старухи. Она хранила в памяти испытанную радость. То жаркое утро в лесу,
листва над головой, теплая кожа и горячая  плоть  в  ее  руках,  чувство
раскрепощенности и свободы.
   Час, всего час это продолжалось. Но это  воспоминание  затмевало  все
остальное в ее короткой  жизни.  Как  странно  он  выглядел,  когда  она
увидела его снова. Один глаз, свирепое лицо, выражение затаенной боли. И
тот момент, когда он отдавал ее...
   Годива еще ниже опустила взгляд, пробегая открытое пространство перед
палаткой; теперь тут толпились личные телохранители  Бургреда,  а  также
офицеры и вестники армии Мерсии, которая по приказу  короля  движется  к
Норфолку. Пробежала мимо  группы,  лениво  слушающей  бродячего  слепого
менестреля и его слугу. Не особенно прислушиваясь, поняла,  что  слушают
легенду о Сигмунде, убийце дракона; она слышала ее раньше в доме отца.
   Шеф смотрел на нее со странным холодком в сердце. Хорошо, она  здесь,
в лагере, вместе со своим мужем. Очень хорошо: она совершенно не  узнала
его, хотя прошла всего в шести футах.  Плохо,  что  выглядит  она  такой
больной и слабой. Но еще хуже, что его  сердце  не  дрогнуло,  когда  он
увидел ее; а ведь оно всегда вздрагивало раньше при ее виде с  тех  пор,
как он понял, что она женщина. Чего-то  в  нем  не  хватает.  Не  глаза.
Чего-то в сердце.
   Шеф отбросил эту мысль, заканчивая песню, и Хунд, его  слуга,  быстро
пошел по кругу, протянув сумку. Слушающие воины подталкивали  маленького
лекаря от одного к другому, но добродушно. В сумке появился хлеб,  кусок
сыра, половина яблока - что у них было с собой. Конечно,  не  так  нужно
работать. Разумно дождаться вечера, подойти к господину  после  ужина  и
попросить разрешения развлечь общество. Тогда есть возможность  получить
хорошую пищу, постель на ночь, может,  даже  немного  денег  или  сумку,
полную продуктов, на завтрак.
   Но их неумелость способствовала маскировке. Шеф знал,  что  не  может
сойти за профессионального менестреля. Напротив, он хотел походить на те
обломки войны, что разбросаны по всей Англии: младший сын,  искалеченный
в  бою,  выброшенный   господином,   отверженный   из-за   бесполезности
собственной семьей, а теперь старающийся спастись от  голода  песнями  о
славе. Искусство Хунда помогало всем читать историю Шефа у него на теле.
Вначале Хунд тщательно и артистично изобразил на лице Шефа большой шрам,
след удара топором или мечом прямо через глаз. Потом перевязал фальшивый
шрам грязными тряпками, как делают английские армейские лекари, так  что
только края  шрама  позволяли  догадаться,  что  там  внутри.  Потом  он
привязал под брюками к ноге Шефа палку,  так  что  тот  не  мог  согнуть
колено; и наконец, как заключительный момент пытки, привязал ему к спине
металлический прут, так что Шеф вообще с трудом поворачивался.
   - Ты потерял защиту, - сказал Хунд. - Викинг ударил тебя по лицу.  Ты
упал и получил удар топором в спину, который задел  позвоночник.  Теперь
ноги твои волочатся, и ты ходишь на костылях. Такова твоя история.
   Но никто и не спрашивал у Шефа его историю. Ни один  опытный  воин  в
этом не нуждался. И еще  по  одной  причине  мерсийцы  не  расспрашивали
калеку и его жалкого слугу. Они все боялись. Каждый  воин  знал,  что  в
любой день такой же может стать и  его  судьба.  Короли  и  лорды  могут
содержать немногих калек-пенсионеров, как знак своей щедрости или  из-за
каких-то семейных чувств. Но благодарность и забота  -  слишком  дорогая
роскошь для страны, охваченной войной.
