ени костях  висели  куски  прогнившей  плоти.
Многие были раздеты, другие были прикрыты клочьями тряпья. Грохот костей
теперь   забивал   даже   барабанный    бой.    До    арены    доносился
сладковато-тошнотворный запах гниения.
   Мария закрыла рукой нос.
   - Они подняли из могил мертвых. Кукольник имеет над ними власть.  Это
мертвецы Карнавала Л'Мораи.
   Армия людей внизу быстро отступала, чтобы пропустить войско  умерших.
Со многих тел по дороге падали куски кожи и мяса, но  покойников  ничуть
это не тревожило.  Они  приближались,  гремя  костями,  и  то,  что  еще
оставалось от их  лиц,  было  растянуто  в  мерзких  улыбках.  Они  шли,
дьявольски и бессмысленно смеясь, и были с каждым шагом ближе и ближе.
   Гермос резко прижал  Марию  к  себе,  повинуясь  скорее  собственному
страху, чем желая успокоить слепую. Они стояли прислонившись к  каменной
стене, и великан снова повернулся к приближающимся мертвецам. Там, среди
бесчисленных рядов уродов, он заметил чуть поодаль от остальных странную
фигуру, лишенную головы. Когда на нее  упал  свет,  Гермос  увидел,  что
покойник несет в руке свою собственную усмехающуюся голову, а  свободной
рукой поправляет на ней усы.
   Стон ужаса и отчаяния сорвался с губ великана.
   - Что случилось? - спросила Мария, отстраняясь от него.
   - Моркасл, - пояснил Гермос. - Он с ними.
   Мария вырвалась из рук великана и закричала:
   - Пусти меня! Я должна их остановить!
   - Как? - спросил он.
   - Пусти меня!  -  Она  оттолкнула  его,  попав  локтем  в  живот,  и,
скривившись от боли, великан разжал руки. Мария на  ощупь  двинулась  по
стене. Гермос тоже встал и в страхе поплелся за ней.
   - Остановись! - кричал он.
   Мария не поворачивалась. Она с трудом добралась до остатков  лестницы
выхода, вскарабкалась по ней.
   - Остановись! - закричал великан, первый раз за все это время он  был
в ярости. - Они убьют тебя!
   - Прощай,  -  бросила  Мария,  не  оборачиваясь.  Она  спустилась  по
лестнице  навстречу  неминуемой  гибели.   Она   не   почувствовала   ни
прикосновения к земле, ни того, как ее схватили жадные руки. В голове  у
нее звучали лишь стоны и молитвы великана.
   * * *
   Стражник,  державший  Марию  за  волосы,  поднял  ее  лицо  навстречу
приближающемуся Кукольнику.
   - Будто бы я могу его видеть, -  усмехнулась  она,  и  горло  тут  же
почувствовало сталь приставленных к нему кинжалов и пик.
   - Молчать! - прорычал другой  солдат,  дергая  за  цепь,  которую  ей
надели на руки.
   В ответ Мария ударила ногой землю, и целый поток песка полетел в лицо
солдату. Тот протер глаза и уже занес  руку,  чтобы  ударить  ее,  когда
раздался сухой страшный смех.
   Это был Кукольник.
   Моди  Сиен,  хозяин  Карнавала  Л'Мораи,  вышел  из   рядов   грязных
оборванных солдат и подошел к  пленнице.  Его  собственные  одежды  были
грязны и оборваны, как будто он тоже долго  пролежал  в  земле,  а  тело
источало вонь гниения.
   - Ну что ж, - произнес он. - Вот и  ты,  Мария  -  слепая  жонглерша.
Мария - слепой генерал. Твои парни без тебя будут в безопасности.
   - Отзови свое войско, - потребовала хрипло Мария. - Теперь я  сдалась
вам.
   - Они уже отозваны, - ответил он. - Твои бывшие друзья снова  мертвы.
