из целой груды первую попавшуюся
палочку-почиталочку. Пробежался щупальцами по желобкам, но
без толку. Трудно было сосредоточиться даже на
развлекательном чтении. Нетерпеливо отшвырнув
палочку-почиталочку, он принялся строить планы.
   Но он был зажат в тисках неумолимого времени.
Приходилось исходить из того, что мгновения жизни строго
ограничены и их становится все меньше. Хотелось как-то
отметить последние часы. Но как?
   Он соскользнул с Уормстеттера и заметался по главной
галерее, ожесточенно пощелкивая когтями. Затем внезапно
принял решение и отправился в гардеробную. Там он выбрал
новую оболочку из золотисто-бронзового хитина и тщательно
задрапировал ею плечи. Лицевые щетинки он покрыл
ароматическим клеем и уложил en grosse (10) по щекам.
Щупальца обрызгал лаком, придающим жесткость, расправил под
изысканным углом шестьдесят градусов и придал им изящный
естественный изгиб. В заключение припудрил лавандовым
песком средний сегмент, а плечевые суставы окаймил черной
полосой.
   Он оглядел себя в зеркале и остался доволен своей
внешностью: одет хорошо, но без пижонства. Судя о себе с
предельной беспристрастностью, он нашел, что молод,
представителен и смахивает на ученого-гуманитария. Звезды с
неба навряд ли хватает, но и в грязь лицом не ударит.
   Он вышел из норы через главный вход и закрыл его входной
пробкой.
   Сгущались сумерки. Звезды мерцали над головой, но их
там, казалось, не больше, чем мириад огней у входов в
бесчисленные норы, публичные и частные, и все огни сливаются
в пульсирующее сердце большого города. Зрелище это глубоко
взволновало Марвина. Наверняка, наверняка где-нибудь в
переплетении столичных лабиринтов найдется нечто такое, что
доставит ему радость. Или хотя бы мирное забытье под
занавес.
   Итак, Марвин скорбно, хотя и не без трепетной надежды,
направил стопы к манящей, лихорадочной Центральной Канаве -
выяснить, что уготовано ему фортуной или ведено роком.

                         XV

   Стремительной размашистой походкой, скрипя кожаными
сапогами, шел Марвин Флинн по деревянному тротуару. Едва
уловимо повеяло смешанным ароматом шалфея и туи. Справа и
слева кирпичные стены жилищ отливали в лунном свете тусклым
мексиканским серебром. Из соседнего салуна донеслись
отрывистые аккорды банджо.
   Марвин затормозил на всем ходу и нахмурился. Откуда
здесь шалфей? И салун? Что тут происходит?
   - Что-нибудь неладное, чужестранец? - нараспев спросил
хриплый голос.
   Флинн круто обернулся. Из тени, падающей от
универсального магазина, выступила какая-то фигура. Это
оказался ковбой - дурно пахнущий сутулый бродяга в пыльной
черной шляпе, смешно заломленной на немытом лбу.
   - Да, что-то очень и очень неладно, - ответил Марвин. -
Все кажется каким-то чудным.
   - Не стоит волноваться, - заверил его ковбой- бродяга. -
У тебя просто изменилась система метафорических критериев, а
за это, видит бог, в тюрьму не сажают. Собственно говоря,
ты радоваться должен, что избавился от кошмарных ассоциаций
со зверями и насекомыми.
   - А что плохого было в моих ассоциациях? - возразил
Марвин.
   - В конце концов я ведь нахожусь на Цельсии-5 и живу в
норе.
   - Ну и что? - сказал ковбой-бродяга. - Разве у тебя нет
воображения?
   - Воображения у меня хоть отбавляй, - вознегодовал
Марвин.
   - Но не в том дело. Дело в том, что нелогично
воображать, будто ты на Земле и ковбой, когда по-настоящему
ты кротоподобное существо на Цельсии-5.
   - Ничего не попишешь, - сказал ковбой-бродяга. - Ты,
видно, перенапряг способность аналогизирования, и у тебя
вроде как предохранитель сгорел, вот что... Соответственно
твое восприятие взяло на себя задачу эмпирической
нормализации. Такое состояние называется "метафорическая
деформация".
   Тут Марвин вспомнил, как мистер Бландерс предостерегал
его от этого феномена. Метафорическая деформация, болезнь
всякого межзвездного путешественника, настигла его
мгновенно, без всякого предупреждения.
