пели им на ухо подсказку. И действительно,
Альфред в  своих царственных одеждах выглядел  как настоящий  монарх: в алом
плаще поверх небесно-голубой туники,  с золотым  венцом  на светлых волосах,
левая рука величаво возложена на золотую рукоять старинного меча.
     Идущий рядом с ним человек тоже носил алые цвета, а плащ его был соткан
из такой тонкой шерсти, что  казался не менее мягким снаружи, чем со стороны
роскошной  шелковой подкладки. Но под плащом были  надеты  простые сермяжные
штаны и  рубаха. Король шел без  меча  и вообще  без  оружия, он  вышагивал,
заткнув  большие пальцы за пояс,  словно возвращающийся с поля крестьянин. И
все же при внимательном  взгляде становилось ясно, что это  вполне  мог быть
тот самый человек, которого северяне  величали Ивароубийца  и Сигурдоубийца,
человек, который собственными руками убил обоих братьев -- Ивара Бескостного
и  Сигурда Змеиный Глаз,  равно как и шведского короля  Кьяллака Сильного. А
еще разбил под Гастингсом Карла Лысого  с  его франкскими копейщиками  в год
Господа нашего 866-й.
     Возраст  короля  приближался  к  тридцати  годам,  и  телосложением  он
оставался  настоящим  кузнецом-оружейником:  широкие  плечи,  могучие  руки,
длинные ноги и такая узкая талия, что он  мог  бы поменяться поясом со своей
женой  --  будь  он  женат. Но  выглядел король намного старше своих  лет. В
черных волосах поблескивала седина, особенно заметная на висках и в короткой
стриженой бороде. Правый  глаз короля закрывала черная повязка, а непокрытая
ею плоть казалась ввалившейся и изможденной. Лоб бороздили морщины. Это были
следы затаенной  боли,  а  может быть  и раскаяния. Поговаривали, что король
вышел  из  схватки  с последними Рагнарссонами один-одинешенек, заплатив  за
жизнь и победу потерей всех своих друзей. Злые языки заявляли, что его удача
осталась на том поле битвы, где лежали его мертвые товарищи.
     Другие, более информированные,  утверждали: его  собственная удача  так
велика, что перетягивает к себе удачу других, и он приносит смерть всем, кто
подошел слишком близко.
     Как бы там  ни было,  король  ничем  не  подчеркивал  свое  положение и
богатство.  Он не  носил  ни короны,  ни дорогих  украшений,  не нуждался  в
искусных  ювелирах.  Правда, на бицепсах  у него  висело с  десяток  золотых
браслетов, незамысловатых и грубо обработанных: видимо, не для показухи, а в
качестве своеобразных денег.
     Вместе  с королями двигались их приближенные: камергеры, телохранители,
оруженосец Шефа, норманнские вице-короли, английские ольдермены, стремящиеся
находиться поближе  к  власти. По  пятам  за  Шефом  размашистым  шагом  шел
человек, вызвавший уважительный шепоток среди деревенских жителей, -- ростом
ближе к семи футам, чем к шести, такой,  что может запросто  швырнуть груз в
двадцать, даже в двадцать пять стоунов весом.
     Его голова и плечи возвышались  над всеми людьми, кроме разве что самых
могучих  телохранителей  из  отборного  королевского  отряда. Это был викинг
Бранд, носящий ныне титул ратоборца  всей Норвегии, а  не только его родного
Галогаланда. Уже и в английскую глубинку дошли передаваемые шепотом слухи  о
том,  что  он родственник  троллей и  свойственник  марбендиллов  из морской
бездны. Лишь немногие  знали, что на  самом деле произошло, когда за королем
шла охота по всему Северу, а расспрашивать мало кто осмеливался.
     --  Но   где  же  человек,   который  должен  лететь?  --  взволнованно
допытывался  сельский  житель  у  своего  городского  родственника.  --  Где
человек, одетый птицей?
     -- Он уже в  Доме Мудрости со жрецами, --  отвечал городской всезнайка.
-- Он  боится, что его  оперение, его одежду  из птичьих  перьев,  помнут  в
давке.
     Пошли за королями, и ты сам все увидишь.

