м надо
наоборот.
     И  снова юноша улыбнулся, искушая  главнокомандующего наказать  его  за
самоуверенность.
     -- А вот что  открыл  я, Мухатьях. Если взять не одно, а  два стекла  и
смотреть через них друг за другом, то далекое покажется близким.
     Махмун задумчиво взял кожаную трубку из рук  юноши, не обращая внимания
на его  встревоженный взгляд и торопливые пояснения. Он поднес ее к  глазам,
подержал и опустил.
     -- Я вижу только крошечных букашек.
     --Не   так,   могущественный   господин,  --   впервые  юноша   проявил
невыдержанность. Вот так всегда с этими учеными, хмуро подумал Махмун.
     Их больше  всего страшит  не угроза  смерти,  а  то,  что не  получится
похвастать  своими достижениями.  Он позволил  юноше  взять у  себя  из  рук
кожаную бутылку, тот перевернул ее и приставил к глазу горлышком.
     -- Вот, господин.  На палубе переднего  судна  я вижу  грека с кудрявой
бородой, он стоит около религиозной картинки.
     Лицо  Махмуна  исказилось  отвращением, он благочестиво сплюнул,  чтобы
очиститься от скверны, каковой являются изображения и статуи богов.
     --  А  рядом  с  ним  стоит светловолосый франк,  весь  в металлических
доспехах.
     Они спорят и указывают руками в разные стороны.
     -- И что они говорят?
     --  Но мое приспособление только для  того,  чтобы  видеть, а не  чтобы
слышать.
     -- Ладно, -- Махмун подал знак начальнику  стражи. -- Переведи юношу из
его полка в свой. Если мне понадобится его искусство, я пошлю за ним. А если
и нет,  все  равно в  испанской армии умных  людей меньше, чем  храбрых.  Мы
должны  беречь его. И вот что, Мухатьях, если  ты  заранее скажешь мне,  где
греческий amiral  собирается пристать к берегу за водой, я наполню твой  рот
золотом. Но если ты ошибешься, золото будет расплавленным.
     Он отвернулся, созвал  к  себе тысячников  -- командиров  полков. Юноша
принялся настраивать свою зрительную  трубу, то прижимая к  самому глазу, то
чуть отстраняя.

        x x x


     Время от времени  прерывая свой невнятный рассказ,  местный  крестьянин
испуганно  озирался по  сторонам.  У  него были  причины бояться.  Когда  он
увидел,  что из-за мыса выходит флот огромных красных галер, которые, как он
знал, до основания  сожгли  суда  мусульманских  захватчиков, он  понял, что
моряки ищут пресную воду, и  быстро сообразил -- кто бы  они  ни были, враги
Мухаммеда должны  оказаться  друзьями.  Поэтому,  когда греки  высадились  и
встали  лагерем, Педро  подкрался  поближе,  убедился,  что в  стане высятся
распятия и иконы, затем робко и осторожно вышел к  постам,  чтобы предложить
свои услуги -- он надеялся на вознаграждение, которое спасет его от голодной
смерти. И надеялся на отмщение безжалостным смуглолицым захватчикам, которые
забрали его жену, сына и дочерей.
     Однако крестьянин Педро вовсе не рассчитывал встретить таких загадочных
и грозных союзников. Уроженец Мальорки не сумел объясниться ни  с греческими
моряками, ни с  немецкими  воинами.  Его передавали с  рук на  руки, пока не
нашелся  говоривший  на  латыни  священник.  С  трудом и с  запинками  он  и
крестьянин смогли понять  друг друга, ведь диалект Мальорки  -- не что иное,
как древняя вульгарная латынь, которую безграмотные местные жители  искажали
бог весть сколько поколений.
     Подобные трудности Педро предвидел. Но он и думать не мог, что встретит
таких людей, как, например, сердитый воин, уставившийся на священника и  его
измученного собеседника.
     Агилульф,  рыцарь   ордена  Копья,   старинный  боевой  товарищ  самого
императора Бруно, ныне откомандированный на войну  с маврами,  возвышался на
целый фут и  над священником,  и  над  крестьянином. Его  рост  казался  еще
большим  из-за  железного шлема с забралом  и черным, указывающим на немалый
чин  плюмажем. Однако крестьянина сбивал  с  толку  не  сам  человек, а  его
амуниция. Казалось, Агилульф с  головы до пят сделан из железа. Кроме шлема,
на нем была кольчуга до колен, поножи, а внизу -- латные сапоги.
