бена. Но сегодня полковник был явно чем-то подавлен, и это
не укрылось от проницательных глаз адмирала.
   - Итак, для подготовки судна к операции у нас месяц с лишним, -  сказал
он. - Офицеры "Йонаги" первого призыва очень долго не сходили на берег, не
были в отпуске. Для новых  сражений  нам  нужны  новые  силы.  Поэтому  им
разрешаются увольнительные. Не забудьте личное оружие.
   - Господин адмирал, - вставая, сказал подполковник Мацухара. -  У  меня
много новичков и...
   - Я уверен в  боевой  выучке  экипажа,  -  непререкаемым  тоном  сказал
Фудзита. - Итак, офицеры "Йонаги"  могут  сойти  на  берег.  Вас,  адмирал
Аллен, вас, полковник Бернштейн, вас, капитан третьего ранга Ацуми, и вас,
лейтенант Росс, прошу установить очередность ваших выходов на берег с тем,
чтобы вы и наши новые офицеры - он показал на Окуму и Сайки  -  совершенно
освоились на корабле. Итак, день - вахта, день - отдых и развлечения.
   Само звучание слова "берег" бросило  Брента  в  жар,  мгновенно  вызвав
воспоминание о Саре Арансон. У него, как и у  всех,  кто  проводит  долгие
месяцы в  море,  была  обостренная  память,  одновременно  и  мучившая,  и
дарившая отраду. Эту тридцатилетнюю женщину в звании капитана  израильской
военной разведки он встретил в токийском  офисе  Бернштейна  незадолго  до
средиземноморской операции. У нее было  волевое,  привлекательное  лицо  с
широко расставленными карими  глазами,  темные  волосы  и  редкой  красоты
фигура,  соблазнительное  великолепие   которой   угадывалось   даже   под
бесформенным хаки. Их сразу потянуло  друг  к  другу,  и  через  несколько
недель Брент уже сжимал в своих объятиях ее бившееся в пароксизме  страсти
тело. А сейчас, когда ее стоны, ее гортанные  дикие  вскрики  воскресли  в
памяти, он  заерзал  в  кресле:  воспоминания  об  их  разрыве  жгли,  как
раскаленное железо. Узнав, что Брент изъявил желание служить на  "Йонаге",
оставив теплое место на берегу,  рядом  с  Сарой,  она  в  гневе  добилась
перевода в Тель-Авив.
   Голос адмирала вернул его к действительности:
   - Завтра в восемь по нулям Гринвича состоится торжественная  молитва  в
судовом храме. Господ офицеров прошу быть в "синем парадном". Естественно,
белые перчатки и мечи. - Фудзита  медленно,  опираясь  о  стол,  поднялся,
повернулся к деревянной резной пагоде, вытянулся перед ней и замер. Следом
поднялись и стали "смирно" все остальные. Японцы дважды хлопнули в ладоши.
- Вспомним учение Будды и Дао  о  "Пути":  великого  можно  достичь  через
малое. А путь самурая - каждое утро и каждый вечер готовить свое сердце  к
испытаниям и жить так, словно тело его уже умерло. Так достигается свобода
при жизни и райское блаженство после смерти. - Он перевел взгляд на  своих
офицеров. - Все свободны.
   Когда они поочередно потянулись к двери, адмирал вдруг добавил:
   - Вас, полковник Бернштейн, я попрошу задержаться еще на минуту.
   Израильтянин вернулся к своему креслу.


   За без малого год службы на "Йонаге" Ирвинг Бернштейн впервые  оказался
с адмиралом Хироси Фудзитой с глазу на глаз и сейчас с особенным вниманием
всматривался в этого высохшего маленького  старичка,  сидевшего  наподобие
храмовой статуи в конце длинного дубового стола. Адмирал был непостижим  и
весь точно соткан из противоречий: мог быть учтивым и  грубым,  честным  и
вероломным, решительным и колеблющимся, милосердным и бессердечным. Однако
Бернштейн знал, что "Путь"  учит:  чем  больше  противоречий,  тем  глубже
человек. Фудзита был глубок  безмерно.  Как  истый  буддист,  он  верил  в
"Колесо Закона" - в движение вечной человеческой  реки,  текущей  сама  по
себе и независимо от предначертаний  неба.  Отдельный  человек  вместе  со
всеми несется в этом бескрайнем потоке, не имеющем ни начала, ни конца, ни
рождения, ни смерти. А сам Будда - всего лишь глядящий на  солнце  слепец.
