торому  все  граждане
Гармонии впредь должны будут молиться в храме.
   - Может быть, нужно обратиться к юристам, чтобы они занялись  мелкими
вопросами?
   - Нет, - негромко сказал Казимир не оборачиваясь. - Я хочу, чтобы  ты
этим  занялся.  Спланируй  похоронную  процессию  от  храма  до  вершины
Саут-Хилла. Пусть Густава похоронят в том месте, где я когда-то спрыгнул
с обрыва. Необходимо также нанять скульптора, чтобы он высек из  гранита
статую жреца, которая будет стоять в изголовье его могилы. Потом загляни
в Хармони-Холл и найди для храма органиста и хормейстера.
   Торис, чувствуя как голова его начинает слегка кружиться, потер лоб и
переспросил:
   - Хормейстера и органиста? Но кто станет жрецом Милила?
   Казимир медленно обернулся к нему.
   -  Жрец  обладает  властью  лишь  ненамного   меньшей,   чем   власть
Мейстерзингера. Враждебно настроенный жрец мог бы сбросить меня с  моего
поста. Я не могу доверять никому, кроме тебя.
   - Что? - удивился Торис.
   - Хормейстер будет петь для тебя, а органист  -  играть.  Я  же  буду
указывать тебе, о чем проповедовать прихожанам с  кафедры  собора.  Тебе
нужно будет только научиться молиться, да еще подзубрить кое-что о житии
и деяниях нашего бога.
   - Но мне только шестнадцать лет! - возразил Торис.
   - Я стал Мейстерзингером в восемнадцать.
   - Никто не станет меня слушать, - попытался настоять на своем юноша.
   - Но зато все станут слушать меня, - негромко ответил Казимир.
   - Не надо, Кас, - умоляющим голосом попросил его товарищ.
   - Все уже решено, - без колебаний ответил молодой Мейстерзингер.
   * * *
   Вздрагивая от холода, Торис стоял в  каменном  коридоре,  соединявшем
храм с залой для собраний храмовых послушников. Сквозь закрытые двери до
него доносилась музыка органа, смешивающаяся со  стоном  зимнего  ветра.
Торис плотнее закутался в свою рясу из вышитого золотыми нитками шелка и
посмотрел в одно из окон, прорубленных в стене коридора. Сквозь  древнее
неровное стекло он увидел беснующуюся метель,  которая  укутывала  город
холодным снежным покрывалом.
   "Целых четыре месяца стоят холода, - подумал он уныло. - Скорее бы уж
кончилась эта проклятая зима!"
   И все же вой холодного  ветра  он  предпочитал  стонам  и  завываниям
огромного органа. С тех пор  как  инструмент  был  починен  к  похоронам
Густава, Торис всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о  том,
что  он  не  остался  в  разломанном  виде.  Особенно  жаль   ему   было
многочисленных прихожан, чье присутствие Казимир объявил обязательным на
каждом таком душераздирающем концерте.
   Тем временем  инструмент  в  последний  раз  оглушительно  рявкнул  и
замолчал.  Было  слышно  только,   как   со   стуком   закрываются   его
многочисленные клапаны и регистровые заслонки. Возведя очи к  сводчатому
потолку коридора, Торис вознес беззвучную благодарность Милилу.  Он  еще
не решил, верит ли он сам в этого пасторального  бога  музыки  и  песен,
однако положение жреца ко многому его обязывало.
   Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис распахнул дверь и вошел  в
теплое, пропахшее курениями  и  ладаном  главное  святилище.  Он  всегда
приходил сюда, когда Казимир читал свои  проповеди.  За  шесть  месяцев,
которые прошли со смерти Густава, молодой  Мейстерзингер  превратился  в
страстного и красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали
сердца бедняков и богачей даже холодной зимой.
   Оказавшись  на  краю  церковного  нефа,  Торис  увидел  Казимира.   В
последнее время он выглядел бледным и исхудавшим, как мертвец в  могиле,
однако нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть,  звучащую  в
его голосе.
   Казимир оперся своими тонкими руками о край кафедры и набрал в  грудь
побольше воздуха. Очередной порыв холодного зимнего ветра  пронесся  над
храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.
   - Эти зимы... - начал Казимир и замолчал, качая головой. - Эти зимы с
их глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют  нас  с
улиц и заставляют бежать от негреющего зимнего солнца к нашим  крошечным
очагам, свет и огонь которых есть  всего-навсего  жалкое  подобие  лета.