     Железные бляхи усеивали рукавицы  и железным было  окаймление  длинного
щита, всаднического щита классической  формы, который в атаке защищает левую
ногу копейщика; но  Агилульф носил  его и пешим, словно  тяжесть щита ничего
для него не значила.  Как  и жара.  Под железом на  нем была кожаная одежда,
чтобы  сочленения  лат  не  впивались  в тело, и  белье  из конопли,  хорошо
впитывающей пот. А послеполуденный  зной на Балеарских  островах даже весной
был таков, что  пот заливал ему  все лицо и стекал  на бороду. Но  Агилульф,
казалось, этого не замечал, словно обращать внимание на неудобства было ниже
его достоинства. Крестьянину, который в жизни  своей не видел больше железа,
чем пошло на обивку лемеха его примитивного деревянного плуга, этот германец
казался выходцем из другого  мира. Нарисованный на щите  крест служил слабым
утешением.
     --  Что  он  говорит?  --  вмешался   Агилульф,  которому   надоели  их
медлительные переговоры на непонятном языке.
     -- Он говорит, что в  полумиле отсюда есть  ручей, где мы можем набрать
сколько угодно воды. Но еще он говорит, что мусульмане знают об этом ручье и
тоже  им  пользуются. И  что  они нас  наверняка  уже видели.  Главные  силы
захватчиков  стоят  меньше чем в десяти милях. Он говорит, они налетают  как
ветер.  Так  он  и потерял свою семью: в деревне  никто даже не знал, что на
берег высадились враги.
     Агилульф  кивнул.  Он   не  выказал  страха,   который  ожидал  увидеть
крестьянин.
     -- Он знает, сколько у мусульман людей?
     Священник пожал плечами.
     -- Говорит,  "тыща по десять  тыщ". Это может означать все, что  больше
сотни-другой.
     Агилульф снова кивнул.
     -- Ладно. Дай ему хлеба  и бутыль  вина и отпусти. Я думаю, что в  этих
горах прячется еще много таких,  как он. Объяви: когда мы разобьем врага, за
головы  мусульман  будет   выдаваться  награда.   Пусть  крестьяне  добивают
разбежавшихся.
     Агилульф отвернулся  и  приказал  отрядить  людей  за водой.  Греческие
моряки,  которые  на  суше  чувствовали  себя  неуютно, стали,  как  обычно,
спорить, убежденные, что из леса вот-вот выскочит орда ghau, газиев, и  всех
зарежет.
     Агилульф выждал момент и объяснил свой план командиру греков.
     -- Конечно, они на нас бросятся, -- заговорил он. -- На  рассвете.  Мои
арбалетчики и твои гребцы несколько минут смогут держать фронт. А потом  я с
моими рыцарями и послушниками Ордена нападу на них  сзади.  Жалко, что у нас
нет лошадей, наша атака была  бы стремительней. Но результат все равно будет
тот же самый.
     Командир  греков  поглядел  вслед  удаляющемуся   закованному  в  сталь
человеку.   Франки,  подумал  он   про   себя.   Неотесанные,  безграмотные,
провинциальные   еретики.   С   чего   это   они  вдруг   сделались   такими
самоуверенными?  Они  идут  с  Запада, как  приверженцы  Мухаммеда  пришли с
Востока двести лет назад. И еще неизвестно, кто из них хуже -- франки или не
пьющие вина и делающие обрезание?

        x x x


     На рассвете,  когда его люди вышли  на  исходный  рубеж, Махмун не стал
скрывать приготовлений к атаке. Он  сосчитал вражеские  корабли:  не будет и
двух десятков. Как ни набивай на них людей, они, самое большее,  могут нести
две тысячи человек. У Махмуна десять тысяч. Пришло время отомстить за гибель
флота. Махмун знал, что греческий огонь  нельзя перенести на землю. А больше
он  ничего  не боялся.  Он  позволил  муллам созвать  верующих  на  утреннюю
молитву, salat, не заботясь, что  их услышит противник, и первым приступил к
обряду. Затем обнажил саблю и приказал своим тысячникам начинать битву.
     Солнце  взошло,  и полчища  правоверных  устремились вперед,  используя
тактику, которая  приносила  им победу  за  победой  над армиями христиан: в
Испании, во Франции, на Сицилии, у ворот самого Рима. Неровная волна бегущих
воинов с мечам и копьями, без привычных на Западе щитов и тяжелых  доспехов,
но испытывающих презрение к смерти и воодушевленных мыслью, что павший в бою
за веру вечно будет наслаждаться с гуриями рая.
