то-нибудь  более
эффективное. Говорят, что будет применяться новое средство  -  "Циклон-Б".
Уже строится большой лагерь в местечке Освенцим - по-немецки Аушвиц.
   - Я слышал про него. Там узловая станция.
   - Потому его и выбрали: им для  их  дьявольского  дела  нужна  железная
дорога.
   - Да откуда ты все это знаешь?
   Сол оглянулся по сторонам и еще больше понизил голос:
   - Вы слышали про Боевую еврейскую группу?..
   - Слышал. БЕГ. Ты тоже входишь в нее, Сол?
   - Это и в самом деле боевая группа. Наши разведчики уходят за ограду  и
приносят нам сведения.
   - И ты бываешь в городе?
   - Да. Через канализацию. И я отвечаю за каждое свое слово.
   - Не верю, не хочу в это верить! - воскликнула мать.
   - Вы должны поверить! Нам нужен Ирвинг. Его место - у нас.
   - Нет! Одного сына я уже отдала... Ирвинг - мой единственный.
   - Прости, мама, - сказал он. - Сол прав. Они хотят поголовно  истребить
нас. Мы должны сопротивляться. Выбора нет. - Он повернулся к Левину.  -  Я
готов.
   Штаб БЕГа разместился в подвале  одного  из  доходных  домов  на  улице
Грибовского. В тусклом свете  одной-единственной  свечи  вокруг  стола  на
ящиках сидело несколько юношей, не сводивших глаз со своего командира.
   - У  нас  пополнение,  -  сказал  Левин.  -  Это  Ирвинг,  сын  доктора
Бернштейна. А это - Иона  Кац  из  Львова,  -  он  показал  на  худенького
паренька с запавшими  щеками  и  широко  открытыми  карими  глазами,  ярко
сверкавшими даже в полутьме.
   Десятеро у стола кивнули.
   - Иона, - понизив голос, обратился к нему Левин.  -  Расскажи  нам  про
Einzatzgruppen [отряды специального  назначения,  выполнявшие  карательные
функции], если можешь, конечно, говорить об этом.
   Кац,  покачав  головой,  медленно,   как   семидесятилетний   ревматик,
поднялся. Он казался ожившим покойником.
   - Могу. Господь дал мне силу. - Его большие немигающие  глаза  прошлись
по лицам сидевших и остановились на лице Ирвинга. Громким шепотом, похожим
на шелест палой листвы под осенним ветром, он начал:  -  Я  был  одним  из
львовских евреев. Теперь я и вправду один. Во  Львове  евреев  нет.  Немцы
организовали специальные группы, предназначенные для уничтожения евреев. -
Медленно подняв руку, он  восстановил  нарушенную  гневными  и  горестными
возгласами тишину. -  Нас  всех:  моих  отца,  мать,  сестер  -  по  улице
Яновского, - может, вы ее  знаете?  -  вывели  за  город.  -  Кац  опустил
лихорадочно горящие глаза, голос его дрогнул. -  Заставили  выкопать  яму,
выстроили в ряд нас всех - всех: стариков, женщин,  детей,  юных  красивых
девушек - и расстреляли из пулеметов.
   - Но ты ведь уцелел? - спросил кто-то, невидимый в темноте.
   - Да. Я уцелел. Отец и мать упали на  меня  и  столкнули  в  этот  ров,
оказавшись  сверху.  А  потом  стали  с   криками   и   стонами   валиться
расстрелянные. Потом эсэсовцы достреливали тех, кто еще шевелился, били их
в затылок... Я весь был забрызган мозгом матери.
   Он осекся. Ирвинг,  вскочив,  успел  подхватить  пошатнувшегося  юношу,
усадил его на ящик, поразившись его худобе - Кац  весил  никак  не  больше
сорока килограммов. Но-тот,  как  испорченный  граммофон,  продолжал  свой
рассказ,  словно  выполняя  какое-то  взятое  на  себя   обязательство   и
одновременно убеждая себя, что все это не привиделось ему в кошмарном сне,
а было на самом деле.