Скорчившись  у  огня  и  закутавшись  в  шерстяные  одеяла,   мы   порой
задумываемся о том, как  стал  наш  мир  столь  жестоким  и  неприютным.
Неужели Милил не слышит  больше  наших  песен?  Неужели  Милил  перестал
любить нас? Может быть, даже его музыка не способна  проникнуть  в  этот
хладный и бессердечный мир?
   Казимир сделал еще одну  долгую  паузу,  прислушиваясь  к  завываниям
ветра.
   - В небесном хоре Милила особой красотой выделялся голос  крестьянина
Ольи. Пока он был жив, руки  его  покрывались  шрамами,  как  у  всякого
рядового виллана, а плечи сгибались  под  тяжестью  работы,  которую  он
делал для  своего  хозяина.  Жизнь  его  была  безрадостной,  горькой  и
нелегкой,  однако  он  не  замечал  этого,  мечтая  о  Небесах.   Вскоре
сорвавшийся  топор  милосердно  освободил  его  душу  от  тела,  и  Олья
присоединился к небесному хору Милила.
   И вот тогда его голос зазвучал  приятней  и  чище,  чем  даже  голоса
святых. Тупой крепостной  крестьянин  исчез,  но  у  его  души  оказался
бесподобный, несравненно сладкий голос.
   Милил полюбил жалобные и тоскливые песни Ольи, которые разбили сердце
бога. Он был так  тронут  песнями  своего  слуги,  что  заплакал  сам  и
отвернулся от мира земли. Так настала первая зима.
   На землю опустились холод и мрак, завыли ветры и выпал снег,  убившие
многих и многих. Стенали женщины  и  в  голос  плакали  мужчины,  но  их
жалобные крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не  слышал  ничего
кроме песни Ольи. Только когда  к  голосу  людей  присоединились  голоса
левиафанов и соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу.  Очнувшись  от
охватившей его задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и  снова
пробудил Солнце.
   Потом он сказал Олье: "Как  случилось,  что  твоя  суровая  и  грубая
жизнь, прошедшая в трудах, породила голос столь прекрасный, что  даже  я
был зачарован им?"
   "Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь", - ответил ему Олья.
   "Может быть, ты поешь не так точно, не в  том  размере  и  не  в  той
тональности, - сказал Милил, - но именно твоя  песня  затронула  во  мне
струны совершенной печали".
   "Значит, прекрасна печаль, а не мой голос", - возразил ему Олья.
   "Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?"
   "Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую  я  провел  в  мечтаниях  о
твоих Небесах, давно прошла", - отвечал ему Олья.
   "Но ведь кроме этой мечты не было в твоей жизни ничего прекрасного, -
заметил ему на это Милил. - Жизнь твоя была коротка и горька, и разве не
мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?"
   "Жизнь моя вовсе не была пустой и жалкой, как ты утверждаешь, Господь
мой Милил, - ответил ему Олья. - Ибо среди терниев и  шипов  обязательно
прячется прекрасная роза, чей легкий аромат и нежные лепестки  для  меня
намного драгоценнее, чем голоса всех  твоих  ангелов.  Человек,  который
охотится за медом, находит его только вкусней после укусов  разгневанной
пчелы. Душа, которая хоть однажды прошла тропой времени, чувствует  себя
царицей, ибо у нее есть одно преимущество. И все же  я  отринул  красоту
смертного мира в надежде на счастье в твоем бесконечном  мире  музыки  и
песен".
   Услышав все это, Милил весьма  опечалился  и  сказал  своему  лучшему
певцу такие слова: "Если я верну тебе твою жизнь  и  верну  тебя  к  тем
мимолетным радостям, которые ты встречал  на  земле,  ты  утратишь  свою
бессмертную душу,  Олья.  Когда  твоя  слабеющая  плоть  сдастся  напору
времени и успокоится на мрачном ложе смерти, душа твоя навсегда уйдет  в
землю, словно дождевая вода".
   И отвечал ему безликий голос, наполненный неизбывной печалью:
   "О великий Милил! Я не  смел  и  надеяться,  что  когда-нибудь  снова
обрету потерянное. Я забочусь не о своей бессмертной  душе,  а  о  своем
безжизненном теле. Если бы еще разок дано было мне почувствовать радость
жизни, хотя бы и на краткий миг в необозримом времени, я считал бы,  что
на меня снизошло благословение твое!"
   Эти печальные слова снова исторгли из глаз Милила  слезы.  Не  утирая
их, он коснулся бесплотного и безликого голоса и вернул его  к  смертной
жизни, втиснув Олью в тело из плоти и крови, подобное тому, какое у него
когда-то было и в котором он был похоронен.
