м
выбором, площадью в 25 квадратных футов, и кончается Л-1023 -  моделью  со
случайной селекцией и многовариантным  выбором,  площадью  900  квадратных
футов и с приспособлениями для демонстрации на большую аудиторию.
     - Нет, - сказал Редферн, - боюсь, что это не вполне то, что я имел  в
виду.
     - Тогда что же вы имели в виду? - спросила женщина. - Мы также строим
лабиринты по заказу, как указано на желтых страницах нашего проспекта.
     - Но я не прошу,  чтобы  вы  СТРОИЛИ  лабиринт  для  меня,  -  сказал
Редферн. - Видите ли, согласно письму, которое я  получил,  этот  Лабиринт
уже существует, и он достаточно велик, так что подходит и для  людей,  для
хомо, так сказать, сапиенс.
     - И это именно то, что вы имели в  виду?  -  с  глубоким  подозрением
спросила женщина.
     Редферн обнаружил, что оправдывается:
     - Это все письмо, что  я  получил.  Меня  пригласили  на  грандиозное
открытие Лабиринта, и там был ваш  телефон,  по  которому  мне  надо  было
получить дальнейшие инструкции.
     - Послушайте, мистер, - женщина зло прервала его лепет.  -  Не  знаю,
может быть, вы просто шизик, или все это какая-то дурацкая шутка  или  еще
что, а только Редферновский институт - респектабельная фирма, существующая
уже тридцать пять лет, и если вы будете надоедать мне с вашим вздором,  то
я потребую определить номер вашего телефона и  вы  понесете  наказание  по
всей строгости закона!
     Она бросила трубку.
     Редферн опустился в кресло. Его руки дрожали. Пытаясь  раскрыть  суть
первичной  мистификации-ловушки,  он  задумал   и   попробовал   применить
контр-мистификацию и в результате влип во вторичную, или  вспомогательную,
ловушку. Экая нелепость! Он чувствовал себя последним идиотом.
     Вдруг ему  пришла  в  голову  одна  мысль.  Он  открыл  манхэттенский
телефонный справочник и попытался найти в нем  Исследовательский  институт
изучения поведения Редферна. Как и следовало ожидать, в  списке  абонентов
такого не оказалось.
     Он  позвонил  в  справочную  и  запросил  список   изменений,   затем
дополнительный и расширенный списки. Наконец, дойдя до желтых страниц,  он
стал  проглядывать   по   алфавиту:   Лабиринты,   Ловушки,   Исследования
бихевиористские, Научное оборудование и Лабораторное оборудование. Не было
там   никакого   Редферна   и   никакой   фирмы,   специализирующейся   на
конструировании Лабиринтов.
     Он сообразил, что  после  прохождения  вторичной  ловушки  он  теперь
вполне закономерно попал в третичную и что, скорее всего, серия на этом не
заканчивается.
     Но,  конечно,  это  был  не  розыгрыш.  Слишком  много  доказательств
противного накопилось к этому моменту. Трюк с  розыгрышем  фактически  был
частью самого Лабиринта - маленькая петля, очень быстро  возвращающаяся  к
исходной точке,  к  точке  входа  в  Лабиринт.  Или  же  к  точке,  СИЛЬНО
НАПОМИНАЮЩЕЙ ИСХОДНУЮ.
     Одним из основных свойств Лабиринта является удвоение,  дублирование,
повторы.  И  этот  прием  несомненно  был  использован:  открыто  -  путем
упоминания имени  Редферна  в  обоих  письмах  и  имитацией  его  почерка;
косвенно - путем использования нудных противоречий в каждом предложении.
     Описание закона  Ловушки-Лабиринта  (который,  как  утверждалось,  он
одновременно знал и не знал)  было  достаточно  простым.  Это  могло  быть
только описанием его собственных, касающихся Лабиринта-Ловушки эмоций; эти
надуманные,  туманные  двусмысленности  наскучили  ему.  Эта   витиеватая,
квазираскованная манера, это общее впечатление мишуры и показухи  странным
образом оказали на него успокаивающее действие.  Такое  приятное  ощущение
испытывает человек, дознавшийся, что то,  что  он  почитал  за  подлинное,
оказалось подделкой.
     Таким образом, он теперь видел, что первое письмо в  действительности
было Лабиринтом - этим рабским, бесконечно удваювающимся монументом скуке,
чье совершенство портила только одна немаловажная деталь - его собственное
существование. Второе письмо было необходимым дубликатом первого, оно было
нужно для того, чтобы удовлетворялись требования закона Лабиринта.