Прагматик  до  мозга  костей,  как  все  японцы,  старый  адмирал  умел  и
бестрепетно глядеть в лицо смерти, и наслаждаться каждым мгновением жизни,
ибо оно могло оказаться последним.
   - Вы пережили Холокост, - ошеломил он Бернштейна,  показав  глазами  на
номер-татуировку у него на предплечье.
   - Да. Я был в Освенциме. Мой номер - 400647.
   - Пленные, которых мы допрашивали, разбередили вам раны?
   - Эти раны  никогда  не  затянутся,  -  не  поднимая  глаз,  проговорил
Бернштейн.
   - Вы убили Шлибена.
   - Только однажды, адмирал, а не шесть миллионов раз.
   - Когда все это творилось, мы были заперты в Сано-ван.
   - Я знаю.
   - Но и мы несем за это ответственность.
   Полковник удивленно поднял голову:
   - Вы? Но почему? Только оттого, что входили в состав стран  "оси"?  Это
лишено смысла.
   -  Очень  логично,  полковник.  Ответственность  разделяют   все,   кто
когда-либо жил на свете, и те, кто когда-либо будет жить. Все,  полковник,
все без исключения.
   Израильтянин понимающе кивнул.
   - Восточная философия, адмирал... Мне трудно представить вас  капелькой
этой реки - кровавой реки.
   - Тем не менее это так.
   - Не стану спорить.
   - Я кое-что читал об этом. Я  ведь  собрал  небольшую  библиотечку,  вы
знаете... - Бернштейн не  удержался  от  улыбки:  "небольшая  библиотечка"
представляла  собой  огромную,  в  несколько  тысяч  томов  коллекцию,  не
умещавшуюся в двух пустовавших каютах и переползавшую в коридоры и даже  в
штурманскую.  Старик  читал   почти   беспрерывно   и   знал   о   Большой
Восточно-Азиатской войне даже больше, чем адмирал Аллен, не говоря  уже  о
всех прочих. - Но теперь я от вас хочу услышать о том, что это такое было.
   Бернштейн потер лоб. Вздохнул.
   - История невеселая, и забавного в ней будет мало.
   - Если вам тяжко вспоминать, то...
   - Разумеется, тяжко. Но, быть может, если я расскажу, мне станет легче.
До сих пор я не говорил об этом ни одному человеку на свете.
   - Скажите, полковник, это Гитлер виноват во всем, как по-вашему?
   - Один человек? Так не бывает. Тут больше подходит  ваша  теория  "реки
человечества".
   - Но Германия была готова к нему?
   - Конечно. Гитлер дал немцам то, что помогло им  выбраться  из  бездны,
куда их столкнули разгром в первой мировой и великая депрессия, - надежду.
Ну, а его взгляд на место евреев  в  истории  всего  лишь  раздул  тлеющий
жар...
   - И немцы готовы были отдать за него жизнь?
   - Да. За него или за кого-нибудь другого, подобного ему. На  его  месте
мог быть Геринг или Гесс...
   - Рассказывайте, полковник, рассказывайте.
   Бернштейн откинулся на спинку кресла, полузакрыл глаза.  Все  это  было
давно, очень давно, но сейчас же воскресло в его душе, потому что  никогда
и  не  умирало.  Каждую  ночь,  стоило  лишь  ему  смежить  тяжелые  веки,
воспоминания начинали захлестывать его, как штормовая  волна  -  невысокий
мол. Тени обступали его со всех сторон - тени отца, матери, сестры, брата,
львовского еврея Соломона Левина, Лии Гепнер, Каца,  Шмидта...  Он  помнил
каждый взгляд, каждый жест, каждый крик  боли.  Он  помнил  запах  горящей
плоти и запах мертвечины. Память была его проклятием.
   - Это началось в Варшаве, - сказал он.
   Ирвинг Бернштейн хорошо знал историю своего народа -  разрушение  Храма
римлянами  и  вавилонское  пленение,  рассеяние  на   бесплодных   землях,
окружавших Палестину, гибель  под  мечами  крестоносцев  и  перемещение  в
Европу: почти три миллиона евреев осело в Польше, четверть миллиона  -  на
востоке Германии.  В  Варшаве,  когда  Европа  стала  выбираться  из  мглы
средневековья, и осели предки Бернштейна.