     Махмун  знал, что христиане заготовили  какую-нибудь хитрость. Иначе бы
они не осмелились стать лагерем на суше. Он видел  много  их уловок, все они
были  бесполезны.  И когда  неожиданно из-за  частокола  высунулась вереница
голов в шлемах и ряд нацеленных арбалетов, Махмун не был захвачен врасплох.
     Главнокомандующему не доводилось раньше слышать металлического клацанья
взводимых  арбалетов,  и он не без интереса наблюдал, как его передние воины
падали, сбитые с ног  ударами выпущенных  с  близкого расстояния  арбалетных
болтов. Оружие против доспехов, понял он, извечный порок тактики франков:
     стремятся убить врага, а сами  умирать не хотят. Что бы это ни  было за
оружие, перезаряжать его придется долго.  А правоверные  уже рвались вперед,
добрались до невысокого частокола, начали рубить и колоть оборонявшихся.
     Махмун  услышал,  как  его  муллы  выкрикивают  ритуальные проклятья на
головы тех, кто создает ложных богов. Он не спеша двинулся  вперед,  ожидая,
что сопротивление сейчас будет сломлено.
     Начальник  стражи  тронул  его  за  руку, молча показал  назад.  Махмун
нахмурился. Вот оно что, еще одна уловка! Из каменистой лощины на  его левый
фланг,  охватывая его  войска  широкой  дугой, словно  отрезая  ему  путь  к
отступлению -- это он-то отступит! -- надвигались враги.
     Железные люди. Стальные отблески на их оружии, доспехах, щитах, даже на
руках и ногах. Их было немного. Всего-то две шеренги длиной ярдов по двести.
     Они медленно приближались.  Отчего они выглядят так  странно? Потеребив
бороду, Махмун понял, что они одинаково  вооружены  и  одинаково держат свое
оружие, даже выровняв его  под одним и тем же  углом: короткую пику в правой
руке и продолговатый щит в левой. Неужели среди них нет ни одного левши?
     Как  можно  заставить людей шагать таким строем,  словно они не люди, а
механизмы,  такие  же единообразные, как лопатки попа,  водяного  колеса? Не
веря  своим  глазам, Махмун убедился, что  каждый воин выбрасывает свою ногу
вперед одновременно с  товарищами, так что  весь  строй  двигался  как  одно
целое,   будто   многоногая  тварь.  До  Махмуна  доносился   зычный  голос,
выкрикивающий что-то на  варварском  языке франков, многократно  повторяемое
"Links!  Links! Links und links!"  При каждом  слове  франки  дружно  топали
левыми  ногами.  Махмун  опомнился,  послал  гонцов   вернуть  часть  людей,
атакующих частокол,  собрал вокруг себя полк  стражи и, обнажив саблю, лично
повел  его в атаку на  железных воинов. Через несколько  мгновений его  люди
вернутся, окружат вышедших на открытое  место франков,  накинутся на них  со
всех сторон. Тяжело дыша, потому что  пережил уже пятьдесят зим, он подбежал
к неторопливо надвигающейся шеренге, ударил по железному воину своей  саблей
из лучшей толедской стали.
     Оказавшийся напротив  него  немец,  не рыцарь и  не  риттер, а  простой
послушник  Ордена Копья, не  обратил внимания  на удар и  лишь подставил под
него  навершие шлема. Он думал только о том, чтобы держать  шаг, не выбиться
из строя,  выполнить приемы  муштры, вбитые в него фельдфебелем.  Шаг левой,
ударь человека перед собой щитом, отбрось его назад. Шаг правой, коли пикой.
     Но  не перед  собой, а справа от  тебя. Идущий  слева  от  тебя  bruder
Манфред убьет  человека перед тобой, а  ты  убьешь человека  перед bruder'oм
Вольфи, что  идет  в  строю справа  от  тебя.  Коли  в  подмышку,  когда  он
замахивается оружием.
     Шаг левой, бей щитом, шаг правой, коли пикой.
     Махмун нанес один-единственный  удар по  неверным  и погиб -- от удара,
который он  так и  не заметил. Его полк стражи перебили и затоптали, даже не
сбившись с ноги. Волна газиев,  вернувшихся от частокола и  обрушившихся  на
железных людей, не прорвала  строй  и  не заставила его  отступить, она была
встречена в упор  и скошена как  косой. В ответ на  боевые кличи и призывы к
Аллаху слышались только хриплые голоса фельдфебелей:
     -- Левой!  Левой! Эй,  там,  выровнять  строй! Сомкнуться,  сомкнуться!
