ину, будет затрачено с толком...
     Не известно, долго ли еще я бы нес околесицу, но Франклин возбужденно
меня перебил.
     - Мистер Талли, значит ли это, что я могу остаться?
     - Ты можешь остаться, Франклин. По правде говоря, если ты попытаешься
нас покинуть, я тебя застрелю.
     - О, благодарю вас, сэр! А как насчет моей сестренки? Можно ей сюда?
     -  Да-да,  безусловно,  -  обрадовался  я.  -  Пусть  твоя  сестренка
приезжает. В любое время...
     Я услышал испуганный крик горняков и  медленно  обернулся.  Волосы  у
меня встали дыбом.
     Передо мной стояла девушка - высокая, худенькая девушка с  огромными,
словно блюдца, глазищами.  Она  озиралась  по  сторонам,  как  лунатик,  и
бормотала:
     - Марс! Госпо-ди-и!
     Потом заметила меня, и щеки у нее запылали.
     - Простите меня, сэр, - сказала она. - Я... я подслушивала.


                               Роберт ШЕКЛИ

                                  МНЕМОН



     То был великий день для нашей деревни  -  к  нам  пришел  Мнемон.  Но
сперва мы этого не знали, потому что он утаил от  нас  свою  личность.  Он
сказал, что его зовут Эдгар Смит и что он мастер  по  ремонту  мебели.  Мы
поверили ему, как верили всем.  До  тех  пор  мы  не  встречали  человека,
который что-либо скрывал.
     Он пришел в нашу деревню пешком, с рюкзаком и ветхим чемоданчиком. Он
оглядел наши лавки и дома. Он приблизился ко мне и спросил:
     - Где тут полицейский участок?
     - У нас его нет, - сказал я.
     - В самом деле? Тогда где местный констебль или шериф?
     - Люк Джонстон девятнадцать лет был у нас констеблем, сказал я. -  Но
Люк умер два года назад. Мы, как положено, сообщили властям, только на его
место никого не прислали.
     - Значит, вы сами себе полиция?
     - Мы живем тихо, у нас в деревне все спокойно. Почему вы спрашиваете?
     - Потому что мне надо, - не очень любезно  ответил  Смит.  -  Скудные
знания не столь опасны, как абсолютное невежество,  правда  ведь?  Ничего,
мой  пустолицый  юный  друг.  Мне  нравится  ваша  деревня.  Мне  нравятся
деревянные дома и стройные вязы.
     - Стройные что? - удивился я.
     - Вязы, - повторил он, указывая на высокие деревья по обеим  сторонам
Главной улицы. - Разве вам не известно их название?
     - Оно забыто, - смущенно проговорил я. - Многое  потеряно,  а  многое
спрятано. И все же нет вреда в названии дерева. Или есть?
     - Никакого, - сказал я. - Вязы.
     - Я останусь в вашей деревне на некоторое время.
     - Будем очень вам рады. Особенно сейчас, в пору уборки урожая.
     Смит гордо взглянул на меня.
     - При чем тут уборка урожая? Уж не принимаешь ли ты меня за сезонного
сборщика яблок?
     - Мне это и в голову не приходило. А чем вы занимаетесь?
     - Ремонтирую мебель, - сказал Смит.
     - В такой деревне, как наша, у вас не много будет работы,  -  заметил
я.
     - Ну тогда, может быть, найду еще что-нибудь, к чему приложить  руки.
- Он неожиданно усмехнулся. - Пока что мне надо бы найти пристанище.
     Я привел его к дому вдовы Марсини, и он снял у нее большую спальню  с
верандой и отдельным входом.
     Его появление вызвало целый поток догадок и  слухов.  Миссис  Марсини
уверяла, что вопросы Смита о полиции доказывают, что он  сам  полицейский.
"Они так работают, - говорила она. - Лет пятьдесят назад каждый третий был
полицейским. Вашим собственным детям арестовать вас было что плюнуть. Даже
легче".
     Но другие утверждали, что  это  было  очень  давно,  а  сейчас  жизнь
спокойная, полицейского редко увидишь, хотя, конечно, где-то они есть.
     Но зачем тут появился Смит? Некоторые считали, что он  пришел,  чтобы
забрать у нас что-то.  "Какая  еще  может  быть  причина  прийти  в  такую
деревню?" А другие говорили, что он пришел  нам  что-то  дать,  подкрепляя
свою догадку теми же соображениями.
     Но точно мы ничего не знали. Оставалось только ждать,  пока  Смит  не
решит открыться.
     Судя по всему, человек он был во многом сведущий и немало повидавший.
Однажды мы поднялись с ним на холм. То был разгар  осени,  чудесная  пора.
Смит любовался лежащей внизу долиной.
     - Этот вид напоминает мне известную фразу Уильяма Джеймса,  -  сказал
он. - "Пейзаж запечатлевается в человеческой памяти  лучше,  чем  что-либо
другое". Подходит, верно?
     - А кто это - Уильям Джеймс? - спросил я.
     Смит посмотрел на меня.
     - Разве я упомянул чье-то имя? Извини, друг, обмолвился.
     Но это была не последняя "обмолвка". Через несколько  дней  я  указал
ему на уродливый склон, покрытый молодыми елочками, кустарником  и  сорной
травой.
     - Здесь был пожар пять лет назад, - объяснил я.
     - Вижу, - произнес Смит. - И все же... Как сказал Монтень:  "Ничто  в
природе не бесполезно, даже сама бесполезность".
     Как-то, проходя  по  деревне,  он  остановился  полюбоваться  пионами
мистера Вогеля, которые все еще цвели, хотя время  их  давно  миновало,  и
обронил:
     - Воистину у цветов глаза детей, а рты стариков.
     В конце недели кое-кто из нас собрались  в  задней  комнате  магазина
Эдмондса и стали обсуждать мистера Эдгара Смита.  Я  упомянул  про  фразы,
сказанные им мне. Билл Эдмондс вспомнил, что Смит ссылался на человека  по
имени Эмерсон, который утверждал, что одиночество невозможно,  а  общество
фатально. Билли Фарклоу сообщил, что Смит  цитировал  ему  какого-то  Иона
Хиосского: "Удача сильно разнится от Искусства, но все же создает подобные
творения". Но жемчужина оказалась у миссис Гордон; по  словам  Смита,  это
была фраза великого Леонардо да Винчи: "Клятвы начинаются,  когда  умирает
надежда".
     Мы смотрели друг на друга и молчали. Было очевидно, что мистер  Эдгар
Смит - не простой мебельщик.
     Наконец я выразил словами то, что все мы думали.
     - Друзья, - сказал я. - Этот человек - мнемон.