   - Я пролежал в этой яме до ночи,  заваленный  окоченевшими  трупами,  а
около полуночи, думаю, выбрался...  И  убежал  в  лес...  -  Он  судорожно
перевел дыхание.
   - Ну, хватит, хватит, Иона, - мягко прервал его Левин. - Не мучь  себя.
- Он обвел взглядом сидящих. - Надо драться.  Уже  есть  Треблинка,  скоро
будут другие лагеря, и среди них - Освенцим. Скоро  Einzatzgruppen  начнут
хватать нас на улицах Варшавы.
   - Нет! Нет! - в один голос воскликнули все, кроме  Каца,  вскакивая  на
ноги. - Драться!
   Ирвинг Бернштейн, чувствуя, что спазм ярости перехватывает горло, молча
вскинул кулак.
   Боевая  группа,  назвав  себя  в  честь  иудейского   вождя   Маккавея,
боровшегося против римского владычества, взялась за дело - стали  собирать
деньги и драгоценности, и теперь разведчики, через коллекторы  канализации
проникавшие в город, приносили в гетто не только еду, но и оружие. Выбрали
из  многих  добровольцев  шестерых   юношей,   непохожих   на   евреев   -
светловолосых и светлоглазых. Кроме самого Левина, в группу  вошли  Ирвинг
Бернштейн и еще четверо - Рафаил Адар, Матеуш Кос, Генрик Шмидт и  Зигмунт
Штерн. По горло в вонючей жиже они выбирались в город.
   От польского подполья помощи ждать не приходилось, но вскоре они  вышли
на одного старика, называвшего себя Подвинским. За драгоценности и  тысячи
злотых он начал снабжать евреев оружием - винтовками и  пистолетами,  а  в
начале  июля  1942  года,   когда   отмечается   день   разрушения   Храма
Иерусалимского, у "Маккавеев" появился  первый  пулемет.  Той  же  трудной
дорогой в гетто попало еще несколько десятков стволов.
   Каждый еврей, оказавшийся за пределами гетто без надлежащего  пропуска,
смертельно рисковал. Первым попался Зигмунт Штерн: за тысячу злотых  шайка
польских хулиганов выдала  его  гестапо  и  хохотала,  когда  его  тут  же
вздернули на  фонарном  столбе.  Матеушу  Косу  повезло  еще  меньше:  его
подвесили вниз головой и кастрировали штыком. Ирвинг, успевший убежать, за
два квартала слышал его крики - они продолжали звенеть у  него  в  ушах  и
когда он пробирался по коллекторам в  гетто.  "Вы  заплатите  мне  за  его
кровь", - повторял он снова и снова.
   К концу 1942 года население  гетто  сократилось  до  шестидесяти  тысяч
человек. Всех детей и стариков первыми вывезли в двенадцать газовых  камер
Треблинки. Доходили известия о новых лагерях - Бельзене и  Майданеке,  уже
начавших действовать. Полным ходом шли работы в Освенциме.
   Наступил 43-й год, и усилились  слухи  о  том,  что  скоро  покончат  с
последними обитателями гетто. Боевая группа лихорадочно готовилась продать
свою жизнь подороже: под  руководством  Левина,  Адара  и  еще  нескольких
бывших солдат были сооружены  огневые  точки,  соединенные  траншеями.  На
территории гетто от здания  синагоги  до  улиц  Налевского  и  Грибовского
появился настоящий укрепрайон - прямоугольник длиной в полмили и шириной в
300  ярдов.  Кирпичом  и  булыжником  заделывались  окна  первых   этажей,
укреплялись подвалы, обкладывались мешками  с  песком  будущие  пулеметные
гнезда.  Женщины  работали  наравне  с  мужчинами,  и   Рахиль   неизменно
оказывалась рядом с Левиным.  По  вечерам  они  куда-то  исчезали  вдвоем.