Они ушли в землю, где их место.
   Мария покачала головой. - Но ты все еще жив. Кукольник вздохнул:
   - Со временем, дорогая Мария, ты узнаешь, что я больше друг тебе, чем
враг.
   - Ты убивал уродов, ты привел живых и мертвых, чтобы они убивали моих
людей, ты вытащил меня сюда, чтобы казнить на глазах у всех...  Так  что
мое недоверие вполне понятно.
   - Это были мои люди, прежде чем они стали твоими, - просто  отозвался
Кукольник. - И не беспокойся, тебя не казнят тут, перед воротами  арены.
Состоится суд.
   Кукольник вышел вперед, теперь он был всего в  нескольких  дюймах  от
слепой. Его крючковатые руки охватили ее нежное лицо.  Мария  попыталась
вырваться, но это было невозможно, его  пальцы  были  крепче  железа.  В
следующее мгновение она почувствовала его отвратительные губы  на  своих
губах, и его острые зубы впились в ее нижнюю губу. Потом Кукольник резко
отстранился.
   Мария плюнула кровью в его самодовольное лицо. Он на мгновение замер,
а потом сделал еще шаг назад и снова рассмеялся.
   - Удачи в Совете Л'Мораи, - сказал он хрипло.
   - Ты не можешь победить, - ответила Мария. - Ты можешь убить меня, но
не можешь победить.
   Солдаты потащили ее прочь, покалывая саблями.
   - Вперед! К дороге!
   Мария  равнодушно  смотрела  на  обнаженное  оружие,  не  замечая  их
грубостей и  пинков,  она  прислушивалась  к  команде,  которую  отдавал
Кукольник.
   - Уведите солдат,  кроме  двух  сотен,  которых  надо  расставить  по
периметру Карнавала. Если  кто-то  из  уродов  попробует  ускользнуть  с
арены, его надо будет поймать.
   Мария резко повернулась к нему:
   - Но ты сказал, что отпустишь их! Голос Кукольника был подобен рыку:
   - Я сказал, что сохраню им жизнь.
   Дорога в Л'Мораи была длинной  и  каменистой,  гораздо  длиннее,  чем
Марии показалось в первый раз, когда неделей раньше ее везли  в  фаэтоне
на  суд.  Всего  неделя.  Она  едва  верила  себе.  Казалось  совершенно
невероятным, что от того  светлого  дня  до  нынешнего  апокалипсиса  ее
отделяло всего семь дней.
   Когда звуки Карнавала замерли вдали, оставшись далеко  позади,  Мария
чуть не упала на колени от изнеможения, но смогла удержаться  на  ногах.
Ее приковали цепями к повозке, на которой лежал огромный  таран.  Дважды
она падала, и оба раза огромное бревно ударяло ее в лицо.
   К счастью, пытка не длилась очень долго. Солдаты, которые шли рядом с
ней, помогали ей встать, пересыпая грубую речь шутками  о  том,  на  что
годилась слепая женщина, скованная цепями.
   Вскоре процессия вошла в город. Наступило серое утро, небо  заволокло
темными тяжелыми облаками. Всадники, посланные в Л'Мораи, чтобы сообщить
горожанам о победе, прибыли  туда  еще  ночью,  и  весь  город  встречал
победоносную армию... встречал и пленницу, осыпая ее градом проклятый  и
гнилых овощей.
   Мария из последних сил высоко подняла голову, она не хотела кланяться
ненавидящим ее горожанам. Так, с закрытыми глазами, гордо  выпрямившись,
она и проследовала по улицам.
   - Уродка! - кричали они. - Генеральша уродов!
   По дороге ко Дворцу Совета процессия обросла огромной толпой  жителей
Л'Мораи, которая все увеличивалась  и  увеличивалась.  Как  ни  странно,
мысль о дворце Совета успокаивала Марию, ей приятно было  думать  о  его
прохладе, тишине,  холодной  камере,  где  она  сможет  отереть  лицо  и
отдохнуть.