   Круг слушателей занялся другими  интересами.  Хунд  опустошил  сумку,
половину кусков отдал Шефу, сел рядом с  ним,  и  они,  опустив  головы,
принялись есть. Голод их не был притворным. Два дна они уже приближаются
к лагерю Бургреда, ежедневно проходя за ним десять  миль,  Шеф  едет  на
украденном осле, и живут они только тем, что выпросят, спят в одежде  на
холодной земле.
   - Ты ее видел, - прошептал Шеф.
   - Когда она пойдет назад, я  брошу  ей  знак,  -  ответил  Хунд.  Оба
замолчали. Они знали, что сейчас самый опасный момент.
   Годива поняла, что больше не может отсутствовать. Она  знала,  что  в
женских покоях  старуха,  которую  приставил  к  ней  Альфгар,  начинает
беспокоиться, подозревать что-то; Альфгар сказал ей, что если его  шлюха
жена найдет себе любовника, он отправит ее на рынок  рабов  в  Бристоль,
где вожди из Уэльса дешево покупают жизни.
   Годива  пошла  назад  по  по-прежнему  заполненной  людьми  площадке.
Менестрель  и  его  слуга  все  еще  здесь.  Бедняги.  Слепой  калека  и
голодающий. Даже в Уэльс таких не купят. Сколько они  еще  проживут?  До
зимы, вероятно. В таком случае они могут пережить ее.
   Менестрель  закрылся  жестким  грубым  капюшоном  от  мелкого  дождя,
который все утро прибивает пыль. А может,  от  жестоких  взглядов  мира,
потому что он прикрыл лицо руками. Когда она оказалась на одном уровне с
ним,  слуга  наклонился  и  что-то  бросил  в  грязь  к  ее  ногам.  Она
инстинктивно наклонилась.
   Золото. Золотая арфа, заколка для детского платья. Как она  ни  мала,
на нее можно купить двоим еду на целый  год.  Откуда  у  бродяги  нищего
такая вещь? А к ней привязано...
   Снопик. Несколько колосков, связанных вместе. Но связанных  так,  что
форма не вызывает сомнений. Но если арфа означает менестреля, то сноп...
Она конвульсивно повернулась к слепому. Тот  отнял  руки  от  лица;  она
увидела один глаз, внимательно глядящий на нее. Серьезно, медленно  этот
глаз мигнул. Шеф, закрывая снова лицо руками, произнес всего три  слова,
но произнес отчетливо.
   - Уборная. В полночь - Но она охраняется, - сказала Годива. - И здесь
Альфгар...
   Хунд протянул к ней сумку,  словно  прося  подаяния.  И  когда  сумка
коснулась ее, в руку ей скользнул маленький флакон.
   - Добавь в эль, - прошептал он. - Тот, кто выпьет, будет спать.
   Годива  отдернула  руку.  Словно  ему  отказали,  Хунд  опустился  на
корточки,  менестрель  снова  закрыл  лицо  руками,  как  будто  слишком
отчаялся, чтобы смотреть на  мир.  Годива  увидела  в  нескольких  ярдах
старую  Польгу,  та  ковыляла  к  ней,  уже   готовя   выговор.   Годива
отвернулась, борясь с желанием подпрыгнуть, подбежать и обнять  старуху,
словно юная девственница, не знающая забот и страха. Грубая ткань задела
незаживающие раны  на  спине,  и  это  заставило  ее  снова  перейти  на
шарканье.

***

   Шеф не хотел засыпать  перед  самым  похищением,  но  сон  неудержимо
завладел им. Слишком неудержимо, чтобы быть естественным,  опасался  он.
Засыпая, он услышал голос. Не знакомый уже  заинтересованный  голос  его
неведомого покровителя. Холодный голос  Отина,  предателя  воинов,  отца
битв, бога, который принимает жертвы на Мертвом Берегу.