     Конечно, возможны были и другие точки зрения; но тут Редферну  пришла
в голову мысль, что, возможно, он все это когда-то уже обдумывал.


     Перевод Е.Дрозда


                               Роберт ШЕКЛИ

                ПА-ДЕ-ТРУА ШЕФ-ПОВАРА, ОФИЦИАНТА И КЛИЕНТА


                                  Повар

     События, о которых я хочу вам  рассказать,  произошли  несколько  лет
назад,  когда  я  открыл  лучший  на  Балеарских  островах   индонезийский
ресторан.
     Я открыл ресторан в Санта-Эуалалии-дель-Рио -  небольшом  городке  на
острове Ивиса. В то время в главном городе острова уже  был  индонезийский
ресторан, и еще один - в Пальме. Но все в один голос  твердили,  что  мой,
безусловно, лучший.
     Несмотря на это, нельзя сказать, что дела шли блестяще.
     Санта-Эулалия - крохотное местечко, сюда приезжают отдыхать  писатели
и художники. Это люди весьма бедные, но они вполне  могли  позволить  себе
рийстафель. Так почему бы им не бывать у  меня  чаще?  Уж  явно  не  из-за
конкуренции ресторана Хуанито или той забегаловки, что в Са-Пунте. Отдавая
должное омарам в майонезе у Хуанито и паэлье в Са-Пунте, хочу тем не менее
отметить, что эти блюда в подметки  не  годились  моим  самбала,  соте  из
курицы и особенно свинине в соевом соусе.
     Думаю, что причиной  всему  -  эмоциональность  и  темперамент  людей
искусства,  которым  необходимо  время,  чтобы  привыкнуть  к  новому.   В
частности, к новому ресторану.
     Я сам такой. Вот уже  много  лет  пытаюсь  стать  художником.  Именно
поэтому, между прочим, я открыл ресторан в Санта-Эулалии.
     Арендная плата была невысока, готовил я сам, а подавал клиентам  один
местный паренек, он же менял пластинки  на  проигрывателе  и  мыл  посуду.
Платил я ему мало, но лишь потому, что больше не мог. Это был чудо-парень:
работящий, всегда опрятный и бодрый. Если ему  хоть  немного  повезет,  он
непременно станет губернатором Балеарских островов.
     Итак, у меня был ресторан "Зеленый фонарик", был официант,  а  вскоре
появился и постоянный клиент.
     Я так и не узнал его имени. Американец - высокий, худой,  молчаливый,
с черными как смоль волосами, лет тридцати или сорока. Он приходил  каждый
вечер ровно в девять, заказывал рийстафель, ел,  платил,  оставлял  десять
процентов чаевых и уходил.
     Признаюсь, что насчет постоянного клиента я слегка  преувеличил,  так
как по воскресеньям он ел паэлью в Са-Пунте, а по  вторникам  -  омаров  в
майонезе у Хуанито. Но почему бы  и  нет?  Я  сам  иногда  обедал  у  них.
Остальные пять вечеров сидел у меня, чаще всего в одиночестве, редко  -  с
женщиной, порой - с другом.
     Честно говоря, я мог бы прожить в Санта-Эулалии,  имея  одного  этого
клиента. Не на очень широкую ногу, но мог. Тогда все было очень дешево.
     Разумеется, оказавшись  в  такой  ситуации,  когда  более  или  менее
зависишь от одного  посетителя,  начинаешь  относиться  к  нему  с  особым
вниманием.
     Я жаждал  угодить  ему  и  стал  изучать  его  вкусы  и  пристрастия.
Постоянному клиенту я подавал особый рийстафель - на тринадцати  тарелках.
Стоило это триста песет - по тем временам около пяти долларов.  Рийстафель
- значит "рисовый стол". Это голландский вариант индонезийской  кухни.  На
центральное блюдо  выкладывается  рис  и  поливается  саджором  -  овощным
соусом.  Затем  вокруг  сервируются  такие  блюда,   как   говядина-кэрри,
"сате-баби"  -  свинина  в  ореховом  соусе,   жареная   на   вертеле,   и
"самбал-уданг" - печенка в соусе "чили". Все это дорогие яства, потому что
в основе их - мясо. Кроме того, подаются самбал с говядиной, "перкадель" -
яйца с мясной подливкой и различные  овощные  и  фруктовые  блюда.  Ну  и,
наконец, арахис,  креветки,  кокосовый  орех,  жареный  картофель  и  тому
подобное.