   Он знал, что должен встревожиться, но чувствовал лишь
короткое удивление. Эмоции его соответствовали восприятию,
ибо незамеченная перемена есть перемена неощутимая.
   - Когда же я начну видеть вещи такими, как они есть на
самом деле? - спросил Марвин.
   - Вот вопрос, достойный философа, - ответил
ковбой-бродяга. - Но применительно к твоему случаю синдром
пройдет, если только ты вернешься на Землю. А будешь и
дальше путешествовать - процесс перцептивного
аналогизирования обострится; правда, можно ожидать
кратковременных самопроизвольных светлых промежутков -
ремиссий нормального состояния. Все это показалось Марвину
занятным, но не опасным. Он поддернул джинсы и протянул с
ковбойским выговором:
   - Что-о-о ж, я так понимаю, играть надо теми картами, что
сданы, и нечего тут всю ночь препираться. А ты-то сам кто
будешь, чужестранец?
   Ковбой-бродяга отвечал не без самодовольства:
   - Я тот, без кого была бы невозможна наша беседа. Я
воплощение Необходимости; без меня тебе пришлось бы самому
припомнить всю теорию метафорической деформации, а ты вряд
ли на это способен. Позолоти ручку.
   - Так цыганки говорят, - презрительно сказал Марвин.
   - Извини, - ответил ковбой-бродяга без тени смущения. -
Сигаретки не найдется?
   - Табачок найдется, - сказал Марвин и протянул ему кисет
с "Булл-Дэргем". С секунду он задумчиво разглядывал нового
приятеля, затем объявил: - Что-о-о ж, вид у тебя
препоганый, к тому же ты, по-моему, наполовину осел и
наполовину шакал. Но я, пожалуй, буду тебя держаться, какой
ты ни есть.
   - Браво, - серьезно проговорил ковбой-бродяга. - С
изменением контекста ты справляешься лихо, как мартышка с
бананами.
   - Я так понимаю, ты это капельку загнул, - хладнокровно
сказал Марвин. - Куда мы теперь двинем, прохвессор?
   - В путь-дорогу, - ответил ковбой. - В ближайший салун
сомнительной репутации.
   - Гип-гип ура! - гаркнул Марвин и развязной походкой
устремился в распахнутые двери салуна.
   В салуне на руке у Марвина тотчас повисла некая особа.
Она впилась в него взглядом с улыбкой, напоминавшей
ярко-красный барельеф. Бегающие подчерненные глаза
имитировали прищур веселья; вялое лицо было размалевано
лживыми иероглифами оживления.
   - Пошли со мной наверх, детуля, - вскричала омерзительная
красотка. - Гулять будем, веселиться будем!
   - Самое забавное, - сказал бродяга, - что маску этой девы
предписывает обычай, требуя, чтобы те, кто продает
наслаждение, изображали радость. Требование, мой друг,
нелегкое, и не на всякую профессию оно налагается. Заметь:
торговке рыбой дозволено не любить селедку, торговец овощами
может в рот не брать репы, даже мальчишке-газетчику
прощается неграмотность. Никто не требует, чтобы сами
святые угодники получали удовольствие от священного
мученичества. Лишь смиренные продавцы наслаждений обязаны,
подобно Танталу, вечно ждать недосягаемого пиршества.
   - Твой друг - большой шутник, точно? - сказала
накрашенная ведьма. - Но ты мне больше по нраву, крошка, от
тебя у меня внутри все обмирает.
   На шее у бесстыдницы болтался кулон с миниатюрными
брелоками - черепом, пианино, стрелой, пинеткой и
пожелтевшим зубом.
   - Что это такое? - полюбопытствовал Марвин.
   - Символы.
   - Символы чего?
   - Пойдем наверх, я тебе все объясню, миленок.
   - Итак, - нараспев произнес ковбой-бродяга, - перед нами
истинное непосредственное самовыражение пробудившейся
женской натуры, рядом с которым наши мужские причуды кажутся
всего лишь детскими игрушками.
   - Пшли! -воскликнула гарпия и завертела мощным торсом,
имитируя страсть, которая казалась еще более отталкивающей
из-за того, что была неподдельна.
   - Большое вам, э... э спасибо, - промямлил Марвин, - но
сейчас я, пожалуй, не...
   - Ты не жаждешь любви? - недоверчиво переспросила
женщина.
   - Вообще-то не очень.
   Женщина уперла суковатые кулаки в крутые бедра и сказала:
   - Кто бы мог подумать, что я доживу до такого дня?