Вторая шеренга,  пики вниз, Хартман,  коли его  еще раз,  он  только  ранен.
Правое плечо вперед!
     Когда пыль над полем грозной сечи поднялась столбом, Мухатьях,  который
и не подумал идти вслед за Махмуном и его гвардией навстречу славной смерти,
услышал,  как удивительные  франкские воины-машины размеренно  ухают, словно
грузчики, которым достался тяжелый груз. За частоколом франкские арбалетчики
приготовили  второй  залп,  а  легковооруженные  греческие  моряки  высыпали
наружу,  чтобы   гнать  деморализованного   и   окруженного   противника  на
смертоносные шеренги железных людей.
     Обязанность  ученого  -- обретать  знание и  передавать его,  размышлял
Мухатьях, прыгая среди камней  и  редких в  горах  кустарников. Некоторые из
худородных  воинов последовали  его  примеру, в  основном берберы и  готы. С
дюжину их он  собрал вокруг себя, для защиты от местных крестьян, которые не
упустят случая  отомстить за разоренные поля и угнанные в рабство семьи. Ему
подчинялись, благодаря его одежде и чистейшему арабскому выговору курейшита.
     Где-нибудь на острове должна  найтись лодка. Он сообщит новости  своему
учителю Ибн-Фирнасу. И самому  халифу Кордовы. Но лучше сначала переговорить
с  учителем.  Мудрее будет появиться не в качестве  беглеца с  поля боя, а в
качестве  человека, рисковавшего жизнью, чтобы узнать истину.  На безопасном
удалении Мухатьях обернулся,  достал  подзорную трубу  и устремил взор туда,
где Агилульф руководил бесстрастным уничтожением множества воинов, стиснутых
среди врагов так, что не поднять руки, защищаясь от пики и топора.
     Железные   франки,  подумал   Мухатьях.   И   греческий  огонь.   Чтобы
противостоять всему этому, недостаточно одной только смелости газиев.

        x x x


     Далеко на севере король Шеф в своем  сне  ощутил предупреждающий укол и
ледяную волну, затопившую его высокую кровать с матрасами. Он  заметался  во
сне, как  пловец,  пытающийся  выскочить из  воды при  виде акулы.  И так же
безуспешно. За долгие годы  Шеф научился  распознавать,  какого рода видение
будет ему ниспослано.
     Это  будет одним  из  худших: не тем, в  котором он парит  над  землей,
словно птица, или  видит  давние события человеческой истории, а таким,  где
душа его опускается в нижнюю обитель богов, в мир Хел, за решетку Гринд, что
отделяет мир мертвых от мира живых.
     Он опускается все ниже и ниже, не видя ничего,  кроме земли и камней, в
ноздри ударяют  запахи праха. Однако  какое-то чувство подсказывает ему, что
он направляется  в место, которое видел раньше. Видел  мельком. Это место не
для простых смертных.
     Тьма не  рассеялась, но возникло ощущение окружающего пространства, как
будто  он попал  в гигантскую пещеру. Оттуда пробивается  свет  или какие-то
отблески. Вряд ли его  отец и небесный покровитель отпустит его,  не показав
что-нибудь.
     И вдруг тени приобрели очертания.  Одна из них внезапно бросилась ему в
лицо, выскочила из темноты с шипением, в котором было столько ненависти, что
оно  переходило в  визг.  Шеф  конвульсивно  дернулся  в  постели,  стараясь
отпрянуть. Слишком поздно,  его взор разглядел голову уставившегося  на него
чудовищного змея. Змей снова  бросился, его ядовитые зубы щелкали в каком-то
ярде от лица.
     Змей  прикован, понял  Шеф.  Он не может дотянуться.  Змей бросился еще
раз, теперь на кого-то другого. И снова не смог дотянуться. Чуть-чуть.
     Под собой Шеф теперь видел распростертую в темноте фигуру гиганта.
     Огромными железными цепями он был прикован к скале.  Тело Шефа пробрала
дрожь, когда он  понял, кого видит  перед  собой. Ведь  это  мог быть только
Локи, погубитель Бальдра, отец чудовищного отродья, враг богов и людей.
     Прикованный  здесь  по  приказу  своего отца Одина, чтобы муки  его  не
прекращались до Последнего Дня. До дня Рагнарока.