     Все подается в маленьких овальных мисочках и  производит  впечатление
целого вагона еды.
     Мой клиент обычно ел с хорошим аппетитом  и  приканчивал  восемь  или
десять блюд плюс половину  риса  -  отличный  результат  для  любого  лица
неголландского происхождения.
     Увы, меня это уже не удовлетворяло. Я заметил, что клиент никогда  не
есть печенку, поэтому "самбал-уданг" пришлось заменить на  "самбал-ати"  -
тот же самбал, только с креветками.  Креветки  клиент  поглощал  с  особым
удовольствием, особенно когда я не жалел его любимой ореховой подливки.
     Спустя некоторое время он стал прибавлять в весе.
     Это воодушевило меня. Я удвоил порции картофельных палочек  и  мясных
шариков. Американец стал есть как истинный голландец. Он быстро полнел.
     Через два месяца в нем было фунтов десять или двадцать лишнего  веса.
Меня это не беспокоило, я стремился превратить клиента в раба моей  кухни.
Я купил глубокие миски  и  подавал  теперь  удвоенные  порции.  Я  заменил
"сате-баби" на "баба-траси" - свинину  в  креветочном  соусе,  так  как  к
арахисовой подливке клиент теперь не притрагивался.
     На третий месяц он перешел границу тучности - в основном из-за риса и
острого соуса. А я стоял у плиты, как органист за пультом органа, и  играл
на его вкусовых сосочках. Он склонял над мисками свое круглое и  блестящее
от пота  лицо,  а  Пабло  крутился  рядом,  меняя  блюда  и  пластинки  на
проигрывателе.
     Да, теперь стало ясно: этот человек полюбил мою кухню. Его ахиллесова
пята находилась в желудке, если так можно выразиться. Этот  американец  до
встречи со мной прожил тридцать или сорок лет на  белом  свете  и  остался
худым. Но откуда берется худоба? Я думаю,  причина  -  в  отсутствии  еды,
отвечающей вкусу данного индивидуума.
     Я выработал  теорию,  согласно  которой  большинство  худых  людей  -
потенциальные толстяки, просто не нашедшие  своей  потенциальной  пищи.  Я
знавал одного тощего немца, который прибавил  в  весе,  когда  вел  монтаж
оборудования  в  Мадрасе  и  столкнулся  с  совершенно  новыми  для   себя
юго-восточными яствами. И еще одного прожорливого  мексиканца-  гитариста,
игравшего в лондонском клубе: он утверждал, что  полнеет  только  в  своем
родном городе - Морелии; причем во всей центральной Мексике  любая  другая
пища на него вовсе не  действовала,  а  вот  в  Оахаке,  как  бы  ни  были
превосходны блюда, он неизменно худел. И знал англичанина, который большую
часть жизни провел в Китае. Так вот, он заверял меня, что  не  может  жить
без сычуаньской пищи, что кантонская или шанхайская кухни  его  совершенно
не удовлетворяют и что различия между кухнями в  разных  провинциях  Китая
гораздо больше, чем в Европе.  Этот  мой  знакомый  жил  в  Ницце,  вкушал
провансальские блюда разнообразя их красным соевым творогом, соусом "амой"
и бог весть еще чем. И жаловался мне, что у него собачья жизнь!
     Как  видите,  поведение  моего  американца  вполне   объяснимо.   Он,
совершенно очевидно, относился к числу людей, не нашедших  своей  пищи.  И
теперь, поедая рийстафель, наверстывал упущенное  за  тридцать  или  сорок
предыдущих лет.
     Истинный повар должен чувствовать ответственность за своего  клиента.
В конце концов повар - тот же кукловод:  он  манипулирует  клиентами,  как
марионетками, играя на их вкусовых пристрастиях.
     Но я-то  не  истинный  повар,  я  простой  итальянец  с  необъяснимым
пристрастием к рийстафелю. Самое горячее мое желание - стать художником.
     Я продолжал пичкать клиента рисом.  Теперь  мне  казалось,  что  этот
человек полностью в моей власти. Бывало, ночами я  просыпался  в  холодном
поту: мне снилось, что  он  поднимает  расплывшееся  лунообразное  лицо  и
говорит: "Вашему "самбал-удангу" не хватает пикантности. Дурак я был,  что
ел у вас! Наши отношения кончены".
     И я безрассудно увеличивал порции, заменил вареный рис на  жареный  в
масле с шафраном и добавил цыпленка в соусе "чили" с арахисом.