     Толпа за процессией сомкнулась и проследовала за ней по заново мощенной
Великой Северной дороге. Но люди шли не к городским стенам, которых в гордом
своим  величием  Стамфорде  попросту  не было,  так  как его  линия  обороны
проходила  далеко  в  море,  где  стояли  военные  корабли  с  катапультами,
разгромившие  в свое время и  викингов,  и  франков.  Они  шли  к деревянным
хижинам простого люда, за которыми на лугу раскинулось огромное каре спален,
мастерских,   кузниц,  конюшен  и  складов,  которые  и  представляли  собой
английское Святилище Пути,  осененное высокими крыльями  ветряных мельниц. В
центре возвышалась  построенная по приказу Шефа  каменная башня, затмевавшая
все  сооружения  христианских королей: шестьдесят  футов в высоту и сорок  в
ширину,  а ее каменные блоки были  так массивны, что окрестные керлы даже не
верили, будто бы их поднимали обычные люди с помощью талей и противовесов, и
рассказывали страшные сказки о заколдованных демонах.
     Короли и свита прошли в высокую, обитую железом  дверь. А  сгрудившиеся
зеваки раздались и встали в предписанный для них полукруг.
     Поднявшись  по  лестнице.  Шеф  впервые обогнал  своего  соправителя  и
подошел к зубцам башни. Торвин уже ждал его, одетый, как всегда, в  простые,
но  сверкающие белизной одежды жреца  Пути. На шее Торвина  висел серебряный
молоточек  как знак посвящения Тору, а за пояс был заткнут настоящий молоток
с двумя бойками, свидетельствуя о ремесле своего хозяина.
     Позади  него,  в  окружении  других  жрецов,   стоял  человек,  который
собирался лететь.
     Шеф  задумчиво пошел  ему  навстречу.  Одежда  мужчины  была из простой
домотканой шерсти, но не обычные рубаха и брюки, а что-то плотно облегающее,
словно выкроенное и сшитое из одного куска. Но эту одежду почти скрывала его
накидка.  По-прежнему молча,  Шеф  пригляделся. Тысячи и  тысячи перьев,  не
просто  воткнутых в шерстяную или льняную ткань, а прочно пришитых стволом к
стволу.  Накидка  была жилками привязана  к запястьям и  лодыжкам, крепилась
также к линии плеч и вдоль позвоночника, однако свободно свисала по бокам.
     Человек-птица, встретив взгляд короля,  вдруг  широко  раскинул руки  и
расставил ноги. Накидка приняла форму -- форму паутины или паруса.
     Шеф кивнул, уловив замысел.
     -- Откуда ты?
     Человек-птица отвесил поклон Альфреду, стоявшему на шаг позади Шефа.
     -- Из земель короля Альфреда, мой государь. Из Уилтшира.
     Шеф воздержался от расспросов, почему человек явился  к нему из другого
королевства. Ведь только один король платил серебром за  новые знания, и так
щедро, что изобретатели тянулись к нему из всех северных стран.
     -- Как у тебя появилась такая мысль?
     Человек-птица выпрямился, словно приготовил свою речь заранее.
     --  При рождении, государь, я был крещен христианином. Но уже много лет
назад  узнал об учении Пути. Я  услышал историю о великом  кузнеце,  Велунде
Мудром.  Я решил,  что  если Велунд смог  подняться в воздух  и  улететь  от
врагов,  то  и  я смогу. С  тех  пор  я не жалел усилий, чтобы сделать такое
оперение;  это  последний  образец из многих  перепробованных  мною. Ведь  в
сказании о Велунде говорится: "Смеясь, наверх он взмыл, полетел в одеянье из
перьев". А я верю, что слова богов правдивы, правдивей, чем сказки христиан.
Взгляни, я изготовил себе амулет в знак моего предназначения.
     С  этими  словами  человек  очень  осторожно  показал  пару  серебряных
крыльев, висевших на Шейной цепочке.
     В ответ на это Шеф вытащил из-за пазухи свой амулет -- лесенку с  одной
тетивой вместо двух,  kraki,  знак его небесного патрона, а возможно и отца,
мало кому известного бога Рига.
     -- До сих пор никто не носил крыльев  Велунда, -- заметил он, обращаясь
к жрецу Торвину.
     -- И очень мало кто носит лесенку Рига.