     Мнемоны как отдельная категория выделились в течение последнего  года
Войны, Покончившей Со Всеми Войнами. Они объявили своей  целью  запоминать
литературные произведения, которым  грозила  опасность  быть  затерянными,
уничтоженными или запрещенными.
     Сперва  правительство  приветствовало  их  усилия,  поощряло  и  даже
награждало.  Но  после  Войны,  когда   началось   правление   Полицейских
Президентов, политика изменилась. Была дана  команда  забыть  несчастливое
прошлое и строить новый мир. Беспокоящие веяния пресекались в корне.
     Здравомыслящие согласились, что литература в лучшем случае не  нужна,
а в худшем - вредна. В конце  концов,  к  чему  сохранять  болтовню  таких
воров, как Вийон, и шизофреников, как Кафка? Необходимо  ли  знать  тысячи
различных мнений, а затем  разъяснять  их  ошибочность?  Под  воздействием
таких влияний можно ли  ожидать  от  гражданина  правильного  и  лояльного
поведения? Как заставить людей выполнять указания?
     А правительство знало, что, если каждый будет выполнять указания, все
будет в порядке.
     Но дабы  достичь  этого  благословенного  состояния,  сомнительные  и
противоречивые влияния должны быть уничтожены. Следовательно, историю надо
переписать, а литературу ревизовать, сократить, приручить или запретить.
     Мнемонам  приказали  оставить  прошлое  в  покое.  Они,   разумеется,
возражали. Дискуссии длились до тех пор, пока  правительство  не  потеряло
терпение. Был издан окончательный приказ, грозящий тяжелыми  последствиями
для ослушников. Большинство  мнемонов  бросили  свое  занятие.  Некоторые,
однако, только притворились. Эти некоторые  превратились  в  скрывающихся,
подвергаемых гонениям бродячих учителей, когда и  где  возможно  продающих
свои знания.
     Мы расспросили человека,  называющего  себя  Эдгаром  Смитом,  и  тот
признался, что он мнемон. Он преподнес нашей деревне щедрый дар:
     два сонета Уильяма Шекспира;
     жалобы Иова богу;
     один полный акт пьесы Аристофана.
     Сделав это, он стал предлагать свой товар на продажу жителям деревни.
     Мистер Огден обменял целую свинью на две строфы Симонида.
     Мистер Веллингтон, затворник, отдал свои золотые часы за высказывание
Гераклита и посчитал это удачной сделкой.
     Старая миссис Хит поменяла фунт гусиного пуха на три станса из  поэмы
"Аталанта в Калидонии" некоего Суинберна.
     Мистер Мервин,  хозяин  ресторана,  приобрел  короткую  оду  Катулла,
высказывание Тацита о Цицероне и  десять  строк  из  гомеровского  "Списка
кораблей". Это обошлось ему недешево.
     Мне не на что было покупать. Но за свои услуги я получил  отрывок  из
Монтеня, фразу, приписываемую Сократу, и несколько строк из Анакреонта.

