для  заключения  в
тюрьму  молодого человека просто  из-за  необходимости воспрепятствовать его
возвращению к своему повелителю.
     Пока совет спорил,  престарелый князь, оглаживая бороду, посматривал на
своих ученых мудрецов.  Он знал, что сказал бы Соломон, будь тот здесь. Араб
немедленно кинется к своему властителю и наябедничает, что  евреи Септимании
вошли в союз с варварами, многобожниками, предоставили базу для  враждебного
флота, который сбежал от боя с греками и теперь планировал напасть на мирное
побережье.  Из  этого  мало  что  было  правдой,  но  именно  так оно  будет
представлено и с готовностью воспринято.
     В любом из христианских герцогств и  княжеств пограничья решение такого
дела  оказалось бы  до крайности  простым.  Десяток  слов,  и араб  исчезает
навсегда.  Если им  кто-нибудь и  поинтересуется,  можно  выразить  вежливые
сожаления по поводу своей глубочайшей неосведомленности. И барон, герцог или
князь будут заботиться о дальнейшем не больше, чем о подрезке своих роз.
     В иудейском сообществе такое было невозможно. И даже нежелательно.
     Бенджамин ха-Наси  одобрял  решения своих мудрецов, даже когда  считал,
что  они  ошибочны.  Ошибочны  с  точки  зрения  сиюминутной  выгоды.  Но  в
долгосрочной перспективе единственным оплотом евреев, местом,  где они могли
сохранить самих себя в течение долгих веков скитаний и гонений, были их Тора
и их Закон. Пока иудеи придерживаются иудейства, учила их история, они могут
выжить -- может быть, не как отдельные личности, но как народ.
     Если они отойдут от  Закона,  они могут некоторое  время процветать. Но
тогда  они  растворятся  в  окружающей  их  стихии,   станут  неотличимы  от
беспринципных, суеверных и невежественных приверженцев Христа, лжеМессии.
     Князь безмятежно  прислушивался к выступлениям, позволяющим всем членам
совета   как  повлиять  на  окончательное  решение,  так  и  блеснуть  своей
ученостью.  Те,  кто высказывался  за  продление  ареста,  как это сделал бы
Соломон,  говорили  страстно,  но неискренне,  в  соответствии с  молчаливым
соглашением. Против них было глубокое нежелание всего иудейского  сообщества
применять тюремное заключение в качестве меры наказания.
     Свобода идти куда  угодно была частью наследия тех времен, когда  евреи
делили пустыню со своими родичами -- арабами. Ее оборотной стороной был ужас
изгнания  из общества,  что  являлось крайней мерой  наказания, применяемого
советом по отношению к своим соотечественникам.
     Многоученый  Мойша резюмировал высказанные  соображения и  приготовился
приступить к заключительной части своей речи. Он был амораимом, толкователем
Мишнах.
     -- Итак, -- сказал он,  сердито поводя  взором, -- теперь я  процитирую
halakhah, и это будет окончательным  решением по обсуждаемому делу.  Сначала
это  изустно передавалось от поколения к поколению, потом  было  записано  и
запечатлено навеки.  "Обращайся с  пришельцем у  твоих  ворот,  как со своим
братом и за это будешь трижды благословен".
     Он  кончил  речь  и огляделся.  Если  бы слушатели  не  были ограничены
сознанием  важности  своего   занятия  и   положения,   они  бы  разразились
аплодисментами.
     -- Хорошо сказано,  -- наконец  отозвался князь. -- Правду говорят, что
разум мудрецов  укрепляет стены города,  а глупость невежества навлекает  на
город беду. -- Он помолчал. -- И, увы, этот юноша невежествен, не так ли?
     Мойша ответил:
     -- По его  собственным представлениям,  князь, он своей ученостью может
изумить  целый свет. В своем понимании и в своей стране он -- ученый. А  кто
же станет осуждать обычаи чужой страны и ее мудрецов?
     "Именно этим  ты  и  занимался  сегодня  утром,  --  подумал  про  себя
Бенджамин.  --  Когда  поделился  с  нами своими мыслями о  глупости  короля
варваров, который порвал книгу, пытаясь понять, что это такое, и спрашивал о
цене бумаги, а не содержания. Тем не менее..."
     --  Я буду  действовать  в  духе решений совета,  --  официально заявил
Бенджамин.  Он  согнутым  пальцем  подозвал  капитана  стражи. -- Освободите
юношу. Дайте ему мула и еды, чтоб  хватило до Кордовы, и проводите  до наших
границ.