   Олья вернулся к жизни в девственной долине среди леса и, едва смахнув
с глаз пелену смерти, полной  грудью  вдохнул  аромат  хвои  и  нагретой
земли. Лучи яркого весеннего  солнца  словно  стрелы  пронизывали  кроны
сосен и пятнами ложились на его  лицо  и  мускулистые  руки.  Теплыми  и
нежными были первые объятия радости.
   А Милил, глядя сверху вниз на своего певца, улыбнулся и впервые  отер
слезы. Однако пока вытирал он глаза, за  спиной  Ольи  поднялась  черная
тень. То был огромный медведь, брюхо которого сводило  от  голода  после
долгой зимы Милила. Зверь подмял человека, распорол его острыми  когтями
и впился клыками в его тело. Когда Милил увидел своего певца  под  тушей
зверя, лицо его потемнело от гнева, и он захотел убить медведя. Но Олья,
умирая, успел воззвать к нему:
   "Сдержи свой гнев, Милил, ибо я испытал уже  всю  возможную  радость.
Этот зверь хочет лишь насладиться, как только что наслаждался  и  я.  Не
убивай его. Очень скоро его жизнь сама подойдет к концу".
   И, сказав это, Олья умер.
   А Милил, на глазах которого в третий  раз  выступили  слезы,  обуздал
свой гнев и позволил медведю уйти живым и невредимым. Однако до сих  пор
наш Бог музыки и песен оплакивает свой любимый голос, имя которому  было
Олья. В тоске своей Милил сделал так,  что  каждый  год  на  землю  нашу
приходит холодная зима, и тогда все люди спешат по домам к своим очагам,
а медведи прячутся в  берлоги,  и  зимний  сон  их  похож  на  маленькую
смерть...
   Проповедь закончилась, и в храме  снова  зазвучал  пронзительный  вой
ветра. Собравшиеся благоговейно молчали, лишь изредка  шаркая  подошвами
башмаков или негромко вздыхая. Торис же отошел в  сторону  и  присел  на
скамью между колоннами.
   Затем снова ожил орган. Его трубный звук призывал прихожан к молитве.
Казимир, подстраиваясь  под  заданную  инструментом  тональность,  начал
молитвенный речитатив:
   - О бог Милил, поем тебе...
   Громкий и дружный хор тут же подхватил псалом:
   - Поем тебе хвалу.
   С хвалебной песнею твоей
   Мы победим зиму.
   Пусть плотью дух обременен, Поем тебе хвалу, Капризы сердца излечи  И
научи уму.
   Поем с надеждой и мольбой, От зверя избави, Что душу каждого  из  нас
Терзает изнутри.
   О Бог Милил! Поем тебе! И просим - отзовись! От нужд и чаяний людей В
тоске не отвернись.
   Дружный хор голосов  распался  неожиданно  на  множество  голосов,  и
каждый из прихожан выпевал свою собственную мольбу, обращенную к Милилу.
Торис тоже пропел свои просьбы, моля о процветании храма, о  том,  чтобы
его служба в качестве заместителя жреца складывалась  удачно,  о  долгом
правлении Мейстерзингера Казимира, о счастье для Юлианны Эстовины...
   Сквозь разноголосицу молитвенных причитаний донесся  тонкий,  высокий
звук. Он напоминал собой голос флейты  или  горна,  как  назывался  этот
инструмент в старинных летописях о Милиле. Торис прекратил выпевать свои
мольбы и прислушался. Звук был слишком ровным и беспрерывным, чтобы  его
могло произвести человеческое горло. Чем  сильнее  Торис  прислушивался,
тем громче звучала в его ушах эта болезненно высокая нота.
   "Что это  может  быть  за  звук?"  -  спросил  Торис  самого  себя  и
прислушался, пытаясь разгадать если не источник  звука,  то  хотя  бы  с
какой стороны он доносится. Считалось, что Милил очень любит  играть  на
горне.
   - Торис.
   Это слово возникло из хора молитвенных обращений прихожан, хотя никто
кроме него его не слышал.
   - Торис.
   Ошибиться было невозможно, и Торис почувствовал, как в нем  нарастает
страх.
   - Торис. - Что? - прошептал юный жрец Милила, покрываясь мурашками.
   - Не успокаивайся, Торис. -  Кто  ты?  -  прошептал  Торис  с  трудом
сглотнув.