     Неожиданным  посетителем  оказался  мистер  Линд,  пришедший  однажды
морозным зимним утром. Мистер Линд был самым богатым фермером в  округе  и
верил только в то, что мог увидеть и пощупать. Меньше  всего  мы  ожидали,
что его заинтересуют предложения Мнемона.
     - Так вот, -  начал  Линд,  маленький,  краснолицый  человек,  быстро
потирая руки, - я слышал о вас и ваших незримых товарах.
     - А я слышал о вас, - как-то странно произнес Мнемон. - У вас ко  мне
дело?
     - О, да! - воскликнул Линд. - Я желаю купить эти старые чудные слова.
     - Я поражен, - сказал Мнемон.  -  Кто  мог  представить  себе  такого
добропорядочного гражданина, как вы,  в  подобной  ситуации  -  покупающим
товары не только незримые, но и нелегальные.
     - Я делаю это для своей жены, которой в последнее время нездоровится.
     - Нездоровится? Неудивительно, - сказал Мнемон. - И дуб  согнется  от
такой работы.
     - Эй вы, не суйте нос в чужие дела! - яростно проговорил Линд.
     - Это мое дело, - возразил Мнемон. - Люди моей профессии  не  раздают
слова налево и направо. Каждому получателю  мы  подбираем  соответствующие
строки. Если мы ничего не можем найти, то ничего и не продаем.
     - Я думал, вы предлагаете свой товар всем покупателям.
     - Вас дезинформировали. Я знаю одну  пиндарическую  оду,  которую  не
продам вам ни за какие деньги.
     - Как вы со мной разговариваете!
     - Я разговариваю, как хочу. Если вам не нравится, обратитесь в другое
место.
     Мистер Линд гневно сверкнул глазами и побагровел, но  ничего  не  мог
сделать. Наконец он произнес:
     - Простите. Не продадите ли вы что-нибудь для моей жены?  На  прошлой
неделе был ее день рождения, но я только сейчас вспомнил.
     - Замечательный человек! -  сказал  Мнемон.  -  Сентиментальный,  как
норка, и такой же любящий, как акула. Почему за подарком вы обратились  ко
мне? Разве не лучше подойдет новая маслобойка?
     - О нет, - проговорил Линд тихим и грустным голосом. - Весь месяц она
лежит в постели и почти ничего не ест. По-моему, она умирает.
     Мнемон кивнул.
     - Умирает! Я не приношу соболезнований человеку, который довел ее  до
могилы, и не питаю симпатии к женщине, выбравшей себе такого  мужа.  Но  у
меня есть то, что ей понравится и облегчит смерть. Это  будет  стоить  вам
тысячу долларов.
     - О боже! Нет ли у вас чего-нибудь подешевле?
     - Конечно, есть, - ответил Мнемон. - У меня есть невинная  комическая
поэма на шотландском диалекте без середины; она ваша за две сотни. И  есть
"Ода памяти генерала Китченера", которую я отдам вам за десять долларов.
     - И больше ничего?
     - Для вас больше ничего.
     - Что ж... я согласен на тысячу долларов, - сказал Линд. -  Да!  Сара
достойна и большего!
     - Красиво сказано, хотя и поздно. Теперь слушайте внимательно.
     Мнемон откинулся назад, закрыл глаза и начал читать.
     Линд  напряженно  слушал.   И   я   тоже   слушал,   проклиная   свою
нетренированную память и молясь, чтобы меня не прогнали из комнаты.
     Это была длинная поэма, очень странная и  красивая.  Она  все  еще  у
меня...