Ирвинг знал, что в подвалах и закоулках гетто есть тысячи укромных мест  и
тайных убежищ, где влюбленным парочкам никто не помешает. Его  самого  это
не интересовало - до встречи с Лией Гепнер.
   Она исхудала, как и все обитатели гетто, но  сумела  сохранить  могучую
стать крестьянки - крутые бедра, пышную  грудь  с  розовыми  сосками  -  и
шелковистые каштановые волосы, спускавшиеся  до  талии.  Всего  через  час
после знакомства они уже оказались  в  заброшенном  подвале,  сжимая  друг
друга в объятиях. За Лией  были  и  другие:  они  носили  разные  имена  и
выглядели по-разному, но все  с  одинаковой  яростной  и  жадной  страстью
отдавались Ирвингу, как будто любовь могла спасти их от неминуемой гибели.
   А Соломон Левин в заложенном  кирпичом  и  каменными  плитами  бункере,
который появился в  левом  приделе  синагоги,  учил  Ирвинга  и  Лию,  как
обращаться с пулеметом.
   - Это VZ-37, - говорил он, снимая кожух и открывая подающий механизм. -
Лучшая  машина  на  свете.  Калибр  -  семь  -  девяносто  два,  воздушное
охлаждение, шестьсот выстрелов в минуту. - Он показывал на  видневшуюся  в
амбразуре улицу Грибовского,  размечая  сектор  обстрела.  -  Может  одной
очередью уложить целое стадо  немецких  свиней.  Ирвинг,  садись  сюда,  -
продолжал он деловито. - А ты, Лия, - рядом, слева от него.  Возьми  ленту
двумя руками  и  подай  ее  Ирвингу.  Ирвинг,  левой  рукой  вставь  ее  в
патроноприемник и нажимай, пока не услышишь щелчок. Так.  Теперь  захлопни
крышку  ствольной  коробки:  если  она  будет  закрыта  неплотно,  пулемет
стрелять не будет. Так. Теперь берись за ручки и  два  раза  сведи  их.  -
Ирвинг подчинился и услышал, как тугая возвратно-боевая пружина  с  резким
металлическим звуком встала на место.  Сол  одобрительно  кивнул.  -  Вот,
теперь  контрклин  выбрасывателя  принял  первый  патрон.  Еще  раз  сведи
рукоятки - патрон теперь в патроннике или каморе. Отлично.  Теперь  можешь
заняться окончательным решением германского  вопроса,  -  он  с  довольным
видом потер руки.
   Все рассмеялись.
   Наутро - было 19 апреля 1943 года  -  они  пришли.  Эсэсовцы,  польские
"синие" и литовцы-полицаи ровными рядами  вступили  в  гетто,  выкрикивая:
"Смерть  евреям!"  Ирвинг,  чувствуя,  как  колотится  сердце,  присел  за
пулемет, дрожащим указательным пальцем  нащупал  гашетку.  Лия  расправила
ленту, ожидая команды Левина. Когда до первой шеренги оставалось всего два
метра, с крыши старого кирпичного дома полетела  бутылка  с  зажигательной
смесью. Грянул взрыв. Офицер, залитый горящим  бензином,  с  диким  криком
кинулся бежать к синагоге и в корчах упал на  мостовую.  Ирвинг  нажал  на
гашетку. Пулемет затараторил так, что от  этой  частой  железной  дроби  у
Ирвинга зазвенело в  ушах.  Он  вскрикнул  от  радости,  увидев,  как  его
очередь, словно метлой пройдясь по немцам, превратила несколько человек  в
кучу окровавленного тряпья. Полетели новые бутылки, и ожили другие огневые
точки.
   Каратели заметались, ища где бы укрыться, но из каждого окна и двери  в
них били пулеметы,  винтовки,  пистолеты.  Воздух  стал  синим  от  едкого
порохового дыма, царапавшего горло и выжимавшего  слезы  из  глаз.  Ирвинг
водил стволом из стороны в сторону, поливая мостовую как  из  брандспойта.