***

   - Будь осторожен, человечек, - произносит этот голос. - Ты свободен в
своих действиях, и ты, и твой отец, но не забывай платить  мне  дань.  Я
покажу тебе, что происходит с теми, кто забывает.
   Во сне Шеф видит себя сидящим  на  краю  светлого  круга,  сам  он  в
темноте, но смотрит на свет. В свете  поет  арфист.  Он  поет  человеку,
старику с седыми волосами и отталкивающим жестоким  носатым  лицом,  как
те, что на его точильном камне. Арфист поет этому человеку. Но на  самом
деле, Шеф знает, он поет для женщины, сидящей у ног отца. Он поет  песню
о любви, эта песня с юга, в ней говорится  о  женщине,  которая  слушает
соловья в своем саду и чахнет от тоски по  возлюбленному.  Лицо  старого
короля  расслабилось  от  удовольствия,  глаза   его   закрываются,   он
вспоминает свою молодость и то, как ухаживал за своей покойной женой.  И
пока он это делает, арфист, не пропуская ни одной ноты, кладет  рядом  с
юбкой девушки runakefli - палочку с вырезанными на ней рунами.  Послание
от  ее  возлюбленного.  Он  сам  этот  возлюбленный.  Шеф   знает,   что
возлюбленный он сам  и  что  его  зовут  Эоден.  А  арфист  -  Эорренда,
несравненный  певец,  посланный  своим  господином,  чтобы  увести   эту
женщину, Хильду, от ее ревнивого отца, Хагена Безжалостного.
   Другое время, другая сцена. На этот раз две армии стоят лицом друг  к
другу на берегу, море  волнуется  и  вздымает  водоросли.  Один  человек
выходит из рядов, идет навстречу другой армии. На этот раз,  знает  Шеф,
Эоден пришел предложить выкуп за украденную невесту. Он не стал бы этого
делать, если бы люди Хагена  не  догнали  его.  Он  показывает  сумки  с
золотом, с бесценными камнями. Но  вот  начинает  говорить  старик.  Шеф
знает, что он отвергает предложение, потому что он обнажил меч Дайнслаф,
скованный гномами: его невозможно снова спрятать в  ножны,  пока  он  не
отберет жизнь. Старик говорит, что удовлетворит его только жизнь  Эодена
за нанесенное им оскорбление.
   Спешка  и  торопливость.  Его  торопят.  Но  он  должен  увидеть  эту
последнюю сцену. Темно, луна светит  сквозь  разорванные  облака.  Много
мертвецов лежит на поле, их щиты разбиты, сердца пронзены. Эоден и Хаген
лежат в смертном объятии, каждый стал проклятием  другого.  Но  по  полю
движется кто-то живой. Это Хильда, женщина, потерявшая  сразу  и  своего
похитителя-мужа,  и  отца.  Она  проходит  меж  трупов,  поет  песню   -
galdorleoth, этой  песне  ее  научила  нянька-финка.  И  трупы  начинают
шевелиться. Поднимаются. Смотрят друг на друга в лунном свете. Поднимают
оружие и снова начинают сражаться. Хильда кричит в гневе и отчаянии,  но
отец и возлюбленный не обращают на нее внимания, снова встают друг перед
другом, начинают рубиться, бить  расколотыми  щитами.  И  так  будет  до
Судного дня, знает Шеф, на берегу Хой на  далеких  Оркнейских  островах.
Потому что это Вечная Битва.

***

   Давление растет, и он просыпается, вздрогнув. Хунд давит ему  пальцем
под левым ухом, чтобы разбудить неслышно. Вокруг тихая ночь, прерываемая
только движениями и кашлем сотен спящих в  своих  палатках  и  убежищах.
Спит армия Бургреда. Шум пирушки в большом шатре  наконец  стих.  Бросив
взгляд на луну, Шеф видит, что уже полночь. Пора начинать.