     Мне казалось, что мы оба - я у плиты, а он за столом  -  пребывали  в
каком-то бредовом состоянии. Он чудовищно раздался - этакая колбаса, а  не
человек, - каждый лишний фунт его веса служил доказательством моей власти.
     А затем внезапно наступил конец.
     Я как раз приготовил деликатес - "самбал-ати" - чистое безумие с моей
стороны, если учесть вздувшиеся цены.
     Но американец не пришел, хотя я задержал закрытие на два часа.
     И на следующий вечер он не пришел.
     На третий - тоже.
     На четвертый день он вошел, неуклюже переваливаясь, и сел за столик.
     Ни разу за все время я не заговаривал со своим  клиентом.  Но  в  тот
вечер я осмелился подойти, слегка поклонился и вежливо сказал:
     - Вы пропустили несколько вечеров, майн херц.
     - Да, к сожалению, я не мог прийти, - ответил он.
     - Надеюсь, ничего страшного?
     -  Нет,  просто  легкий  сердечный  приступ.  Но   доктор   советовал
отлежаться.
     Я поклонился. Пабло ждал от меня  указаний.  Американец  заправил  за
воротник гигантскую красную салфетку, купленную специально для него.
     Только сейчас я наконец осознал, о чем должен был давно задуматься: я
убиваю этого человека!
     Я взглянул на горшки с мясом, на блюда с гарнирами, на  горы  риса  и
острых приправ. Это были орудия медленной смерти.
     И я закричал:
     - Ресторан закрыт!
     - Но почему? - изумился клиент.
     - Мясо подгорело, - ответил я.
     - Тогда подайте мне рийстафель без мяса, - сказал он.
     - Это невозможно, - возразил я. Рийстафель без мяса - не рийстафель.
     В глазах клиента появилась тревога.
     - Ну так приготовьте омлет - и положите побольше масла.
     - Я не готовлю омлеты.
     - Тогда свиную котлету - и пожирнее.  Или,  на  худой  конец,  просто
горшочек жареного риса.
     -  Майн  херц,  кажется,  не  понимает,  -  сказал  я.  -   Я   подаю
исключительно рийстафель и делаю его по всем правилам - или вообще  ничего
не готовлю.
     - Но я голоден! - воскликнул клиент плаксивым голосом.
     - Можете полакомиться омарами в майонезе  у  Хуанито  или  паэльей  в
Са-Пунте. Вам не  привыкать,  -  добавил  я,  не  в  силах  удержаться  от
сарказма.
     - Я не хочу! - закричал он, едва не рыдая. - Я прошу рийстафель!
     - Тогда езжайте в Амстердам! - заорал я,  сбросил  горшки  на  пол  и
выбежал из ресторана.
     Я сложил вещи и незамедлительно уехал на Ивису, в самый раз успел  на
ночной теплоход в Барселону, а оттуда вылетел в Рим.
     Согласен, я был груб с клиентом. Но - в силу необходимости. Надо было
сразу пресечь его прожорливость. И мою собственную беспечность.
     Мои дальнейшие странствия не имеют отношения к этой истории.  Добавлю
лишь, что на греческом острове Кос я держу лучший  ресторан.  Я  составляю
рийстафель с математической  точностью  и  ни  грамма  не  прибавляю  даже
постоянным клиентам. Никакие сокровища меня не заставят  увеличить  порцию
или дать добавку.
     Я часто думаю: что стало с тем американцем и Пабло, плату которому  я
выслал из Рима?
     Я все еще пытаюсь стать художником.


                                 Официант

     Эти события произошли несколько лет назад, когда я работал официантом
в индонезийском ресторанчике в Санта-Эулалии-дель-Рио на Ивисе,  одном  из
Балеарских островов.
     Я был еще мальчишкой, мне не исполнилось и весемнадцати. На  Ивису  я
попал в составе команды французской яхты. Капитана уличили в  контрабанде,
судно конфисковали. Так я остался на Ивисе и переехал в Санта-Эулалию. Сам
я родом с Мальты и  обладаю  природными  способностями  к  языкам.  Жители
местечка считали, что я из Андалузии, а иностранная колония  принимала  за
местного.
     Поначалу  я  вовсе  не  собирался  долго  задерживаться  в  ресторане
голландца. Слишком уж мизерное жалованье он платил.
     Но вдруг я обратил внимание на его пластинки.
     У голландца оказалось прекрасное собрание джазовой музыки.
     В ресторане был неплохой проигрыватель, усилитель и колонки,  по  тем
временам - превосходная техника.