     Расходы вычесть из нашего следующего платежа земельной подати халифу.
     Юный  араб,  сидевший у стены зала  совета, прислушиваясь к  непонятным
речам  на иврите, которые должны были решить  его судьбу,  по  тону  и жесту
догадаются,  что  решение  вынесено. Он  вскочил,  сверкая глазами. Какое-то
мгновение  казалось, что сейчас он разразится потоком жалоб и обличений, что
проделывал  уже раз  пятьдесят  за время своего короткого ареста, но потом с
видимым усилием сдержался. Совершенно ясно было, что он собирается делать:
     поспешить к халифу с самыми гнусными обвинениями, которые только сможет
выговорить его язык.  Расквитаться на словах за каждый случай пренебрежения,
реального  или  воображаемого,  выказанного  варварами,  к  которым  он  так
ревновал. Ревновал за их полеты на воздушном змее.
     Князь  перешел  к рассмотрению  следующего  дела. Верно сказано  насчет
знающих, подумал он.  Это  сила.  А  невежественные хуже чумы.  Но хуже всех
была,  к сожалению, третья категория, к которой  принадлежали и юный араб, и
сам многоученый Мойша.
     Категория ученых глупцов.

        ГЛАВА 15

     Сидя в холодном  каменном подвале лучшего дома в крошечной  деревеньке,
perfecti шепотом обсуждали, как им следует поступить.
     -- Он не  говорит на  нашем языке.  Как же  мы  сможем подвергнуть  его
испытанию?
     -- Он немного знает арабский, как и мы. Этого будет достаточно.
     -- Перевод  исказит  смысл. Испытание  должно быть  проведено  на языке
испытания.
     -- Правила устанавливаем мы, и мы можем изменить их.
     Вмешаются третий голос.
     -- В конце концов, он уже выдержал одно испытание. И выдержал, не зная,
что подвергается ему.
     -- Ты имеешь в виду испытание водой?
     -- Да, водой.  Вы видели,  как  эти люди поднялись  на гору.  Они  были
ослеплены усталостью и  обезумели от жажды. Это северяне из страны холода, и
притом  моряки,  которые  никогда не  ходят. Тот великан едва не помер.  А у
самого короля так пересохло в глотке -- мы все это видели,  -- что он не мог
говорить. И все-таки он вылил воду на землю.
     Еще один голос поддержал третьего.
     -- А ведь перед этим  он набрал воду в рот. И потом он ее выплюнул. Это
одно из испытаний. Не давать человеку воды, так что он  уже не  может думать
ни  о чем другом, а потом предложить питье. Проверить,  сможет ли он набрать
воду в рот и все-таки  отказаться от нее, одержать победу над  своим  телом.
Над этим храмом Злого, Князя Мира сего. Именно это и сделал одноглазый.
     Первый голос продолжал возражения:
     -- Испытание длилось  слишком недолго!  Мы оставляем людей без  воды на
один день и одну ночь.
     -- Неподвижно сидящих в тени, --  ответил один  из его  противников. --
Наши  правила говорят, что  кандидата нужно выдерживать столько, чтобы он не
мог  думать ни о  чем  другом, кроме воды. Мне доводилось видеть кандидатов,
которые были в лучшем состоянии, чем этот король, когда он поднялся на гору.
     -- В любом случае, -- вмешался голос, до этого не произнесший ни слова,
но  звучавший как голос человека, который принимает решения, -- мы продолжим
испытание.  Ведь  пока  мы рассуждаем, люди императора  отбивают  камень  за
камнем. Над тайником с нашими святыми реликвиями и телами наших товарищей.
     Люди в серых капюшонах склонили головы. На этот раз никто не возражал.

        x x x


     Снаружи, свесив ноги с края крутого обрыва, который защищал деревушку с
севера, Шеф сидел с подзорной  трубой  в руках. Сейчас, когда он и  его люди
напились  вволю, настало время  осмотреться  по  сторонам, изучить  характер
местности. Деревушка располагалась высоко  на  склоне, на небольшой террасе,
опоясывающей каменную, заросшую кустарником  кручу. С высоты  повсюду  можно
было увидеть другие террасы,  на  каждой располагалась своя кучка деревьев и
огородик.