   Ладонью, по размерам и форме не уступающей чилийскому
плащу-пончо, она вцепилась ему в горло.
   - Пойдешь тотчас же, гнусный, трусливый, эгоистичный
ублюдок с нарциссовым комплексом, иначе, клянусь Аресом, я
сверну тебе шею как цыпленку!
   Казалось, драмы не миновать, ибо страсть лишала женщину
способности умерять свои желания.
   К счастью, ковбой-бродяга, повинуясь если не природным
склонностям, то по крайней мере велению рассудка, выхватил
из кобуры веер, жеманно склонился к разъяренной женщине и
похлопал ее по носорожьей руке.
   - Не смей делать ему больно! - приказал он скрипучим
контральто.
   Марвин быстро, хоть и не в тон, подхватил:
   - Да, скажи ей, чтоб перестала меня лапать! По-моему,
это уж слишком, нельзя даже спокойно выйти вечером из дому,
сразу нарвешься на скандал...
   - Не плачь, бога ради, не плачь! - прервал его
ковбой-бродяга. - Знаешь ведь, я не выношу, когда ты
плачешь!
   - Я не плачу! - насморочно всхлипнул Марвин. - Просто
она разорвала на мне рубашку. Твой подарок!
   - Подарю другую! - утешил ковбой. - Только не надо
больше сцен!
   Женщина глазела на них, разинув рот, и Марвин
воспользовался ее секундным замешательством, вынул из сумки
с инструментами ломик, подсунул его под распухшие багровые
пальцы женщины и высвободился из ее хватки. Пользуясь
благоприятным моментом, Марвин и ковбой-бродяга опрометью
метнулись в дверь, в два прыжка свернули за угол,
перескочили через мостовую и стремительно понеслись
навстречу свободе.
   Когда непосредственная опасность миновала, Марвин сразу
же пришел в себя. С глаз спала пелена метафорической
деформации, наступила перцептивно-эмпирическая ремиссия.
Теперь стало до боли ясно, что "ковбой-бродяга" на самом
деле не ковбой, а крупный жук-паразит вида "кфулу". Ошибки
быть не могло: жуки кфулу отличаются вторичным слюнным
потоком, расположенным чуть пониже и левее подпищеводного
ганглия.
   Жуки эти питаются чужими эмоциями - их собственные
давным-давно атрофировались. Как правило, они прячутся в
темных закоулках, поджидая, чтобы беззаботный цельсианин
прошел в поле досягания их рецепторов. Именно такое и
случилось с Марвином.
   Осознав это, Марвин направил на жука столь сильное
чувство гнева, что кфулу - жертва сверхостроты своих
эмоциональных рецепторов - свалился без сознания. Затем
Марвин оправил на себе золотисто-бронзовую оболочку,
напружинил щупальца и двинулся по дороге дальше.

                       XVI

   Он подошел к мосту, переброшенному через широкую и
быструю песчаную реку. И, дойдя до середины моста,
уставился вниз, на черные глубины, что непреклонно текли к
таинственному песчаному морю. Он смотрел, как
загипнотизированный, а кольцо в носу отбивало мелкую дробь
втрое чаще, чем сердце. И думалось Марвину:
   "Всякий мост - единство противоположностей.
Горизонтальная его протяженность свидетельствует о том, что
все на свете проходит, а вертикали неумолимо напоминают о
грозящих неудачах, о неизбежности смерти. Мы все
пробиваемся вперед, невзирая на препятствия, но под ногами у
нас разверзается бездна расплаты за первородный грех. Мы
строим, воздвигаем, сооружаем, но верховный архитектор -
смерть, она создает вершины лишь затем, чтобы существовали
пропасти.
   Перебрасывайте же ваши великолепные мосты хоть через
тысячу рек, о цельсиане, соединяйте разобщенные части своей
планеты. Ваше мастерство напрасно, ибо могила все еще у вас
под ногами, она все еще ждет, все еще терпелива. Перед вами
открыт путь, цельсиане, но он неминуемо ведет к смерти.
Несмотря на всю вашу хитрость, цельсиане, вы никак не можете
понять простую вещь. У сердца такая форма специально для
того, чтобы его пронзила стрела. Остальные эффекты -
побочные".
   Вот о чем думал Марвин, стоя на мосту. И его одолела
великая тоска, желание перечеркнуть все желания, отказаться
от боли и удовольствий, забыть мелкие радости и горести
успехов и неудач, покончить с развлечениями и продолжить
дело жизни, которое сводится к смерти.