   Каждый день после обеда, пока мать хлопотала  на  кухне,  доктор  Давид
Бернштейн читал своим детям - Исааку, Ирвингу и Рахили -  Тору  и  Талмуд,
рассказывал об истории "богоизбранного народа", объясняя, что для польских
евреев средневековье не кончилось.  Их  обвиняли  в  ритуальных  убийствах
детей, в черной магии, для них придумывали особые законы и правила, с  них
взимали особые налоги и пошлины. Все было направлено  на  притеснение.  По
закону они не имели права владеть землей и входить  в  состав  ремесленных
цехов и должны были жить в отделенных от остальной части города  кварталах
- гетто, обнесенных стеной. Тем не менее там  они  рожали  детей,  изучали
закон Моисея, и связывавшие их узы становились неразрывными.
   Запертые в гетто люди были беспомощны, и на  них  удобно  было  свалить
вину за любое несчастье, обрушивавшееся на  Польшу,  будь  то  наводнение,
неурожай или военное поражение. Время от времени толпы громил врывались  в
гетто,  грабя,  насилуя  и  убивая.   "Бить   жидов"   было   общепринятым
развлечением среди поляков. Своего пика  погромы  достигли  в  XVII  веке,
когда в ходе целой череды кровавых вакханалий погибло больше  полумиллиона
евреев - зарублено казацкими саблями, выброшено из  окон,  заживо  сожжено
вместе с домами и синагогами.
   Рассказы отца, вызывавшие у Исаака ужас и  исторгавшие  слезы  из  глаз
Рахили, в душе Ирвинга рождали только  ненависть  и  гнев.  Он  восхищался
отвагой своих соплеменников, в рядах  польской  армии  сражавшихся  против
германских государств и России в  войнах,  которые  чаще  всего  кончались
поражениями.
   К началу XX века многие ограничения были отменены, а гетто  уничтожены.
Давид  Бернштейн   смог   окончить   медицинский   факультет   Краковского
университета в 1922 году - в год рождения Ирвинга. Теперь  это  был  всеми
уважаемый  врач,  лечивший  и  евреев,  и  христиан.  Ему  помогали  жена,
получившая  свидетельство  сестры  милосердия,  и   Ирвинг,   очень   рано
обнаруживший тягу и способности к медицине.
   Он любил свой дом - двухэтажный кирпичный особняк на улице Налевского в
фешенебельном варшавском квартале. На первом этаже помещались смотровой  и
хирургический кабинеты, а в задней части дома - кухня, столовая, гостиная.
Второй этаж занимали четыре спальни  и  кабинет-библиотека.  В  этом  доме
Ирвинг появился на свет, там он рос и мужал в  атмосфере  семейной  любви,
познавая полное, ничем не омраченное счастье. Оно оборвалось в  июле  1939
года, когда в преддверии неминуемой войны Исаака мобилизовали и  зачислили
в Третью кавалерийскую дивизию.
   Ирвинг навсегда запомнил, как брат - рослый,  широкоплечий,  в  длинной
коричневой шинели и с нелепой саблей на боку - стоял в дверях, одной рукой
прижимая  к  себе  плачущую  мать,  а  другой  обнимая  Рахиль.  Потом  он
расцеловался с отцом, потрепал по плечу Ирвинга и сбежал вниз по лестнице.
На мостовой стоял грузовик, из кузова которого выглядывали смеющиеся  лица
молодых парней в кавалерийской форме. Грузовик тронулся и исчез  за  углом
улицы Заменгофа. Ирвинг видел тогда брата в последний раз.
   Первого сентября 1939 года германская армия перешла границу  Польши.  В
тот вечер доктор Бернштейн собрал своих  домочадцев  у  себя  в  кабинете.
Ирвинга поразило его осунувшееся  и  постаревшее  лицо.  Отец  всегда  был
сухощавым, но теперь казался совсем изможденным  -  заметнее  посверкивали
серебряные нити седины в редеющих  черных  волосах,  круче  казался  изгиб
горбатого крупного носа, глубже стали проложенные  усталостью  морщины  на
высоком залысом лбу и горькие складки в углах рта.
   - Скоро придут немцы, - сказал он. - Нам понадобятся все наши силы.
   - Но как же... - изменившимся голосом спросила  мать.  -  Как  же  наша
армия, наш Исаак? Они ведь остановят немцев?
   Но  тридцать  пехотных  и  двадцать  кавалерийских  дивизий  не  смогли
преградить  путь  вермахту.  Всего  за  месяц  боев,  больше  напоминавших
тактические  учения  германских  войск,  польская  кавалерия,  вооруженная
пиками и саблями, была рассеяна, плохо обученная и обмундированная  пехота
окружена и взята в плен, а допотопные аэропланы польских ВВС - уничтожены.
И над страной опустилась ночь нацизма.
   Когда пала Варшава, доктор Бернштейн успокаивал жену  и  детей,  уверяя
их, что в их жизни ничего не изменится - только власть будет другая.