Стреляные гильзы со  звоном  летели  на  кирпичи  и  камни,  а  Ирвинг  от
удовольствия смеялся, сам того не замечая и  ни  на  минуту  не  прекращая
огонь... Бой был окончен. Несколько оставшихся в живых немцев  и  полицаев
ползком убрались из гетто.
   На улице появились ликующие победители. Ирвинг  поднялся  и  увидел  за
кучами трупов раненых, которые отползали к воротам, оставляя  на  булыжной
мостовой темные полосы крови. Шарфюрер СС кружился на месте, обеими руками
придерживая кишки, вывалившиеся из распоротого пулями живота  и  опутавшие
его ноги, как клубок серых змей. Выстрел  в  упор  сбил  с  него  каску  и
разбрызгал по  булыжнику  желтоватую  студенистую  массу  мозга.  Шарфюрер
дернулся и замер. Там и тут раздавались одиночные выстрелы - это  добивали
раненых. Собрали трофеи, раздели мертвецов и свалили их в яму  на  площади
Малиновского, рядом с гниющими телами умерших от голода и болезней евреев.
Над гетто перекатывались победные крики.
   - Скоро вернутся - мрачно сказал Левин. - Сегодня они получили урок,  а
завтра докажут нам, что усвоили его. Это профессиональные убийцы.
   Ночью Ирвинг  и  Лия  исступленно  предавались  любви  с  неистовством,
которого не знали за собой.
   А немцы действительно показали, что умеют  учиться  на  своих  ошибках.
Через три дня они пришли с  танками,  артиллерией  и  огнеметами.  Сначала
выкатили на  прямую  наводку  105-  и  150-мм  орудия,  которые  принялись
планомерно крушить дом за домом. Потом два танка пробили стену, и в  брешь
бросились солдаты СС. "Маккавеи" и бойцы БЕГа вели по ним огонь из окон  и
с крыш, бросали в наступающих бутылки  с  зажигательной  смесью  и  сумели
поджечь оба танка. Оставшись без прикрытия, эсэсовцы снова отошли.
   И это стало повторяться изо дня в день, неделя  за  неделей.  На  месте
сотен убитых немцев, "синих" и  литовских  полицаев  появлялись  новые.  А
потери "Маккавеев" возмещать было нечем: каждый "активный штык" выходил из
строя навсегда. Несмотря на просьбы о помощи, ежедневно несшиеся  в  эфир,
на помощь не приходил никто. Немцы постепенно стягивали кольцо, и  наконец
полумертвые от усталости, голода и жажды евреи оказались в  окруженной  со
всех сторон синагоге. Но они продолжали драться и в окружении.
   К концу третьей недели  боев  к  артиллерийскому  обстрелу  прибавилась
бомбардировка с воздуха  -  прилетевшие  самолеты  забрасывали  осажденных
фугасами и зажигательными бомбами. Все дома были либо  разрушены  начисто,
либо сожжены. Команды огнеметчиков посылали  струи  пламени  в  подвалы  и
импровизированные доты, живьем сжигая тех, кто находился там. Немцы  через
канализационные люки  пустили  в  коллекторы  ядовитые  газы.  Воздух  был
пропитан тяжким смрадом разлагающихся трупов, сладковатой  вонью  паленого
человечьего мяса. Однако евреи продолжали сражаться, предпочитая погибнуть
в бою, чем в лагере.
   На двадцать седьмой  день  восстания  Соломон  Левин  попал  под  струю
огнемета и, катаясь по земле, кричал: "Добейте меня!  Прикончите!"  Ирвинг
Бернштейн, на долю секунды задумавшись, навел на него ствол  VZ-37  и  дал
короткую, в шесть пуль, очередь, а  потом  рыдая  упал  на  горячий  кожух
пулемета, стуча по нему кулаком, пока не  обжег  руку  до  пузырей.  Рядом
плакала Лия Гепнер.