     Мы - люди. Необычные животные с необычными влечениями. Откуда  в  нас
духовная жажда? Какой голод  заставляет  человека  обменивать  три  бушеля
пшеницы на поэтическую строфу? Для существа духовного это естественно,  но
кто мог ожидать этого от нас?  Кто  мог  представить,  что  нам  недостает
Платона? Может ли человек занемочь  от  отсутствия  Плутарха,  умереть  от
незнания Аристотеля?
     Не стану отрицать. Я сам видел, как человека отрывали от Стриндберга.
     Прошлое - частица нас самих, и уничтожить эту частицу значит поломать
что-то и в нас. Я знаю мужчину, обретшего смелость только после того,  как
он услышал об Эпаминонде, и женщину, ставшую красавицей  после  того,  как
она услышала про Афродиту.

     У Мнемона был естественный враг в лице нашего учителя, мистера  Ваха,
учившего всему по утвержденной программе. И еще был враг -  отец  Дульсес,
заботившийся о наших духовных потребностях в  лоне  Всеобщей  Американской
Патриотической Церкви.
     Мнемон пренебрегал этими авторитетами. Он говорил  нам,  что  многое,
чему они учат, ложно. Он утверждал, что  они  извращают  смысл  знаменитых
высказываний, придавая им противоположное значение.
     Мы слушали его, мы размышляли над его словами. Медленно,  болезненно,
мы начали думать. И при этом - надеяться.

     Неоклассический  расцвет  нашей   деревни   был   бурным,   ярким   и
неожиданным. Однажды ранним весенним днем я помогал с уроками  сыну  моего
соседа. У него оказалось новое издание "Общей  истории",  и  я  просмотрел
главу "Серебряный век  Рима".  И  вдруг  понял,  что  там  не  упоминается
Цицерон. Его не  внесли  даже  в  алфавитный  указатель.  Я  еще  подумал:
интересно, в каком преступлении он уличен?

     А потом, внезапно, все кончилось. Трое пришли в нашу деревню, в серых
мундирах с латунными значками, в тяжелых черных  ботинках.  Их  лица  были
широкими и пустыми. Они повсюду ходили вместе и всегда стояли рядом друг с
другом, вопросов не задавая и ни с кем не разговаривая. Они  знали  точно,
где живет Мнемон, и, сверившись с планом, направились туда.
     Эти трое находились у него в комнате, наверное, минут  десять.  Затем
снова вышли на улицу. Их  глаза  бегали;  они  казались  испуганными.  Они
быстро покинули нашу деревню.
     Мы похоронили Смита на  высоком  холме,  возле  того  места,  где  он
впервые цитировал Уильяма Джеймса, среди поздних цветов с глазами детей  и
ртами стариков.
     Миссис Блейк совершенно неожиданно назвала своего младшего Цицероном.
Мистер  Линд  зовет  свой  яблоневый  сад  Ксанаду.  Меня  самого  считают
приверженцем зороастризма, хотя я и не  знаю-то  ничего  об  этом  учении,
кроме того, что оно призывает человека говорить правду  и  пускать  стрелу
прямо.
     Но все это - тщетные потуги. А правда в том, что мы потеряли  Ксанаду
безвозвратно, потеряли Цицерона, потеряли Зороастра. Что еще мы  потеряли?
Какие великие битвы, города, мечты? Какие песни были спеты, какие  легенды
сложены? Теперь - слишком поздно - мы поняли, что наш  разум  как  цветок,
который должен корениться в богатой почве прошлого.
     Мнемон,  по   официальному   заявлению,   никогда   не   существовал.
Специальным указом он объявлен иллюзией - как Цицерон. Я - тот, кто  пишет
эти строки, -  тоже  скоро  перестану  существовать.  Буду  запрещен,  как
Цицерон, как Мнемон.
     Никто не в  силах  мне  помочь:  правда  слишком  хрупка,  она  легко
крушится в железных руках наших правителей. За меня не отомстят. Меня даже
не запомнят. Уж если великого Зороастра помнит всего один  человек,  да  и
того вот-вот убьют, на что же надеяться?!
     Поколение коров! Овцы! Свиньи! Если  Эпаминонд  был  человеком,  если
Ахилл был человеком, если Сократ был человеком, то разве мы люди?..


                               Роберт ШЕКЛИ

                            МУСОРЩИК НА ЛОРЕЕ



     - Совершенно невозможно, - категорически заявил профессор Карвер.
     - Но ведь я видел своими глазами!  -  уверял  Фред,  его  помощник  и
телохранитель.  -  Сам  видел,  вчера  ночью!  Принесли  охотника  -   ему
наполовину снесло голову, - и они...
     -  Погоди,  -  прервал  его  профессор  Карвер,  склонив   голову   в
выжидательной позе.