   Встав со своих мест, шестеро освобожденных рабов, которых Шеф  привел
с собой, во главе с Квиккой, волынщиком из Кроуленда, молча  направились
к тележке, стоящей в нескольких ярдах. Столпились вокруг нее, взялись за
ручки  и  покатили.  И  сразу  несмазанные  колеса  заскрипели,  вызывая
многочисленные проклятия. Группа не обращала  на  это  внимания,  упрямо
продолжала двигаться. Шеф, по-прежнему на костылях, но уже без  палок  и
повязок, шел за ними в тридцати шагах. Хунд посмотрел  им  вслед,  потом
скользнул в лунном свете на край лагеря, к ожидающим лошадям.
   Когда тележка приблизилась к большому шатру, навстречу  выступил  тан
из  королевской  охраны.  Шеф  слышал,  как  он  прикрикнул  на   рабов,
послышался удар древком копья по плечу. Жалобы, объяснения. Тан  подошел
поближе,  чтобы  посмотреть,  что  в  тележке,  но  вонь  заставила  его
отступить, подавившись и маша рукой, чтобы они побыстрее проходили.  Шеф
скользнул за его спиной в паутину распорных  веревок.  Отсюда  он  видел
тана, видел Квикку, который продолжал свою упрямую жалобу:
   - Очистить ямы немедленно, сказали. Дворецкий сказал, что  не  хочет,
чтобы мы вывозили дерьмо днем. Никакого  дерьма,  чтобы  не  потревожить
леди. Мы сами не хотим, господин, мы скорее легли бы спать, но  если  мы
этого не сделаем, утром пострадают наши шкуры; дворецкий мне сказал, что
уж с меня-то он шкуру снимет.
   Невозможно было не  узнать  жалобы  раба.  Говоря,  Квикка  продолжал
толкать тележку вперед, стараясь, чтобы запах человеческого  дерьма  как
можно крепче ударил тану в ноздри. Тан сдался и ушел, все еще маша рукой
перед носом.
   Поэтам трудно было бы рассказать эту историю, подумал  Шеф.  Ни  один
поэт не найдет места для такого, как Квикка. Но без него план никогда бы
не сработал. Рабы, фримены и воины  не  похожи  друг  на  друга,  они  и
говорят, и ходят по-разному. Ни один тан не усомнится, что Квикка - раб,
выполняющий  поручение.  Неужели  вражеский  воин   может   быть   таким
маленьким? Группа добралась до дверей женской  уборной,  за  большим,  в
четверть акра, шатром. Перед ней  стоял  постоянный  стражник,  один  из
телохранителей Бургреда, ростом в шесть футов и  полностью  вооруженный,
от шлема до сапог с шипами. Со  своего  места  в  тени  Шеф  внимательно
наблюдал. Он знал, что Квикка перекрыл своей тележкой  поле  зрения,  но
все равно кто-то может заметить.
   Группа окружила  стражника,  напирала  на  него,  почтительно,  но  с
решительностью, его хватали за рукава, стараясь  объяснить.  Хватали  за
рукава, хватали за руки, пригибали, тощая рука устремилась к его  горлу.
Мгновенный рывок, сдавленный полувскрик. Поток  черной  крови  в  лунном
свете: это Квикка одним ударом острого, как бритва, ножа перерезал вену,
артерию, дыхательное горло и перерубил позвоночник.
   Стражник начал падать вперед, но  его  подхватили  шесть  пар  рук  и
сунули в тележку. Шеф подбежал к ним и схватил шлем, копье и щит.  Через
мгновение он уже стоял на лунном свете, нетерпеливым взмахом  приказывая
тележке с дерьмом проезжать. Теперь для  глаза  любого  наблюдателя  все
обстояло  нормально:  вооруженный  воин  шести  футов  ростом  подгоняет
рабочих-гномов. Команда Квикки раскрыла  дверь  и  прошла  в  уборную  с
лопатами и ведрами, а Шеф остался стоять на виду. Потом отошел  в  тень,
словно для того, чтобы внимательнее следить за рабами.