   Назавтра пуля попала ей в голову: осколки черепа, кровь и мозг  ударили
в Ирвинга. Он взял убитую  девушку  на  руки  и  стал  покачивать,  словно
убаюкивая ребенка. Рядом оказалась Рахиль - она помогла брату уложить  Лию
наземь и прикрыть обрывками толя с крыши. Хоронить было  негде  и  некому.
Ирвинг снова присел за свой пулемет, а Рахиль стала подавать ему ленту.
   Еще через три дня все было кончено. Немцы с заднего  хода  ворвались  в
синагогу, переполненную сотнями раненых, и прикончили всех. Ирвинг  видел,
как мать бежала по ступенькам, а дюжий эсэсовский унтер, догнав, перерезал
ей горло штыком. Вскрикнув от ужаса и ярости, Ирвинг развернул  пулемет  и
последние пули всадил в эсэсовца. Потом он увидел рядом подбитые  гвоздями
солдатские сапоги и не успел увернуться  от  летящего  в  лицо  окованного
затыльника приклада.
   Он пришел в себя от каких-то толчков, стука колес по стыкам  рельсов  и
порыва холодного ветра. Открыл глаза  и  увидел,  что  лежит  на  открытой
платформе, гудящей как колокол, головой на коленях Рахили.
   - Слава Богу, - сказала она.
   - Пулемет... Варшава... - только и смог выговорить он.
   - Немцы перебили весь отряд, кроме нас с тобой. "Синие" сказали немцам,
что ты врач, и потому тебя оставили в живых. Ты им нужен.
   Ирвинг, привстал на локте, оглянулся по сторонам. На платформе  он  был
единственным мужчиной, остальные - женщины и подростки.
   - А ты, Рахиль? Тебя тоже пощадили?
   - Да.
   - Ты им тоже нужна?
   Она отвела глаза:
   - Да.
   - Для чего?
   Женщины у него за спиной вдруг закричали, указывая куда-то пальцами:
   - Освенцим! Освенцим!


   - Довольно, довольно, полковник, пожалейте себя!
   Но голос  адмирала  не  доходил  до  его  сознания:  бесконечная  лента
воспоминаний продолжала крутиться, и череда отчетливо  ярких  образов  все
плыла и плыла у него перед  глазами.  Он  говорил,  не  видя  и  не  слыша
Фудзиту:
   - Эсэсовцы разбили нас на  три  группы:  первая  подлежала  немедленной
отправке в газовки и печи, во вторую входили люди  вроде  меня,  владевшие
какой-нибудь редкой специальностью, а третья - в  нее  отобрали  Рахиль  и
других девушек - предназначалась для солдатских и офицерских  борделей.  -
Он вдруг замолчал, осекшись, поднял глаза  на  адмирала:  -  Простите,  вы
что-то сказали?
   - Пожалейте себя, полковник!
   Бернштейн улыбнулся печальной мимолетной улыбкой, чуть  тронувшей  углы
его губ:
   - Пожалеть? Виновный не заслуживает жалости.
   - В чем вы виновны?
   - В том, что остался жив.
   - Что вы такое говорите, полковник?
   - А вы знаете, почему я остался жив? - Они молча глядели друг на друга.
- Потому что был силен и усердно работал на немцев. И был счастлив.
   - А ваша сестра? Она тоже была счастлива?
   - Нет. Она пропала бесследно,  а  я  работал  в  немецком  госпитале  и
старался работать как можно лучше. - Он коротко и невесело  рассмеялся.  -
"Госпиталь"! Это был не госпиталь, а морг! Чем и как  лечить  умирающих  с
голоду людей? Я  брил  им  головы  -  волосы  были  нужны  для  германских
субмарин. Я вырывал золотые коронки у мертвых, а иногда и у живых. В одном
из мертвецов с большим крючковатым носом я узнал отца.
   - Не надо, полковник, не травите себе душу...