   Но, видимо, отдых предстоял  еще  не  скоро.  Возбужденная  ненависть
толпы заставила Кукольника не откладывать суд. Он широко распахнул двери
дворца и пригласил:
   - Входите! Входите все, друзья Л'Мораи. Входите, чтобы послушать  суд
над той, которая убила ваших любимых сыновей и благородных  братьев.  Мы
обвиним эту  уродку  и  вынесем  ей  справедливый  приговор  за  все  ее
преступления!
   ГЛАВА 15
   Два стражника посадили Марию на кресло, освободили ее правую руку  от
цепей, и тут ей, извиваясь во все стороны, почти  удалось  освободиться.
Начальник стражи - мускулистый вояка с волосатыми пальцами и запахом изо
рта схватил ее за руку  и  начал  привязывать  к  подлокотнику  широкими
кожаными ремнями. Теперь правая рука  Марии  была  примотана  к  креслу.
Стражники сняли цепи с ее левой руки и повторили процедуру.
   Удовлетворенно кивнув,  начальник  отошел  от  места  подсудимых.  Он
оглядел толпу, которая заполнила мрачный зал,  потом  перевел  глаза  на
ниши советников. Когда он приблизился к ложе, которую занимал Кукольник,
- сегодня это была главная, центральная ниша, запах гниения ударил ему в
нос так, что капитана буквально отбросило назад.
   Он замедлил шаги и доложил:
   - Заключенная сидит в кресле обвиняемых. Мы привязали ее.
   - Хорошо, - раздался в ответ едва слышный шепот. -  Нельзя  позволить
этой безумной вырваться прямо в переполненном зале.
   - Да, палата почти полна, - подтвердил стражник, низко кланяясь,  как
диктовал этикет. Он всеми силами пытался подавить в себе отвращение.
   Некоторое время Кукольник  ничего  не  произносил  в  ответ,  хриплые
выдохи его легких чуть не свели капитана с ума, наконец хозяин Карнавала
сказал:
   - Вам не нравится мой запах, правда, капитан Кастел?
   Капитан всмотрелся в лишенное выражения лицо в темной нише,  нахмурил
темные брови и ответил:
   - Я не слышу никакого запаха, сэр.
   - Вы освобождены от дежурства, капитан, - вдруг бросил  Кукольник.  -
Мне не нужны капитаны, которые лгут в лицо.
   Зло прищурившись, солдат резко повернулся и зашагал прочь.
   Кукольник встал  в  нише,  заполнив  своим  изуродованным  телом  все
небольшое пространство ложи. Зал был  переполнен  горожанами,  советники
тоже уже заняли свои места.
   - Хорошо, - пробормотал он себе под нос.
   Теперь Мария была привязана к креслу, как карнавальный  оракул:  руки
были примотаны к подлокотникам, ноги - к ножкам, тело - к спинке, голова
была помещена в деревянный ящик с небольшой прорезью. Солдаты  закончили
свою работу, и тут же раздался голос Кукольника, рокотом пробежавший  по
каменному залу и эхом отдавшийся в ушах слепой.
   - Всем встать!
   Разговоры и перешептывания зрителей поглотил шум отодвигаемых стульев
и топот тысяч ног.
   -  Итак,  начинается  суд  над  слепой  жонглершей  Марией,   которая
обвиняется в измене, убийствах  и  в  том,  что  она  подняла  восстание
уродов. Так как эти действия были совершены у нас на глазах, ясным днем,
и все мы были тому свидетелями, то обвинителями  будут  жители  славного
Л'Мораи, собравшиеся здесь в зале. Я призываю вас вспомнить все поступки
этой женщины и высказать свое мнение о них.
   - Мы слышали тебя, мы согласны, - хором  отозвалась  толпа.  И  снова
застучали стулья, собравшиеся усаживались на свои места.