   Еще мгновение, и он за дверью, и Годива в  его  объятиях,  обнаженная
под своей ночной сорочкой.
   - Я не могла забрать одежду, - прошептала она. - Он закрывает  ее  на
ночь. И Альфгар - Альфгар  выпил  напиток.  Но  Вульфгар  тоже  в  нашей
палатке, а он не стал пить эль, потому что сегодня пост. Он видел, как я
вышла. И может поднять шум, если я не вернусь.
   Хорошо, подумал Шеф, мозг его оставался холодным, как  лед,  несмотря
на тепло женщины в руках. Теперь то, что я собираюсь сделать,  покажется
ей естественным. Тем меньше придется объяснять.  Может,  она  так  и  не
поймет, что я пришел не за нею.
   За ним команда Квикки продолжала создавать  видимость,  что  работает
тихо, но открыто.
   - Я иду в спальные помещения, - прошептал Шеф.  -  Леди  покажет  мне
дорогу. Если услышите тревогу, немедленно уходите.
   Они  вступили  в  неосвещенный  проход  между  спальными  помещениями
наиболее доверенных придворных Бургреда, Годива двигалась с уверенностью
человека, проходившего тут сотню раз, а Шеф услышал сзади голос Квикки:
   - Ну, раз уж мы здесь, займемся работой. Что  такое  несколько  ведер
дерьма за рабочий день?
   Годива остановилась, подойдя к  спущенному  клапану,  указала,  почти
беззвучно произнесла:
   - Вульфгар. Слева. Он  спит  в  нашей  комнате,  чтобы  я  могла  его
поворачивать. Он в своем ящике.
   У меня нет кляпа, подумал Шеф. Я думал,  он  будет  спать.  Он  молча
взялся  за  рубашку  Годивы,  начал  снимать  ее.  На  мгновение  она  с
машинальной скромностью ухватилась за нее, потом  отпустила  и  осталась
стоять совершенно нагой. Я впервые проделал это, подумал Шеф. Никогда не
думал, что сделаю это  без  удовольствия.  Но  если  она  войдет  нагой,
Вульфгар может смутиться. Это даст мне лишнее мгновение.
   Он подтолкнул ее в спину, почувствовал, как  она  вздрогнула,  ощутил
знакомый запах свернувшейся крови. Гнев наполнил его, гнев на Альфгара и
на себя. Почему я ни разу за  эти  месяцы  не  подумал,  что  они  могут
сделать с ней?
   Лунный свет осветил нагую Годиву, идущую к постели, на которой  лежал
одурманенный сном ее муж. Удивленный гневный возглас из  обитого  тканью
ящика слева. Мгновенно Шеф оказался рядом  и  посмотрел  в  лицо  своему
приемному отцу. Тот узнал его, в ужасе раскрыл рот. И Шеф  крепко  сунул
ему меж зубов окровавленную рубашку Годивы.
   Мгновенное сопротивление, рывки. Как  гигантская  пойманная  змея.  У
Вульфгара нет ни рук, ни ног, но он напрягал мышцы спины и живота, чтобы
перебросить культи через стенку, может, выкатиться на пол. Слишком много
шума. Пары,  спящие  за  полотняными  перегородками,  могут  проснуться.
Может, решат вмешаться.