   Медленно взобрался он на парапет и встал, балансируя над
вихрящимися струями песка. И тут он заметил краешком глаза,
как от столба отделяется тень, нерешительно подходит к
парапету, склоняется над бездной и с опасностью для жизни
перевешивается...
   - Стой! Погоди! - вскричал Марвин. Его разрушительные
стремления мгновенно угасли. Видел он лишь одно: живое
существо на краю гибели.
   Тень ахнула и рванулась к зияющей бездне. В тот же миг
Марвин кинулся к тени и ухватил ее за ногу.
   Нога так отчаянно отбрыкивалась, что Марвин чуть не
перелетел через парапет. Однако он быстро оценил
обстановку, впился присоском в пористый камень пешеходной
дорожки, для упора расставил пошире нижние конечности, двумя
верхними обвил фонарный столб, а двумя свободными руками
удерживал спасенного.
   Настал миг напряженного равновесия; затем сила Марвина
сломила сопротивление незадачливого самоубийцы. Медленно,
осторожно Марвин начал стаскивать спасенного вниз - отпустил
предплюсну, перехватил его ногу в области большой берцовой
кости и тянул вниз до тех пор, пока неизвестный не оказался
в безопасности на проезжей части моста.
   От собственных мрачных помыслов и следа не осталось.
Марвин сгреб самоубийцу за плечи и свирепо встряхнул.
   - Дурак несчастный! - закричал он. - Что это за
трусость? Только идиот или безумец сводит так счеты с
жизнью. Неужто у тебя вовсе нет силы воли, чертов ты...
   Он вовремя прикусил язык. Перед ним, отведя взгляд,
дрожал незадачливый самоубийца. И Марвин только теперь
заметил, что спас женщину.

                       XVII

   Позже, в отдельном кабинете примостного ресторана, Марвин
извинился за резкие слова, что вырвались у него не от души,
а по вспыльчивости. Но женщина, грациозно помахав лапкой,
отказалась принять извинение.
   - Вы ведь правы, - сказала она. - Мой поступок -
поступок идиотки или безумной, или той и другой. Боюсь,
ваше определение точно. Надо было дать мне прыгнуть.
   Марвин заметил, что она красива. Миниатюрная, ему едва
по грудь, но сложена безукоризненно. Брюшко подобно
точеному цилиндру, гордая головка наклонена к телу под углом
пять градусов (от такого наклона щемило на сердце). Черты
лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая
квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый
атласный шарф покроя "принцесс", обнажая лишь
соблазнительную полоску зеленой кожи. Ножки в оранжевых
обмотках, подчеркивающих гибкие сегменты сустава.
   Пусть она незадачливая самоубийца - для Марвина она была
самой ослепительной красавицей из всех, кого ему довелось
повидать на Цельсии.
   От ее красоты у Марвина пересохло в горле и зачастил
пульс. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с белого
атласа, скрывающего и оттеняющего высокие яйцеклады. Он
потупился и поймал себя на том, что разглядывает
сладострастное чудо - длинную членистую ногу. Густо
краснея, он заставил себя смотреть на сморщенную родимую
шишечку на лбу.
   Женщина, казалось, не замечала его пылкого внимания. Она
простодушно предложила:
   - Может, мы познакомимся, раз уж так получилось?
   Оба неудержимо расхохотались над ее остротой.
   - Марвин Флинн, - представился Марвин.
   - Фристия Хелд, - назвалась молодая женщина.
   - Я буду звать вас Кэти, если вы не возражаете, - сказал
Марвин.
   Они снова рассмеялись. Затем Кэти стала серьезной.
Увидя, как быстро летит время, она сказала:
   - Еще раз большое вам спасибо. А теперь мне пора.
   - Конечно, - ответил Марвин, тоже вставая. - Когда мы
увидимся?
   - Никогда, - проговорила она тихо.
   - Но мне это необходимо! - воскликнул Марвин. - Я хотел
сказать - теперь, когда я вас нашел, я ни за что не
соглашусь вас потерять.
   Она грустно покачала головой.
   - Вы будете вспоминать обо мне хоть изредка? -
прошептала она.
   - Мы не должны расставаться! - сказал Марвин.
   - Ничего, переживете, - ответила она вовсе не в строгом
тоне.
   - Я теперь никогда больше не улыбнусь, - пригрозил
Марвин.
   - Кто-нибудь займет мое место, - предсказала она.
   - Вы просто демон-искуситель! - вскричал он в ярости.