   - Зверь все еще жив. - Какой зверь?
   - Казимир.
   Торис побледнел. Упершись дрожащими,  мгновенно  взмокшими  руками  в
холодное сиденье массивной каменной скамьи, спрятанной между  колоннами,
он попытался взять себя в руки и, собравшись с силами, снова спросил:
   - Кто ты?
   - Избави их от зверя, Торис!
   Не обращая внимания на дрожь в ногах, Торис встал со скамьи и зашагал
вдоль колоннады. Может быть, ему удастся  спрятаться  от  этого  голоса?
Может быть, это и  не  голос  был  вовсе,  а  просто  усталость,  голоса
молящихся и вой ветра сыграли с ним злую шутку? Запинаясь, он шел  вдоль
ряда каменных колонн, а голос звучал все настойчивее:
   - Убей зверя, убей зверя, убей зверя!
   Опустившись на колени, Торис зажал уши  руками,  но  голос  стал  еще
громче. Жрец жалобно вскрикнул и потерял сознание.
   * * *
   Последний зимний снег сыпался  из  свинцово-серых  облаков  мохнатыми
кружащимися  снежинками.  Старый  фермер  с  трудом  шагал   по   своему
раскисшему за время оттепели полю. На мгновение он остановился и изогнул
шею, всматриваясь в небеса. Стражник  за  его  спиной  положил  руку  на
рукоять меча, а молодой жрец остановился.
   Стражник был широкоплечим, широкогрудым  мужчиной,  и  глядел  он  на
крестьянина с подозрением.
   - Ну, где твой проклятый водоем? - спросил он хриплым басом.
   Фермер поскреб затылок грязной пятерней.
   - Я волновался из-за снега. Простите, что  вам  пришлось  тащиться  в
такую даль, мастер Торис, но я подумал, что вы непременно должны увидеть
этот пруд.
   Торис безмолвно кивнул, кутаясь в свою рясу  и  пытаясь  спастись  от
ударов холодного, пронизывающего ветра.
   Фермер снова поглядел на небо и  зашагал  дальше.  Стражник  неохотно
последовал за ним, а Торис замыкал процессию.
   - Тут недалече, это рядом с городской стеной, - пояснил крестьянин не
оборачиваясь.
   Он шагал, зябко скрестив на груди руки, направляясь к тому месту, где
его участок земли упирался в городскую стену Гармонии.
   - Часть камней для строительства стены добывали  прямо  на  месте,  -
продолжал рассказывать фермер. - В карьер  набралась  вода,  которую  мы
всегда использовали для полива... До последнего времени.
   Он замолчал,  так  как  они  достигли  невысокой  каменной  изгороди,
окружавшей  поле.  Сразу  за  ней  начинался  довольно  глубокий   пруд,
высеченный прямо в граните скального обнажения. По берегам выработки еще
были заметны следы от орудий каменотесов.  Вода,  в  которой  отражалось
низкое серое небо, имела странный красноватый оттенок.
   - Ржавчина? - наугад предположил стражник, заглядывая в воду.
   - Это не ржавчина.
   Торис перегнулся через изгородь и заглянул в воду. Совсем близко  под
ее поверхностью белели тела. Широкий и глубокий пруд был полон ими.  Это
были тела женщин и мужчин.
   * * *
   Торис сидел в библиотеке усадьбы Мейстерзингера и нервничал. Ему было
холодно и знобко, несмотря на то что он установил свое  кресло  в  самой
середине пятна солнечного  света,  который  проникал  в  комнату  сквозь
витражные стекла широких окон. Взгляд жреца  безостановочно  блуждал  по
рядам темных книг на полках,  по  толстым  гобеленам,  украшавшим  собой
стены и свисавшим с бревенчатого потолка.
   "Что заставляет ее задерживаться?" - с беспокойством подумал Торис.
   На солнце внезапно набежала туча, и оконный витраж  потемнел.  Только
теперь, когда исчезло бьющее в окно ослепительное  солнце,  Торис  сумел
рассмотреть картину, изображенную на стекле. Это был хор ангелов Милила,
парящих над вершиной холма и отбрасывающих на  траву  гигантские  черные
тени.
   Разглядывая это изображение,  Торис  вдруг  осознал,  что  видит  еще
кое-что, и эта вторая картина повергла его в  настоящий  глубокий  ужас.
Тени ангелов превратились в совершенно иной хор - хор гигантских волков,
которые, рассевшись на вершине холма, выли на луну.
