумбочку. На пол со звоном и грохотом полетели лампа,  графин
с водой, стаканы, пузырьки с лекарствами. Отлетев к стене, Таку сполз вниз
и присел на корточки, остекленевшими глазами следя за противником.  Потом,
ухватясь за спинку кровати, он сделал попытку подняться.
   Кеннет быстро оглянулся через плечо и увидел Брента - тот, согнув  руки
в локтях, медленно и осторожно приближался к нему.
   - А-а, -  протянул  Кеннет.  -  Кто  к  нам  пришел!  Старый  знакомый,
стопроцентный американец!
   Санитар Такеда сделал новую попытку восстановить порядок:
   - Я кому сказал - по местам! Прекратить безобразие! Оба - в постель!  -
Он двинулся мимо Брента к месту схватки, но лейтенант  одной  рукой  легко
придержал его.
   - Пошел-ка ты... - отозвался Кеннет, сделав похабный жест.
   - Розенкранц, ты просто сволочь, - придвигаясь к нему и сжимая  кулаки,
сказал Брент. Он чувствовал, как все туже натягиваются в  нем  нервы,  как
поднимается  волна  ярости.  Мышцы  плеч  и  рук  напряглись,  от  шеи   к
квадратному подбородку толстыми веревками вздулись жилы.
   - Капитан Розенкранц, мне приказано вас охранять.  Если  вы  не  будете
слушаться старшего санитара Такеду, я отведу вас  в  карцер,  -  заговорил
часовой, тоже пытаясь подойти поближе. Брент задержал и  его.  -  Господин
лейтенант, вы препятствуете исполнению моих обязанностей.
   - Вы кто такой?
   - Матрос Шосецу Юи, господин лейтенант.
   - Как старший по званию, приказываю вернуться на ваш пост!
   - Господин лейтенант...
   - Исполнять!
   - Слушайся, - захохотал  Кеннет,  -  слушайся  старших  -  особенно  по
званию, - и тебя не отшлепают.
   - Мистер Росс, - вмешался  Такеда.  -  В  настоящий  момент  в  судовом
госпитале старший по должности  -  я.  В  отсутствие  начальника  МСЧ  его
заменяю  я.  А  вы  -  строевой  офицер,  ваши  приказы  на  госпиталь  не
распространяются.
   - А ваши - не выполняются! - сердито отмахнулся Брент. -  И  потому  по
корабельному уставу любого флота я беру командование на себя.
   - Я заявляю протест!
   - Очень хорошо, Такеда. Подайте рапорт.
   - Понял, старикан? - явно наслаждаясь происходящим, сказал  Розенкранц.
- Иди строчи.
   - Я буду с ним драться, - медленно распрямляясь, сказал Исикава.
   Брент, не обращая на него внимания, повернулся  к  Розенкранцу,  и  его
синие глаза потемнели, сделавшись похожими на вороненую оружейную сталь.
   - Нам с вами, капитан, надо бы разобраться что к чему. Но вы ранены.
   Кеннет прищурился:
   - Это ничего. Не беспокойся, мне это не помешает. - Его лицо  озарилось
чарующей улыбкой. - Надо успеть выбить из  тебя  дурь,  пока  ваш  адмирал
не... - Он выразительно полоснул себя пальцем по шее, и в ту же минуту его
тяжелая широкая ладонь наотмашь хлестнула Брента по щеке  с  такой  силой,
что у лейтенанта лязгнули зубы, во рту появился солоноватый привкус, а  из
глаз посыпались искры. - Ну как? Вкусно? Еще хочешь?
   - Не вмешивайтесь, лейтенант, - вскричал Таку Исикава.
   -  Уже  вмешался,  -  процедил  сквозь  зубы   Брент,   чувствуя,   как
захлестывает его жаркая волна, заставляя сердце биться чаще. Он показал  в
угол палаты,  где  стояло  семь  пустых  коек.  -  Прошу,  капитан,  добро
пожаловать.
   - С удовольствием.
   Не обращая внимания на Такеду, оба американца под прицелом двадцати пар
любопытных, предвкушающих зрелище глаз двинулись к месту своего  поединка.
Таку Исикава тяжело осел на койку. Старший санитар засеменил  к  телефону.
Часовой стоически застыл у двери.
   Противники оказались в относительно  просторном  пространстве,  как  бы
отгороженном пустыми койками. Розенкранц сделал нырок и ударил первым,  но
Брент откачнулся всем своим хорошо  тренированным  телом  назад,  и  кулак
задел его подбородок по касательной.
   Бренту часто приходилось драться. Сначала это были быстрые и  неизменно
победоносные потасовки с  одноклассниками  на  спортивных  площадках  и  в
школьных коридорах. Потом пришел черед арабов. В  день  первой  встречи  с
Сарой Арансон, в одном из токийских переулков, на него напали двое. Там, в
темноте, удивление и страх  почти  мгновенно  уступили  место  первобытной
ярости и животной страсти крови. Какая там цивилизация, какая  культура  -
он стал зверем, защищающим свою жизнь. Он помнил, как искалечил одного  из
нападавших и бутылкой с отбитым дном превратил  лицо  другого  в  сплошное
кровавое месиво без глаз и без носа. С  той  же  нерассуждающей,  звериной
яростью он трехфунтовым обрезком трубы изувечил убийцу в Оаху, не  оставив
на  нем  живого  места.  Теперь  он  смотрел   в   льдисто-зеленые   глаза
Розенкранца, и адреналин разгонял по крови  неистовое  желание  уничтожить
врага.
   Но Кеннет был крепок и уступать