   Но Бернштейн только отмахнулся:
   - Я входил в специальную команду - мы стояли у  дверей  газовых  камер,
куда загоняли голых людей,  говоря  им,  что  их  ведут  мыться.  Им  даже
раздавали мыло - то есть аккуратные кусочки кирпича, но они-то думали, что
это мыло. Эсэсовцы загоняли их в камеры по двадцать человек, и  тогда  они
понимали, что это никакая не баня, и  начинали  рыдать  и  кричать.  Детей
бросали поверх плотной толпы, железные двери герметически  закрывались,  и
сверху падали кристаллы "Циклона-Б". Так немцы убивали по двадцать тысяч в
день. О, эти немцы умели организовать дело! Через пятнадцать минут стоны и
крики  за  стальными  дверями  стихали.  Газ  выветривался,  и  тогда   мы
входили... Они лежали на полу - грудой,  кучей  до  потолка.  -  Полковник
взглянул в неподвижное лицо Фудзиты. - До потолка, потому что  карабкались
друг на друга, лезли вверх, спасаясь от удушья. Повсюду были  экскременты,
менструальная кровь. Вот  тогда  мы  и  брались  за  работу  -  крюками  и
веревками  растаскивали  сцепившиеся  тела,  укладывали  на  вагонетки   и
отвозили в крематорий. Потом  мыли  камеру,  и  она  была  готова  принять
следующую порцию смертников. - Голос вдруг изменил ему, он поник  головой,
уставившись в одну точку.
   Адмирал подергал себя за длинный седой волос на подбородке.
   - И вы по-прежнему верите в Бога, полковник?
   - Там, в Освенциме, я усомнился в его существовании. Но... Да, верю.  Я
все еще правоверный иудей.
   - А немцы - христиане, и они тоже верили в Бога, он ведь и у  вас  и  у
них всего один, не так ли?
   - Да.
   - Ну, и где же был тогда этот самый Бог?
   Бернштейн уронил голову на сжатые кулаки и невнятно проговорил:
   - Он отвернулся от нас.
   Фудзита порывисто поднялся и повелительно сказал:
   - Довольно, полковник. Ни слова больше! Понять этого я не  могу  -  это
выше моего разумения. Но теперь я знаю об  этом  -  знаю  от  вас.  И  мне
достаточно.
   Бернштейн медленно поднял голову. Его серо-зеленые  глаза  едва  ли  не
впервые были увлажнены слезами.
   - Да, - сказал он. - Достаточно. - Голос его  окреп.  -  Но  теперь  вы
понимаете, адмирал, почему евреи во всем мире сказали: "Больше - никогда",
почему Израиль так беспощадно отвечает на  любую  террористическую  акцию?
Почему мы сражаемся так, как не сражался еще никто и никогда?
   - Да! Да! Самураю  это  понять  нетрудно.  Нас  изображают  как  убийц,
влюбленных в смерть, и рисунок этот верен. Но мы не воюем с безоружными, и
нам присуща человечность. - Он опустился в  кресло,  побарабанил  тонкими,
как тростинки, пальцами по столу. - Вы  будете  присутствовать  завтра  на
церемонии?
   -  Я  служу  на  корабле,  которым  командуете  вы,  господин  адмирал.
Разумеется, буду.
   - Я могу освободить вас от этой процедуры...
   - Благодарю. Не стоит.
   - Завтра мы казним пленных.



        "3"

   "Храм  Вечного  Блаженства",  находившийся  в  носовой  части  ангарной
палубы,  представлял  собой   обширное   квадратное   помещение,   обшитое
некрашеными деревянными панелями. По обе стороны единственного входа в эту
кумирню, сочетавшую черты буддистской пагоды и синтоистского  храма,  были
изображены  во  всех  подробностях  пышные  императорские   хризантемы   о
шестнадцати лепестках.
   Чтобы попасть из ходовой рубки вниз, на ангарную палубу, Брент  Росс  и
Йоси Мацухара воспользовались подъемником.
   - Просто-таки