   Однако многие евреи опасались иного поворота событий.
   - Посмотрите, как они расправились с нашими соплеменниками в  Германии,
- говорили они. - Неужели же они нас пощадят?
   Одни уповали на то, что будут в безопасности, перебравшись в  восточную
половину страны, занятую  Красной  Армией,  другие  пытались  организовать
тайное бегство в  Палестину,  а  большая  часть  оставалась  на  месте,  с
укоренившимся за века гонений фатализмом ожидая, когда  на  них  обрушатся
новые гонения и муки. Долго ждать им не пришлось.
   Генерал-губернатором  Польши  был  назначен  печально  известный  своей
ненавистью к евреям Ганс Франк, выбравший под резиденцию краковский  замок
Вавель. Он начинал еще в отрядах штурмовиков, был убежденнейшим нацистом и
некогда оказал Гитлеру  важные  услуги.  Вскоре  из  Вавеля  хлынул  поток
унизительных  приказов:  евреям  запрещалось  появляться  в   общественных
местах,  к  которым  были  причислены  и   школы,   запрещалось   занимать
официальные и выборные должности, запрещалось передвигаться по  стране"  и
покидать ее,  запрещалось  заниматься  благотворительностью  и  служить  в
армии.
   Вслед за этим началась компания по "просвещению" поляков. Им  неустанно
вдалбливалось, что войну с целью собственного обогащения начали  еврейские
банкиры, а вторжение вермахта  было  необходимо  для  спасения  страны  от
еврейско-большевистского засилья. Вся Варшава -  включая  и  квартал,  где
жили Бернштейны,  -  была  обклеена  плакатами,  на  которых  карикатурные
крючконосые евреи с крысиными телами и в  ермолках  на  головах  мучили  и
терзали  детей,  стариков  и  монахинь.  Очень  скоро  к  помощи   доктора
Бернштейна католики прибегать перестали.
   Начались облавы. Евреев со всех хуторов и деревень  Польши  в  товарных
вагонах везли в Варшаву и другие крупные города. Кое-кто пытался  укрыться
в домах  поляков,  но  те  не  желали  рисковать  жизнью  ради  евреев  и,
предварительно  вытянув  у  несчастных  последние  деньги,   выдавали   их
германским  властям.  Потом  было  издано  новое  постановление  -  евреям
вменялось в обязанность носить  желтые  звезды  на  одежде  или  на  белой
нарукавной повязке. Вернулись времена гетто.
   Ранним февральским утром 1940 года в  дверь  дома  Бернштейнов  ударили
прикладом. На пороге с кавалерийскими карабинами за спиной  стояли  четыре
полицейских, которых по цвету их шинелей называли "синие".  "Juden  [евреи
(нем.)], собирайтесь!" - крикнул толстый вахмистр.
   В отличие от всех других, кому разрешили взять  с  собой  только  самое
необходимое, за медицинским инструментарием  доктора  Бернштейна  прислали
машину, и, покуда сам доктор с помощью жены, дочери  и  Ирвинга  грузил  в
кузов оборудование своего хирургического кабинета,  "синие"  покуривали  в
сторонке, отпуская шуточки, касавшиеся  главным  образом  семнадцатилетней
Рахили. Она была в самом расцвете своей красоты - длинные  черные  волосы,
густые темные брови, белоснежное лицо и голубые  глаза  фарфоровой  куклы,
осиная талия, крутые бедра и высокая упругая грудь.
   Вахмистр наконец не выдержал: под  хохот  своих  товарищей  он  облапил
перепуганную девушку и прижал ее к себе, крича: "Ты еще девственница?  Это
хорошо! У меня еще не было  еврейской  девственницы.  Я  припас  для  тебя
гостинец, он придется тебе по вкусу, будешь рыдать от восторга".  -  И  он
похлопал себя по сильно оттопыривающейся ширинке брюк.
   Ослепительная вспышка сверкнула в  голове  Ирвинга,  и  бешеная  ярость
обуяла его, прогнав страх, нерешительность и вообще способность  думать  и
рассуждать. Под испуганные крики  родителей  он  рванулся  к  вахмистру  и
ударил его в челюсть  и  в  обширное  тугое  брюхо.  Полицейский  отпустил
девушку и, согнувшись вдвое, отлетел в сторону, задыхаясь, как от  удушья,
и сплевывая кровь из разбитой толстой губы. Ирвинг ухватил его за волосы и
несколько раз ударил коленом в лицо, услышав сочный хруст -  словно  рядом
кто-то откусил неспелое яблоко.