     На жестоком лице проступает  страдание. Шеф видит,  что змей, хоть и не
может добраться до  своего  прикованного  врага,  клацает ядовитыми зубами в
каких-то  дюймах от его  головы. Яд брызжет прямо  в лицо, которое  Локи  не
может отвернуть, разъедает кожу и  плоть, разъедает не как  яд, а как нечто,
чему Шеф не знает названия.
     Но что-то в искаженном лице  не меняется. Выражение затаенной хитрости,
приготовленного обмана.  Присмотревшись внимательней. Шеф видит, что исполин
напрягает все  силы, непрестанно дергая прочно приделанную к  камню окову на
правой  руке. "Я видел это раньше, -- вспомнил Шеф.  -- И  я видел, что крюк
почти вырван".
     А вот и  отец. Кажущийся маленьким по сравнению с  Локи и с  гигантским
змеем, но сохраняющий полное самообладание, не обращая внимания на тянущиеся
к нему ядовитые зубы.
     -- Ты пришел издеваться над моими муками, Риг?--хрипло шепчет Локи.
     -- Нет, я пришел посмотреть на твои цепи.
     Лицо страдающего бога приобрело замкнутое выражение, чтобы не выдать ни
страха, ни досады.
     -- Никакие  цепи не смогут вечно  удерживать меня. И  моего сына, волка
Фенриса, не вечно будет удерживать Глейпнир.
     -- Знаю. Но я пришел, чтобы ускорить дело.
     Не веря глазам, Шеф увидел, что его отец, бог ловкости и обмана, достал
из  рукава   какой-то  металлический   инструмент   и,  спустившись,   начал
раскачивать вбитый в скалу крюк, удерживающий Цепь от правого запястья Локи.
Прикованный  бог тоже не мог поверить своим глазам,  застыв в неподвижности,
пока разъедающий плоть яд не заставил его сморщиться.
     Почувствовав, что  уже всплывает,  возвращается в мир людей,  Шеф снова
услышал хриплый шепот:
     -- Зачем ты это делаешь, обманщик ?
     -- Можешь считать, что, по-моему, Рагнарок слишком долго не приходит.
     Или что я требую для Локи такой же свободы, как для Тора. В общем, есть
тот, кого я хочу с тобой познакомить...
     Шеф  вывалился  из  забытья, сердце  его  бешено колотилось.  "Меня? --
подумал он. -- Не меня. Чур, не меня".

        ГЛАВА 3

     Шеф озабоченно следил, как его королевские гости  выходят из специально
построенного для них дома. Ночной кошмар все еще не давал ему покоя.
     Казалось, на мир  упала мрачная  тень. Шеф обнаружил,  что даже ступает
более легко, более осторожно, словно земля в любой момент может  раздаться и
сбросить его в мир, который он видел во сне.
     Однако  все  шло своим  чередом.  Вот его  друг и  товарищ  Альфред, он
повернулся  на  ступенях  и  ободряюще  протянул  руки  к  крепкому  малышу,
спускающемуся следом. Маленький Эдвард то ли прыгнул, то  ли упал  в объятья
отца.  За ними, улыбаясь счастливой материнской улыбкой  и  прижимая к бедру
второго  ребенка,  шла  та,  кого Шеф  не  мог  забыть.  Его  любовь,  давно
потерянная для него Годива, некогда подруга детства, проведенного в болотной
деревушке,  ныне всем известная и всеми любимая леди Уэссекс. Гости не могли
видеть  его  в  то  мгновение,  он  стоял  в  тени  странного  механического
сооружения,  которое  намеревался  сегодня  опробовать.  Он  мог  наблюдать,
оставаясь незамеченным.
     Незамеченным теми, на  кого  он смотрел. Но не его собственными людьми,
которые  неловко переминались и растерянно глядели друг  на  друга, видя его
молчаливую сосредоточенность.
     Он  знал,  что  должен  был  бы опасаться и ненавидеть  своих гостей. И
строить планы --  если не их  убийства,  то хотя бы их изгнания. Обезопасить
себя от них.
     Многие поговаривали, хотя  не осмелились  бы повторить ему это прямо  в
лицо, что  первая  обязанность короля -- подумать о своих преемниках.  Много
лет  назад, в мрачные  дни, когда в Англию вторглись сразу  и  франки  Карла
Лысого, и язычники Ивара  Бескостного, Шеф и Альфред договорились  разделить
свою  удачу и  свои королевства, если когда-нибудь  смогут  владеть ими. Они