     Голландец совершенно не разбирался в музыке, даже  вовсе  не  обращал
нее внимания, полагая джаз некоей обеденной атрибутикой - вроде  свечей  в
серебряных подсвечниках.
     Но я, Антонио Варга (он звал меня Пабло), страстно любил музыку.  Еще
в детстве я научился играть на  трубе,  гитаре  и  пианино.  Чего  мне  не
хватало - так это глубокого и тонкого знания джазовых форм.
     Я пошел в услужение к голландцу, чтобы получить возможность постоянно
слушать пластинки, изучать американские идиомы и  готовить  себя  к  жизни
музыканта. Он мог бы мне совсем ничего не платить - хватило бы одного  Луи
Армстронга.
     Я привел пластинки в  порядок,  расставил  их  по  системе,  заставил
хозяина заказать в Барселоне головку с алмазной иглой, переместил колонки,
чтобы избежать искажений,  и  сам  составил  несколько  отличных  джазовых
программ.
     Чаще всего я начинал с "Мрачного настроения"  в  исполнении  оркестра
Дюка Эллингтона, затем  переходил  к  Стену  Кентону  и,  чтобы  разрядить
обстановку, заканчивал "Прощальным блюзом" Эллы Фицджеральд.
     Скоро я обратил  внимание,  что  вся  аудитория  состоит  из  одного-
единственного человека, не считая меня и голландца.
     Да, у меня появился слушатель - высокий, худой, молчаливый  британец,
явный поклонник джаза.
     Я заметил,  что  он  ест  в  соответствии  с  музыкой  -  медленно  и
меланхолично, если я ставил "Не надо грустить", отрывисто и быстро,  когда
звучал "Караван".
     Более того, в зависимости от выбираемой мной музыки явно менялось его
настроение. Эллингтон и Кентон возбуждали его: он жевал  яростно,  отбивая
левой рукой такт. Чарли Барнет действовал расслабляюще, я бы даже  сказал,
угнетающе - каким бы ни был темп вещи, британец ел медленно, поджав губы и
нахмурив брови.
     Если вы фанатичный меломан и, так же как я, истинный музыкант в душе,
вы поймете завладевшее мной стремление пленить единственного слушателя.
     Сперва я прошелся по Эллингтону и Кентону, потому  что  все  еще  был
уверен в себе. Мне так и не удалось  приучить  британца  к  монументальным
фантазиям Чарли Паркера, а Барнет просто действовал ему  на  нервы.  Но  я
привил ему любовь к  Луи  Армстронгу,  Элле  Фицджеральд,  Эрлу  Хейнсу  и
"Современному джаз-квартету". Я  совершенно  точно  определил  музыкальный
вкус британца и составлял программу на вечер специально для него.
     Британец  был  самозабвенным  слушателем.  Но  за  музыку,  увы,  ему
приходилось расплачиваться: изо  дня  в  день  он  вынужден  был  давиться
рийстафелем голландца - жуткой  мешаниной  из  тушеного  по-всякому  мяса,
чрезмерно острого и однообразно политого соусом "чили".  Отвертеться  было
невозможно: голландец не любил, чтобы люди торчали в ресторане, не  сделав
заказ. Стоило вам войти - и он тут же совал меню, а как только вы  доедали
последнее  блюдо  -  выкладывал  на  стол  счет.  Может   быть,   подобное
обслуживание принято  в  Амстердаме,  но  в  Испании  такого  не  примлют.
Иностранной колонии в Санта-Эулалии, проникнутой испанским  духом  больше,
чем сами испанцы, это не нравилось. Таким образом, из-за своей грубости  и
жадности голландец мог положиться только на одного постоянного  клиента  -
на англичанина, который в действительности-то приходил слушать музыку!
     Немного погодя я заметил, что мой слушатель стал прибавлять  в  весе.
Поразительно, какое  влияние  может  оказывать  джаз!  Была  здесь  и  моя
скромная  заслуга  -  ведь  программы,  которые  я   составлял,   помогали
поклоннику музыки справляться с тяжелым немузыкальным рийстафелем.
     Я был тогда молод и беспечен. Я со страстью стремился покорить  этого
человека, подчинить его Армстронгу и себе.
     Англичанин полнен. Мне следовало  бы  ставить  что-нибудь  строгое  и
аскетичное, вроде  Бейдербека  или  прочих  формалистов  диксиленда.  Они,
правда, были не  в  его  вкусе,  но  непременно  оказали