   "Неужели это мое воображение играет со мной такие штуки или так  было
задумано  с  самого  начала  мастером,  который   сделал   это   оконное
украшение?",  -  задумался  Торис,  чувствуя,  как  у  него  перехватило
дыхание. Он попытался взять себя в руки и успокоиться, но, чем больше он
смотрел, тем больше ангелы Милила казались ему тенями  зловещих  тварей,
которые поднялись на вершину холма, чтобы спеть свою жуткую песню.
   - Ты хотел меня видеть? - раздался из-за его спины голос Юлианны.
   Торис вздрогнул и  повернулся,  жестом  пригласив  девушку  сесть  на
кресло перед собой.
   - Да... это довольно срочный вопрос, имеющий отношение к делам храма.
   Юлианна слегка  помрачнела,  однако  опустилась  в  указанное  кресло
напротив жреца. Пальцы ее поправили угольно-черное шерстяное  платье,  в
которое она была одета. Плечи ее были закутаны платком.
   - Здесь довольно холодно, не так ли? Торис  кивнул,  слабо  улыбаясь.
Затем его лицо снова стало замкнутым.
   - Я знаю, что в нормальных условиях то, о чем я  намереваюсь  с  вами
побеседовать, Юлианна, нисколько не должно меня касаться. Грубо  говоря,
это  не  мое  дело,  -  начал  он  слегка  дрожащим  голосом.  -  Однако
обстоятельства таковы, что я вынужден ради Казимира, Гармонии  и  церкви
задать вам несколько вопросов...
   Изумрудные глаза Юлианны остались непроницаемы.
   - Продолжай.
   Торис неловко заерзал на сиденье своего кресла и стиснул ладони.
   - Это... это не так-то просто. Скажите, как... э-э-э... обстоят  ваши
с Казимиром дела?
   - Дела?
   -  Ну  да,  -  ответил  Торис  смутившись.  -  Он...  хорошо  с  вами
обращается?
   Юлианна нахмурила лоб.
   -  Конечно.  Он  всегда  отменно  любезен  и  вежлив.  Но  почему  ты
спрашиваешь?
   - Не пытался ли он... заставить вас сделать что-либо? Не  пытался  ли
он... ударить вас?
   - Конечно нет! - с негодующим видом воскликнула Юлианна.
   Торис  кивнул  и  поджал  губы.  Затем  он  потер  щеку,  где  начали
пробиваться редкие и темные бакенбарды.
   - Следующий вопрос я задаю исключительно ради церкви  и  веры.  Между
вами... что-нибудь было? Вы были близки?
   Юлианна резко поднялась, стиснув руки перед собой.
   - Каким образом эта информация может послужить благу церкви?!
   Торис, чувствуя себя особенно неловко, жестом пригласил ее сесть.
   - Прошу вас... Прошу вас, Юлианна, присядьте. Я не могу сказать  вам,
почему именно меня это интересует. Вы должны просто довериться мне.  Мне
очень важно знать это.
   Юлианна медленно села, и ее тонкие пальцы вцепились в подлокотники  с
такой силой, что тонкие вены вздулись под прозрачной  кожей,  а  суставы
побелели. Отвернувшись от Ториса, она глубоко вздохнула.
   - Да, мы были близки, - сказала она негромко.
   Торис побледнел. Настала  его  очередь  отвернуться.  Сквозь  оконные
стекла снова хлынул каскад яркого и теплого солнечного  света.  Несмотря
на это, Торис продолжал мелко дрожать как в ознобе.
   - Это не очень хорошее известие, - сказал он наконец.
   Юлианна удивленно посмотрела на него и прищурилась.
   - Что же в том плохого? - спросила она с вызовом.  -  Мы  не  сделали
ничего такого, что противоречило бы законам Милила.
   - Дело не в этом, - с трудом сглотнув, отвечал Торис. - Казимир... он
нездоров.
   - Не здоров?
   - Вы, вероятно, уже  заметили,  каким  он  стал  бледным  и  худым  в
последнее время. Рихтер - знахарь-алхимик - понятия не имеет, что с  ним
такое. Я тоже не знаю, что  с  ним  происходит.  Тем  не  менее  мы  оба
опасаемся, что вы можете заразиться от него этой непонятной болезнью.
   Теперь и Юлианна побледнела.
   - Если он болен, то я хочу сама вылечить его.
   Торис неспокойно улыбнулся:
   - Прежде чем  вы  начнете  лечить  Казимира,  вам  самой  потребуется
преодолеть вашу болезнь.
   - Что ты хочешь сказать