   - Мы разошлись, как в море корабли, - поправила она.
   - Неужели мы не встретимся? - осведомился Марвин.
   - Время покажет.
   - Я бы ходил за вами как тень, - с надеждой сказал
Марвин.
   - К востоку от солнца и к западу от луны, - произнесла
она нараспев.
   - Как вы немилостивы, - надулся Марвин.
   - Я забыла про время, - сказала она. - Но теперь я о нем
вспомнила!
   С этими словами она вихрем метнулась к двери и исчезла.
Марвин проводил ее глазами, потом сел за стойку бара.
   - Один за мою крошку, другой на дорожку, - бросил он
бармену.
   - Все бабы фальшивые, - сочувственно заметил бармен,
наполняя бокалы.
   - При ней иссохну, без нее сохну, хандра у меня, -
пожаловался Марвин.
   - Парню нужна девушка, - изрек бармен.
   Марвин осушил бокал и снова протянул его бармену.
   - Розовый коктейль за мою голубую мечту, - распорядился
он.
   - Может, она устала, - предположил бармен.
   - Не знаю, за что я ее так люблю, - констатировал Марвин.
- Но по крайней мере знаю, отчего в небе померкло солнце.
Среди моего одиночества она преследует меня, как бренчанье
пианино в соседней квартире. Я буду поблизости, как бы она
со мной ни обращалась. Может, все это напрасно, но я
сохраню в памяти весну и ее, и не для меня ласкает кроны
вешний ветерок, и...
   Неизвестно, долго ли продолжал бы Марвин свои причитания,
если бы где-то на уровне его ребер, на два фута влево,
кто-то не прошептал:
   - Эй, миштер!
   Обернувшись на зов, Марвин увидел на соседнем табурете
маленького толстенького цельсианина в лохмотьях.
   - Чего тебе? - грубо спросил Марвин.
   - Вы хотеть видеть тот очень красивый мучача еще раз?
   - Да, хочу. Но что ты можешь...
   - Я частный сыщик разыскивать безвестно пропавших успех
гарантирован иначе ни цента в вознаграждение.
   - Что за странный у тебя говор? - поразился Марвин.
   - Ламбробианский, - ответил сыщик. - Я Хуан Вальдец,
родом из земель фиесты, что у самой границы, а сюда, в
большой город Норт, я приехал сколотить состояние.
   - Чучело гороховое, - ощерился бармен.
   - Какая вещь ты меня называть? - с подозрительной
кротостью переспросил маленький ламбробианин.
   - Я назвал тебя "чучело гороховое", паршивое ты чучело
гороховое, - ощерился бармен.
   - Так я и услышать, - сказал Вальдец. Он потянулся к
поясу, вытащил длинный нож с двусторонним лезвием и, всадив
его бармену в сердце, уложил того на месте.
   - Я человек кроткий, сеньор, - обратился он к Марвину. -
Я не легко обижаться. Право же, в родном селе Монтана Верде
де лос трес Пикос меня считать безобидный. Я ничего не
просить, только разводить пейотовый побеги в высоких горах
Ламбробии под сень того дерева, что называться "шляпа от
солнца", ибо то есть лучшие в мире пейотовые побеги.
   - Вполне сочувствую.
   - И все же, - продолжал Вальдец с нажимом в голосе, -
когда эксплойтатор дельнорте оскорбляет меня, а теме самым
позорит память взрастивших меня родителей, о сеньор, тогда
глаза мои застилает красный туман, нож сам вскакивает ко мне
в руку и оттуда без пересадки вонзается в сердце тому, кто
обидел сына бедняка.
   - С каждым может случиться, - сказал Марвин.
   - А ведь несмотря на острое чувство чести, - заявил
Вальдец, - я в общем-то как дитя - порывист и беспечен.
   - Я, собственно, успел это заметить, - отозвался Марвин.
   - Но хватит об этом. Так вы хотеть нанять меня сыщик
искать девушка? Ну конечно. Эль буэн пано эн эль арва се
венде, вердад? (11)
   - Си, омбре, - со смехом ответил Марвин. - И эль дезео
венсе аль миедо (12)!
   - Луэс, аделанте (13)!
   И рука об руку два приятеля шагнули в ночь под тысячи
сверкающих звезд, подобных остриям пик несметного воинства.

                        XVIII

   Выйдя из ресторана, Вальдец обратил смуглое усатое лицо к
небесам и отыскал созвездие Инвидиус, которое в северных
широтах безошибочно