   Кукольник покинул свою узкую темную нишу, ступив на узкую лестницу, и
вскоре появился в зале, где снова раздался его громовой каркающий голос:
   - Случай этот весьма необычен,  нео  бычным  будет  и  суд.  Так  как
обвиняемая теперь известна каждому  в  этом  городе,  то  мы  не  станем
назначать ей адвоката, она будет представлять себя сама. Также не  будет
юриста и у обвинителей, добав лю я, обвинение представляю сегодня я сам.
А потому мы выслушаем сейчас со бравшихся  граждан,  которые  должны  вы
сказаться   за   или   против,   представить   свои   доказательства   и
свидетельства.
   По толпе прошелся шорох, эхом добежавший до мрачных фресок на стенах.
Шум почти умер, когда какая-то женщина на первом ряду громко  вздохнула,
и все снова начали переговариваться.
   Кукольник снял с головы капюшон. Хотя его изуродованное тело все  еще
скрывал черный шерстяной плащ, он решил открыть лицо, и дневной свет тут
же ударил ему в глаза.
   У него был устрашающий вид. Голова,  вдвое  больше  чем  нужно,  была
покрыта ожогами и полусгоревшими волосами.  Пламя  повредило  всю  левую
часть  лица.  Кожа  была  совершенно  черной  в  красных  прожилках,   в
нескольких местах она была сожжена полностью, так что  обнажились  белые
кости, а глаз был лишен века. Правая часть рта  тоже  отсутствовала.  Но
там, где кожа была красной и блестящей, и виднелись другие, более старые
раны. Второй  глаз,  в  отличие  от  своего  неподвижного  собрата,  был
здоровым и зорко вглядывался в толпу и слепую, привязанную к креслу.
   Подняв руку, больше походившую на  руку  скелета,  Кукольник  опустил
капюшон, и в наступившей тишине раздался его сухой голос:
   - Вы все знаете, что и до пожара я редко открывал  свое  лицо,  редко
показывал его кому-нибудь, но сегодня я решился на это.  Те,  кто  хотят
посмеяться надо мной, смейтесь. Остальные...  остальные,  посмотрите  на
меня как на символ зла, которое совершила эта женщина.
   Кукольник начал прохаживаться по залу,  припадая  на  одну  ногу.  Он
снова заговорил, голос его стал тише, и многим пришлось податься  вперед
и приложить руки к ушам, чтобы слышать его речь.
   - Она вломилась в мой дом на Карнавале. Она что-то искала в нем. И  я
знаю что! Я застал ее там и, вместо того чтобы судить, я отпустил ее. За
мою доброту она отплатила тем, что устроила заговор,  тем,  что  подняла
против  меня  восстание,  сожгла  арену,  выгнала  вон  горожан,  честно
уплативших за посещение Карнавала, и уничтожила мой дом.
   Он сделал паузу,  стоя  перед  слепой,  заключенной  в  ящик  кресла,
положил ей на плечо костлявую руку и сказал:
   - Я солгал, моя дорогая?
   Мария молчала, глаза у нее были закрыты, а губы спокойно сложены.
   Кукольник схватил кресло за спинку и яростно затряс его, крича:
   - Я солгал? Солгал?
   - Нет, - просто ответила Мария.
   Кукольник отошел от нее, сделал  несколько  широких  шагов  по  залу,
вдруг остановившись на помосте в центре зала,  воздел  руки  и  страстно
закричал:
   - Я настоящее воплощение того, что совершила с нами эта  ведьма!  Она
убила наших лучших сыновей. - Кукольник резко ткнул пальцем в  толпу.  -
Слышите, мадам Феррон, это она направляла стрелу, сразившую вашего  сына
Филиппа. Слышите, мсье  Гейз!  Слепая  жонглерша  руководила  теми,  кто
поливал кипящей водой вашего Франсуа! - Голос  его  стал  мягким,  почти
мелодичным. Он повернулся в другую сторону, - А вы, мадам  Шарданай,  вы
простите нас за то, что  ваш  храбрый  Энрико  был  послан  против  этой
безжалостной ведьмы?