     Шеф начал понимать, что люди  легко могли найти себе пропитание в  этих
горах. В подзорную  трубу  видны были  дюжины тощих овец, щиплющих травку на
дальних склонах. Овцы означают мясо, молоко и сыр.  И  еще одно немаловажное
для жителей обстоятельство: сюда не  могли добраться сборщики налогов. Разве
что  самые  дотошные и  неуемные, да и тем проще было бы попытать счастья  в
другом месте.
     Да. Ясно было, что здесь можно сопротивляться почти что любой власти.
     Власти короля или императора. Или власти императора и Церкви.
     С  тем  рассудочным  холодным  настроем,  который  появлялся у  него  в
одиночестве.  Шеф  приступил  к  рассмотрению  имеющихся  на  данный  момент
сведений. За долгие годы своей власти он заметил за собой одну особенность.
     Хорошо  это или плохо,  но он не  верил почти ничему из  того, что  ему
говорили,  не  верил  даже тому,  что видел собственными глазами.  Зато  его
неверие  означало,  что ему нет  необходимости  лгать самому  себе, как  это
делают  многие, делают время от времени, а то и всегда. Люди верят  в то, во
что им необходимо верить. Он же не нуждался ни в какой вере и мог видеть мир
таким, какой он есть.
     Поэтому для него нет необходимости верить Свандис. Она встретила Шефа и
его людей со слезами радости на глазах.  Затем,  увидел он, устыдилась самой
себя и  разговаривала сердито и грубо, чтобы скрыть свой страх. Он  не винил
ее.
     Он знавал  испытанных воинов, которые делали то же  самое. А  когда она
рассказала ему, что произошло, Шеф, сложив воедино все, что знал о ней, смог
понять и ее страх, и ее стыд.
     Женщина, которую держат с двух сторон,  натянув ей платье на голову. Ни
одна  женщина ничего не носит под  своим  платьем, что бы ни было надето  на
него сверху. Женщина со спутанными руками, обнаженная снизу до самой  груди,
не  может  думать  ни о чем, кроме  изнасилования.  Именно  поэтому  задрать
женщине  одежду  выше  колен  по  всем  северным  законам  считалось  тяжким
оскорблением. Но Свандис не нужны  были подсказки  закона, чтобы подумать об
изнасиловании. Об этом  она и сама все знала. Шеф был  горд,  но не удивлен,
что она сумела разрезать платье и убить одного из нападавших: Шеф видел, как
подобное проделал  ее  дед;  без оружия и  только что едва  не утонувший, он
начал бороться с двумя людьми,  которые держали его за руки. В жилах Свандис
действительно текла кровь Рагнара.
     Но  страх  глубоко  засел в ней. Он  сквозил в  том, что она говорила о
своих похитителях. А  говорила она, Что  это  настоящие дикари,  хуже  самых
заклятых  шведских язычников, холодные  и безжалостные. От кордовских женщин
она слышала рассказы про них, заявила Свандис, и это, должно быть, была лишь
малая  доля истины. Что  в  горах скрывается  еретическая  секта,  в которой
мужчины ненавидят  женщин, а  женщины  ненавидят  мужчин. Где  отвергают все
радости жизни. "И так оно и есть, -- снова  и снова твердила Свандис. -- Это
сразу видно  по тому, как  они  смотрят! Когда  меня  выпустили, я  стояла с
голыми  ногами и  телом, обнаженным, как у  танцующей  девки. И  они на меня
смотрели.
     А потом они отвернулись, все как один, даже погонщики мулов. Я бы лучше
выслушала то, что кричат  твои  люди,  когда завидят  женщину. Они  насилуют
женщин и бьют их, но  при этом  не могут  обойтись без них. А  здесь  видишь
только ненависть в глазах".
     Это говорил ее страх, подумал Шеф, беззаботно обозревая пики  и ущелья.
Но могло скрываться и еще кое-что. Как-то связанное  с  тем, о чем рассказал
Соломон после, когда Шеф утешил Свандис и  отправил  ее под надежной охраной
спать прямо на лужке.  После того как  он  передал Соломону,  что  услышал о
предстоящем испытании. Соломон надолго задумался,  а позже  подошел к  Шефу,
улучив  момент,  когда   поблизости  не  было   никого,  даже  его   коллеги
Скальдфинна.
     --  Вам  следует  кое  о  чем узнать,  --  сказал он. -- Об  этом знают
немногие.
     Вы, должно быть, думаете, что эти люди христиане.
     Шеф кивнул. Он видел распятие на стене  неказистого здания, похожего на
церковь. Проходившие мимо жители преклоняли колена и крестились.