   Потом он услышал отчаянный вскрик матери  и  почувствовал,  как  жгучая
боль пронизала все тело от  макушки  до  пяток  -  это  окованный  железом
приклад карабина опустился на его затылок, - он замер, как будто с разбегу
налетел на каменную стену. В глазах у него потемнело, ноги стали  ватными.
Следующий удар опрокинул его навзничь, и больше он уже ничего не видел.
   Очнулся Ирвинг в старой синагоге, находившейся в северном конце гетто -
огороженного колючей проволокой участка две с половиной мили длиной и милю
шириной, - где разместили отца и трех других врачей с  семьями.  Раньше  в
этом районе проживало 150.000  человек,  а  сейчас  сгрудилось  не  меньше
полумиллиона.
   Врачам отвели по комнате, а в подвале устроили  нечто  вроде  лазарета.
Рахиль в тот злосчастный день избежала насилия, но в глазах у нее навсегда
застыло выражение  затравленности  и  ужаса.  Жизнь  в  гетто,  обнесенном
трехметровой стеной, по верху которой  была  натянута  колючая  проволока,
была  чудовищна.  Двадцать  выходов  постоянно  охранялись   польскими   и
литовскими полицаями,  выпускавшими  за  ворота  лишь  тех,  у  кого  было
разрешение на работу в городе. Еда была более чем скудной, и в гетто почти
сразу же начался  голод.  Врачей  кормили  лучше,  но  они  столкнулись  с
неразрешимой проблемой - как лечить истощенных и  обессиленных  людей  без
лекарств и самых необходимых материалов?
   Однако и в этой  непроглядной  тьме  вспыхивали  иногда  светлые  лучи:
вероучители  толковали  детям  Талмуд,  ставились  спектакли  и   давались
прекрасные симфонические концерты. Умельцы собирали детекторные приемники,
выходила газета и даже - в глубочайшей тайне - устраивалось  богослужение.
Семья Бернштейнов отмечала с соблюдением обрядов все еврейские праздники -
Йом-Кипур, Симхас Тора, Рош Хашана.
   Однако пайки урезались все больше, и к концу 41-го  года  люди  умирали
тысячами: особые "похоронные команды"  каждое  утро  подбирали  и  сжигали
трупы, лежавшие "на мостовых и тротуарах.
   Доктор Бернштейн от непосильной работы старел на  глазах,  у  его  жены
прибавилось морщин, и каштановые волосы стали уже не полуседыми, а  совсем
белыми. В эти дни судьба свела Ирвинга с Соломоном Левиным.
   Этот двадцатилетний парень уже успел повоевать и попал  в  гетто  после
того, как немцы разбили на подступах к  Варшаве  его  дивизию.  Его  отец,
полковник польской армии, попал в плен к русским под Белостоком и сгинул в
Катынском лесу, где, по слухам,  большевики  расстреляли  несколько  тысяч
офицеров, учителей и других представителей  польской  интеллигенции.  Мать
простудилась, когда ее с другими шестьюдесятью женщинами везли на открытой
платформе из Белостока в Варшаву, заболела воспалением легких и умерла.
   Соломон был высок ростом и очень силен физически:  его  светлые  волосы
вились крупными кольцами, черты лица были хотя и грубоваты, но правильны и
даже  красивы.  Когда  Рахиль  смотрела  на  него,  с  лица  ее   исчезало
затравленное выражение и глаза сияли тем мягким светом, которого так давно
- целый год - не видел Ирвинг.
   - Нас планомерно истребляют и убьют всех до одного, - хрипловато и тихо
произнес однажды Соломон, сидя в маленькой комнатке Бернштейнов.
   - Ну, зачем уж так, - возразил доктор. - Да, мы  живем  впроголодь,  но
все-таки живем. Кто тебе сказал, что нас собираются истребить?
   - Вы не слышали о Треблинке?
   - Конечно, слышал. Это не так далеко от Варшавы, на  берегу  Буга.  Там
трудовой лагерь, и очень многие по доброй воле уехали туда.
   - Уехали многие, а не вернулся никто, - прервал его Соломон.  -  Говорю
вам, это - массовое истребление нашего народа.  Евреев  убивают  газом,  а
потом  сжигают  в  печах.  Немцы  называют  это  "окончательным   решением
еврейского вопроса".
   Женщины в страхе вскрикнули.
   - Этого не может быть! - воскликнул Давид.
   - Окись углерода, доктор.
   - Но она действует медленно...
   - Вот именно, - кивнул Соломон, - и потому они  ищут  ч