   Кукольник повернулся спиной к залу, толпа в ярости  бушевала,  но  он
продолжил речь, сопровождая каждый шаг короткой, но веской фразой.
   - Все вы, кто потерял своих любимых  на  этой  войне,  посмотрите  на
меня! И вы поймете, какое зло  причинила  нам  эта  женщина.  Пусть  мое
изуродованное лицо напомнит вам, что за страдания она  принесла  каждому
из нас, и скажет о том, что за душа скрывается за этим красивым лицом  с
невидящими глазами.
   Люди  в  бешенстве  кричали,  требуя  казни  слепой  жонглерши,  пока
Кукольник прошелся несколько раз по центральному проходу  зала  и  снова
остановился у кресла Марии.
   -  Но  для  того  чтобы  лучше  понять  происшедшее,  мы  все  должны
вспомнить, что совсем недавно, буквально неделю назад, она  была  другом
нашего правосудия. Должны мы вспомнить и о том, кем она была раньше,  до
того, как стала уродом, слепой Марией, жонглершей Карнавала Л'Мораи. Это
была обычная горожанка, разбившая  сердца  множества  парней  в  городе,
красавица, молодая женщина, которую любили, которой все мы доверяли.  Но
больше всех ее любил собственный отец - Фрэнк Мартинки, сапожник.
   Имя эхом пробежало по залу и замерло в ушах Марии, заключенной в свой
ящик. Имя всколыхнуло ее,  вспышкой  осветив  забытый  и  темный  уголок
памяти.
   - Нет, не сейчас, -  прошептала  она  себе,  пугаясь  слезы,  которая
готова была скатиться из невидящего глаза по нежной щеке. - Не сейчас.
   А голос Кукольника, будто проникнув в ее мысли, продолжал греметь:
   - Тогда ее звали не Марией. Ее имя было Иветта...
   И образы закрутились в голове молодой женщины, это были  воспоминания
о том времени, когда она могла видеть. Времени до того, что она называла
Чумой. И с легким стоном боли и страха  Мария  перестала  сопротивляться
вихрю памяти. Дверь в прошлое распахнулась, а слеза скатилась по щеке.
   * * *
   Иветте было около восемнадцати,  когда  холодным  осенним  утром  она
сидела рядом со своим отцом на  пороге  их  дома.  Несмотря  на  то  что
пронзительный ветер шарил по улице, в их дворе было тепло  от  последних
лучей  солнца,  напоминавших  о  жарком  лете.  Деревянное  кресло  отца
скрипнуло.
   - Почему ты сегодня работаешь, отец? - спросила она,  убирая  за  ухо
прядь прекрасных черных волос. День был прекрасен, по  ярко-синему  небу
бежали редкие барашки белых облачков.
   Отец не поднял глаз от толстого куска кожи, который держал  в  руках.
Он выкраивал подошву острым ножом и  сейчас  был  слишком  занят,  чтобы
отвечать на вопросы дочери. Тоненькая сладкая струйка  дыма  тянулась  к
небу от его трубки.
   Карие глаза Иветты не отрываясь смотрели ему в лицо, на  темные  усы,
морщинистую  кожу,  проницательные  и  добрые  глаза.  Одернув  нарядное
платье, она встала и тронула его худое колено.
   - Ответь мне, папа.
   Он на минуту оторвался от  работы,  пригладил  седеющие  продымленные
волосы и ответил:
   - Ты же тоже сегодня работаешь, правда?
   Усы скрывали ласковую улыбку. Глаза у него были цвета неба.