     -- Это не- так. А если они и христиане,  то особого рода, не похожие на
остальных. Не  похожие даже на  мой народ. Понимаете, приверженцы Мухаммеда,
Христа, иудеи --  все они воюют друг с другом,  преследуют друг друга,  но у
них много  общего. В исламе Христос -- один из пророков, бог  христиан -- то
же самое, что наш Бог, только он еще и Бог-Сын. Магометане веруют, что Аллах
един, как един наш Иегова; как и мы,  они  не едят свинину и всякое мясо, из
которого не выпустили кровь на землю. Мы одинаковы или были одинаковы. А эти
люди совсем другие. В нашего бога они не верят вовсе.
     А если и верят, то отвергают его.
     -- Как можно Бога отвергать, а распятию поклоняться?
     -- Я не знаю. Но говорят...  говорят,  что для этих людей  бог Авраама,
Исаака  и  Иакова  --  дьявол  и они делают  его  изображения,  только чтобы
осквернять их. А еще говорят, -- Соломон  совсем понизил голос,  -- что  раз
бог  для  них  дьявол, то  своим  богом  они  сделали  самого  дьявола.  Они
поклонники дьявола. Так говорят в горах. Не  знаю, как они  поклоняются ему,
какие у них ритуалы.
     Но  и  на Соломона нельзя положиться, размышлял Шеф. Он  тоже  из людей
Книги. В своей сути три великих религии, пришедших с Востока, были религиями
Книги. Различных книг или одной  и той  же книги с различными  добавлениями.
Эти люди презирают всех, кто не придерживается их Книги.
     Называют  их поклонниками  дьявола. Они презирали Шефа с самого начала,
он  видел взгляд  geonim'a,  учителя Закона. Раз  презирают его  и  Путь,  и
презирают эту  загадочную горную секту -- значит, у  них может  быть  что-то
общее.
     Женоненавистники, сказала Свандис. Ненавидит  ли он  женщин? Женщины не
приносят ему счастья, и он им тоже.
     Взгляд его  устремился  вдаль,  дымка рассеялась в солнечных лучах, и в
подзорную трубу  можно было рассмотреть горизонт.  Шеф одну  за другой видел
металлические  искорки  на  дорогах,  ведущих  через  горные   перевалы.  Он
вспомнил, как Толман  рассказывал  об увиденном  во  время  полета. Отблески
металла, а в самой дали, сказал Толман, большое зарево.
     Разум его опустел,  глаза уставились  в пространство, и Шеф ощутил, что
его окутывает непостижимая пелена дневной грезы: видение, но более приятное,
чем предыдущее, когда он  выступал в роли одетого в саван трупа. На этот раз
появился его отец.

        x x x


     -- Он вырвался,  ты уже  знаешь,  -- в голосе отца по-прежнему сквозили
веселые нотки, нотки потаенного знания, интеллекта, с которым  Шеф не мог бы
состязаться. Но появилась и нотка неуверенности, даже страха, словно бог Риг
осознал, что высвободил такие силы, которые  при всем своем интеллектуальном
превосходстве не способен держать под контролем.
     Шеф ответил отцу, без слов, в одних лишь мыслях:
     -- Знаю, я видел, как  ты освободил его. Я видел, как он поднимается по
лестнице. Он сумасшедший.
     Тореин говорит, он одновременно отец и мать чудовищного отродья.
     В приливе  недоверия и нежелания  подчиняться  Шеф  не стал спрашивать,
зачем он это сделал.
     Перед  ним  стали  появляться  картины,  не  с  обычной   пронзительной
ясностью, но  туманные, словно  видимые  сквозь мутные и  неправильные линзы
подзорной трубы. Голос отца комментировал видения.
     --  Ты  видишь богов  давным-давно,  во  времена  твоего тезки, первого
короля Шефа. Тогда с нами в Асгарде еще  бьш Бальдр. Прекрасный  Бальдр.  Он
был так прекрасен, что  все существа, кроме одного,  поклялись не  причинять
ему вреда.
     И  что  же  сделали  боги,  мой  отец  и  мои  братья,  как  они  стали
развлекаться?
     Шефу был виден ответ.  В центре стоял бог, с таким ослепительным лицом,
что  невозможно  было  смотреть  на  него,  на  это  сияние  красоты.  Стоял
привязанный  к столбу.  А  вокруг -- свирепые фигуры, могучие  руки, со всей
силы  бросающие  в  него  оружие. Топор  отскочил  от виска  бога, копье  со
смертоносным  треугольным  наконечником  скользнуло по  его  груди.  А  боги
хохотали! Шеф увидел  рыжебородого Тора, он задирал к небу лицо, раскрыв рот
в упоенье восторга, раз за разом швырял свой тяжкий молот в голову брата.