   А может, и нет. Даже дворянские пары учатся закрывать уши при  звуках
любви. И при звуках наказания. Шеф вспомнил окровавленную спину  Годивы,
вспомнил рубцы у себя на спине, подавил мгновенное отвращение. Колено  в
живот. Руки в самое  горло  просовывают  рубашку.  Завязывают  концы  за
головой, завязывают еще раз. Годива, все еще обнаженная оказалась рядом,
она протянула ему веревки из сыромятной  кожи,  которыми  люди  Альфгара
обвязывали имущество на вьючных мулах.  Они  быстро  обвязали  ящик,  не
привязали самого  Вульфгара,  только  сделали  так,  чтобы  он  не  смог
выбраться на пол. Шеф махнул Годиве, чтобы она взялась за  другой  конец
ящика. Они осторожно подняли его с помоста и поставили на пол. Теперь он
даже  не  сможет  перевернуть  ящик,  поднять   шум.   Короткая   борьба
окончилась. Шеф сделал два шага к большой постели, посмотрел на  спящего
Альфгара. Рот у того  открыт,  слышен  громкий  храп.  Все  еще  красив,
подумал Шеф. Годива принадлежала ему больше года.  Но  у  Шефа  не  было
желания перерезать ему горло. Альфгар ему еще нужен. Для его  плана.  Но
жест надо сделать. Жест облегчит выполнение плана.
   Годива, уже в платье и накидке,  взятых  из  ящика,  куда  их  закрыл
Альфгар, подошла к нему. В руках у нее были острые ножницы,  а  на  лице
выражение мрачной решительности. Шеф  быстро  схватил  ее  за  руку.  Он
коснулся рукой ее спины, посмотрел вопросительно.
   Она указала в угол. Вот они, связка березовых розог, свежих,  еще  не
окровавленных. Должно быть, собирался использовать позже.  Шеф  выпрямил
Альфгара на постели, сложил ему руки, сунул в них розги.
   Потом подошел к  освещенному  луной  Вульфгару,  у  того  глаза  были
выпучены,  в  них  непонятное  выражение.  Ужас?  Недоумение?  А  может,
сожаление? Откуда-то пришло воспоминание:  они  втроем,  Шеф.  Годива  и
Альфгар, еще  маленькие,  оживленно  играют  во  что-то,  кажется,  игра
заключается в том, что они берут побеги подорожника и  по  очереди  бьют
ими побеги других. У кого первым отскочит головка? И Вульфгар смотрит на
них, смеется, бьет в свою очередь. Не его вина, что он  стал  хеймнаром.
Он не бросил мать Шефа, хотя и мог от нее отречься.
   Но он видел, и как его  сын  забивает  его  же  дочь  до  полусмерти.
Медленно, показывая Вульфгару каждое движение, Шеф  достал  из  кошелька
подвеску, подышал на нее, потер. Положил Вульфгару на грудь.
   Молот Тора.
   Двое молча выскользнули,  направились  в  темноте  к  двери  уборной,
руководствуясь приглушенным звоном и скрежетом. И тут возникла проблема.
Шеф не подумал об этом заранее. Благородная леди, воспитанная в роскоши.
Есть для нее только один выход. Квикка и его  товарищи  могут  выйти  за
пределы лагеря, защищаемые явно постыдным характером своего  задания,  а
также ростом и походкой, безошибочными признаками прирожденного рабства.
Он сам может взять копье и щит и сопровождать их,  громко  жалуясь,  что
тан опасается, как бы  рабы  не  украли  дерьмо,  и  потому  послал  его
караулить. Но Годива. Ей придется ехать в тележке. В платье. А  там  уже
труп стражника и двадцать ведер человеческого дерьма.
   Он уже собирался объяснить  это  ей,  сказать,  что  это  необходимо,
извиниться, пообещать счастливое будущее. Но она его опередила.
   - Снимай крышку, - сказала она Квикке. Положила руки на грязный  край
тележки,  перелетела  внутрь,  в   выворачивающую   внутренности   вонь.
Двигайтесь, - послышался ее голос из глубины. -  Тут  воздух  свежий  по
сравнению с двором короля Бургреда.
   Медленно, со скрипом тележка двинулась по двору. Впереди, держа копье
наклонно, шел Шеф.

Глава 6

   Шеф посмотрел на окружающие лица - все враждебные, неодобряющие.
   - Ты долго отсутствовал, - сказал Альфред.
   - Надеюсь, она того стоит,  -