   - Но я должна, папа. Я не могу остаться дома, - возразила Иветта, как
сотни раз до этого. - Но ты... Лавочка полна туфель и  ботинок,  у  тебя
лучший обувной магазин во всем Л'Мораи.  Ты-то  можешь  денек  в  неделю
отдохнуть.
   Сделав глубокую затяжку, старик отложил и трубку, и кожу с ножом.  Он
опустил свою морщинистую  натруженную  руку  на  нежную  руку  дочери  и
ласково улыбнулся:
   - А почему ты не оставишь  свою  работу?  Это  тяжелая  работа,  даже
мужчин она изматывает, не говоря о молоденьких девушках.  Деньги  ничего
не значат, ты права, моя лавочка полна отличной обуви. Духу твоей матери
было бы гораздо спокойнее...
   - ...если бы я осталась дома, - кивнула Иветта  с  улыбкой.  -  Знаю,
папа. Но мама поняла бы и то, что мне нравится то, что я  делаю.  И  это
вовсе не изматывает меня, наоборот, возвышает душу. - Она посмотрела  на
алую грядку последних осенних цветов, пересекавшую двор красной  линией.
- Маме хватало садоводства, как тебе -  сапожного  дела.  Но  мне  этого
мало.
   - Что ж, - сказал старик, и его улыбка погасла, - мысль о том, что ты
делаешь, сводит меня с ума. - Он снова положил перед собой кусок кожи  и
принялся за работу.
   Иветта нахмурилась, рассматривая морщины отца, которые с каждым  днем
становились все глубже и глубже.  Он  делал  вид,  что  не  замечает  ее
недовольства, но это  ему  плохо  удавалось,  наконец  он  снова  поднял
голову.
   Иветта широко  улыбнулась,  встала  и  потянулась  навстречу  солнцу.
Холодный ветерок нежно коснулся ее прекрасной кожи.
   - Милый папа, - сказала она, г- я не люблю расстраивать тебя, но  мне
пора. - Она наклонилась и поцеловала его в уголок рта. Дымок  из  трубки
обвил ее лицо, она выпрямилась и встала.  -  Вечером,  когда  твоя  дочь
вернется домой, она будет  самой  знаменитой  женщиной  за  всю  историю
Л'Мораи.
   Усы скрыли печальное выражение старика.
   - Надеюсь, она все еще останется моей дочерью.
   Отказываясь принять и понять эту печальную мысль,  Мария  выбежала  с
теплого дворика сапожника на пыльную и холодную улицу.
   На другой улице, в другой части Л'Мораи она должна  была  найти  свою
славу. Она знала, что слава стоит нескольких жизней,  но  только  ей  не
приходило в голову, что одна из жизней могла оказаться ее собственной.
   - Вы  двое,  вперед,  -  скомандовала  она,  стукнув  по  плечу  сына
мельника, который входил в  отряд,  который  она  водила  за  собой.  Он
повернулся к ней, и она указала на старое двухэтажное здание,  бросавшее
тень на всю улицу. Толстый слой пыли и копоти покрывал его окна и стены,
напоминая  о  том,  что  внутри  дом  был  совершенно  съеден   пожаром.
Большинство горожан верило, что бывшая гостиница теперь стала прибежищем
крыс и жуков, но Иветта  знала,  что  они  не  правы.  До  нее  доходили
странные слухи, заставившие девушку сделать определенные выводы о  новых
обитателях старой гостиницы.
   - Останешься здесь, - велела  она  мускулистому  лучнику,  когда  они
остановились у открытого окна. Мария покачала головой, раздумывая, то ли
он стал меньше ее  слушаться,  то  ли  она  сама  стала  требовательнее.
Остальные ее спутники - садовник, дровосек,  пахарь  и  рыбак  -  стояли
сзади.
   Она внимательно осмотрела этих четверых  пожилых  горожан  в  простой
крестьянской одежде и с взволнованными лицами. Только у  дровосека  была
форма, которую он сохранил с армии, в кот