     -- Да, --  сказал Риг. -- Пока Локи  не выдал им. На позицию пропустили
еще  одного  бога, слепого, под локоть его вел Локи. Это другой  Локи, понял
Шеф. То  же лицо,  но без  застарелой  ненависти и без шрамов  от  яда.  Без
выражения  горько обманутого. Умное и хитрое, спокойное, даже довольное. Это
брат Рига, никакого сомнения.
     Локи  вложил  в  руку слепого бога копье, сделанное из омелы,  растения
такого слабого и юного, что могучие боги даже не спросили,  поклялось ли оно
не причинять вреда их  брату Бальдру. Боги  лишь  громче засмеялись при виде
слепца с жалким прутиком  в руке, примеривающегося к  броску. Шеф видел, как
Хеймдалль,  Фрейр, даже мрачный одноглазый Один подталкивают друг друга и от
удовольствия хлопают себя по ляжкам.
     Пока слепец не метнул копье. Бог упал. Свет в мире померк.
     --  Ты знаешь,  что  случилось потом,  -- сказал Риг.  -- Ты видел, как
Хермот поехал на коне  Слейпнире, чтобы  вернуть  Бальдра  из мира Хель.  Ты
видел, как боги отомстили Локи. Но  они  кое-что забыли. Они забыли спросить
зачем. Но я помню. Я помню Утгартар-Локи.
     "Утгартар-Локи?"  -- удивился  Шеф. Теперь он разбирался в английских и
норвежских говорах, все еще очень близких. Слово  означало  "чужой Локи".  А
где есть чужой Локи, должен быть и свой Локи.
     -- Утгартар-Локи был гигантом, который вызвал  богов на  состязание.  И
боги  его  проиграли. Тор проиграл борьбу со Старостью, не смог выпить море,
не смог поднять змея из Мидгарда. Его сын Тьялфи проиграл в гонке с Мыслью.
     Локи не смог съесть больше, чем Огонь.
     Вдали, будто  снова  сквозь подзорную трубу,  Шеф  увидел огромный зал,
больший даже, чем Вальгалла бога  Одина, и там  на  столе громоздились куски
говядины, медвежатины, мяса людей и моржей:
     припасы, словно взятые из  коптильни Эхегоргуна. С  одной стороны стола
сидел  и жрал  бог, загребая своими ручищами еду в рот, не прожевывая  ее, а
глотая, как  дикий волк. На другой стороне бушевало  пламя.  Всепожирающее и
смертоносное, как греческий огонь.
     -- Какой Локи вырвался ? -- спросил Шеф.
     -- Бог  Локи. Не гигант  Локи.  Понимаешь,  Локи раньше  был  на  нашей
стороне. По крайней мере, половина его.  Это  и есть то, что я помню, а боги
забыли. Но если забудешь ты...  Он  станет другим Локи. Не нашим Локи, не из
нашего дома. Чудовищем из темноты.
     "Не  понимаю, -- подумал Шеф. --  Если, как говорит  Свандис,  все  это
происходит только у меня  в голове, то это часть,  которой я не знаю. Чужой,
внешний Локи и свой Локи? Локи состязался с  огнем? Огонь обозначают  словом
logi, хотя Риг этого не сказал. Локи против Локи  против Logi? Свой Локи или
внешний  тоже?  И  кто  такой  первый король  Шеф?"  Он раздраженно  помотал
головой,  и  наваждение  исчезло,  он  увидел,  как  отдаленные  горные пики
проступают  сквозь  дымку  его видений,  сквозь  картинку гигантского зала с
всепожирающим богом и всепожирающим огнем.
     Чья-то рука за плечо оттянула Шефа от простирающегося перед ним обрыва.
     --  С тобой все в порядке?  --  откинув медного  отлива волосы, Свандис
смотрела на него сияющими тлазами. Шеф моргнул, потом еще помигал.
     --   Да.  Я   кое-что  видел.  Видение  богов  или  моего  собственного
воображения, не знаю. Чем бы оно ни было, я буду думать над ним сам.
     Шеф  встал на ноги,  потянулся.  Отдых  пошел  ему  на  пользу. Отдых и
утренняя разминка.  Он чувствовал,  что из него  словно вышли вместе с потом
все  тяготы  долгих  лет  правления,  с  его