     Они вышли  из  звездолета  перед  рассветом,  чтобы  полюбоваться  на
обряды, совершаемые перед восходом солнца в селении Лорей на планете  того
же названия. Обряды, сопутствующие восходу солнца,  если  наблюдать  их  с
далекого расстояния, зачастую очень красочны  и  могут  дать  материал  на
целую главу  исследования  по  антропологии;  однако  Лорей,  как  обычно,
оказался досадным исключением.
     Солнце взошло без грома фанфар, вняв молитвам,  вознесенным  накануне
вечером. Медленно поднялась над горизонтом темно-красная  громада,  согрев
верхушки дремучего леса дождь-деревьев, среди которых  стояло  селение.  А
туземцы крепко спали...
     Однако не все. Мусорщик был уже на ногах  и  теперь  ходил  с  метлой
вокруг хижин. Он медленно передвигался шаркающей походкой - нечто  похожее
на человека и в то же время невыразимо  чуждое  человеку.  Лицо  мусорщика
напоминало  стилизованную  болванку,  словно  природа   сделала   черновой
набросок разумного существа.  У  мусорщика  была  причудливая,  шишковатая
голова и грязно-серая кожа.
     Подметая, он тихонько напевал что-то хриплым, гортанным  голосом.  От
собратьев-лореян  мусорщика  отличала  единственная  примета:   лицо   его
пересекала широкая полоса черной краски. То была социальная  метка,  метка
принадлежности к низшей ступени в этом примитивном обществе.
     - Итак, - заговорил профессор Карвер, когда солнце взошло без  всяких
происшествий, - явление, которое ты мне описал,  невероятно.  Особенно  же
невероятно оно на такой жалкой, захудалой планетке.
     - Сам видел, никуда не денешься, - настаивал 6Фред.  -  Вероятно  или
невероятно - это другой вопрос. Но видел. Вы хотите замять разговор - дело
ваше.
     Он прислонился к  сучковатому  стволу  стабикуса,  скрестил  руки  на
впалой груди и метнул злобный  взгляд  на  соломенные  крыши  хижин.  Фред
находился на Лорее почти два месяца и день ото дня  все  больше  ненавидел
селение.
     Это  был  хилый,  неказистый  молодой  человек,  "бобрик"   невыгодно
подчеркивал его низкий лоб. Вот уже  почти  десять  лет  Фред  сопровождал
профессора во всех странствиях,  объездил  десятки  планет  и  насмотрелся
всевозможных чудес и диковин. Однако чем  больше  он  видел,  тем  сильнее
укреплялось в нем презрение к Галактике как  таковой.  Ему  хотелось  лишь
одного: вернуться домой, в Байону, штат Нью-Джерси, богатым  и  знаменитым
или хотя бы безвестным, но богатым.
     - Здесь можно разбогатеть, - произнес Фред тоном обвинителя. -  А  вы
хотите все замять.
     Профессор Карвер в задумчивости  поджал  губы.  Разумеется,  мысль  о
богатстве приятна. Тем не менее профессор не  собирался  прерывать  важную
научную работу ради погони за журавлем в небе. Он заканчивал свой  великий
труд - книгу, которой предстояло полностью подтвердить и обосновать тезис,
выдвинутый им в самой первой своей статье,  -  "Дальтонизм  среда  народов
Танга".  Этот  тезис  он  позднее  развернул  в   книге   "Недостаточность
координации  движений  у   рас   Дранга".   Профессор   подвел   итоги   в
фундаментальном исследовании "Дефекты разума в Галактике", где убедительно
доказал, что разумность существ  внеземного  происхождения  уменьшается  в
арифметической прогрессии, по мере того как расстояние от Земли возрастает
в геометрической прогрессии.
     Тезис этот расцвел пышным цветом в последней работе Карвера,  которая
суммировала все  его  научные  изыскания  и  называлась  "Скрытые  причины
врожденной неполноценности внеземных рас".
     - Если ты прав... - начал Карвер.
     - Смотрите! - воскликнул Фред. - Другого несут! Увидите сами!
     Профессор  Карвер  заколебался.  Этот   дородный,   представительный,
краснощекий человек двигался медленно и с  достоинством.  Одет  он  был  в
форму тропических путешественников, несмотря на  то  что  Лорей  отличался
умеренным климатом. Профессор не выпускал из рук хлыста, а на боку у  него
был крупнокалиберный