     Шеф кивнул:
     -- Успех  многое меняет.  Но скажи-ка  мне, человек Велунда, что, кроме
сказания, заставляет тебя верить, будто ты сможешь полететь?
     Человек-птица, казалось, удивился.
     -- Разве не очевидно, государь? Птицы летают. У птиц есть перья. Будь у
людей перья, и они бы летали.
     -- А почему же они не сделали этого раньше?
     -- У них не было моей веры.
     Шеф снова  кивнул и неожиданно вспрыгнул на самый верх башенного зубца,
застыл на  узкой  полоске камня. Телохранители обеспокоенно  дернулись в его
сторону, но путь им заградила туша Бранда.
     -- Полегче, полегче, -- проворчал тот.  -- Король не из Галогаланда, но
он все-таки немножко моряк. Он ясным днем не свалится с ровного места.
     Шеф посмотрел вниз и увидел две тысячи задранных вверх лиц.
     -- Назад, -- крикнул он, разводя руки. -- Отойдите. Дайте ему место.
     -- Думаете, я  упаду? -- спросил человек-птица. -- Хотите  испытать мою
веру?
     Взгляд Шефа скользнул мимо него, отыскав в толпе  среди  поднявшихся на
башню стоящую рядом с Альфредом женщину  -- Годиву, жену Альфреда, известную
также под именем леди Уэссекс. Подруга детства Шефа и его первая любовь, она
оставила его ради человека, в котором было больше доброты. Ради того, кто не
стремился  использовать  других  людей  в  своих  целях.  Годива смотрела  с
укоризной.
     Шеф отвел  взгляд и  взял человека-птицу  за плечо,  стараясь не  смять
перья.
     -- Нет, -- ответил он. -- Вовсе нет. Но, если  они не отойдут от башни,
им  будет  плохо видно. Я хочу, чтобы  им было что рассказать  своим детям и
внукам, а не говорить просто: "Он так быстро летел, что  я ничего не видел".
Я желаю тебе удачи.
     Человек-птица гордо  улыбнулся, осторожно шагнул сначала  на приступку,
затем встал на краю  рядом с Шефом. Толпа ахнула от  изумления. Летун стоял,
расправив оперенье на сильном ветру, который, как отметил Шеф, задувал сзади
и прижимал перья к  спине.  Итак, человек-птица считал, что накидка  подобна
парусу, который понесет его, словно кораблик, по ветру. Но что, если накидка
окажется не парусом, а?..
     Человек-птица  присел,  собрался  с духом и  стремглав ринулся  вперед,
крикнув во весь голос:
     -- Веди меня, Велунд!
     Его  руки колотили по воздуху,  а накидка  волнами полоскалась над ним.
Один  взмах, и Шефу пришлось опустить взгляд,  а потом... Удар о камни, и со
двора  донесся  дружный стон  толпы.  Посмотрев вниз,  король  увидел  тело,
лежащее  футах в  шестнадцати  от основания башни. К нему  уже  бежали жрецы
Пути,  жрецы Идуны-Целительницы. Среди  них  Шеф  узнал  щуплую  фигурку еще
одного друга детства, бывшего  раба Ханда, носившего, как  и он сам, собачью
кличку вместо  имени. Теперь  Ханда  считали  лучшим  лекарем и  костоправом
Британии. Должно быть, лекарей поставил там Торвин. Значит, он тоже разделял
дурные предчувствия Шефа.
     Лекари внизу закричали:
     -- Он сломал обе ноги и сильно расшибся. Но позвоночник цел.
     Годива вместе с мужем тоже заглядывали через стену.
     -- Он смелый человек, -- сказала она, и нотка осуждения прозвучала в ее
голосе.
     -- Мы окажем ему самую лучшую медицинскую помощь, -- пообещал ей Шеф.
     --  А сколько денег ты ему дал бы  в случае удачи, если бы он пролетел,
скажем, целый фарлонг? -- спросил Альфред.
     -- Ну, за фарлонг я заплатил бы ему сто фунтов серебра.
     -- А сейчас ты заплатишь ему что-нибудь как компенсацию за увечья?
     Шеф  упрямо  поджал  губы,  так  как почувствовал, что  на него  давят,
требуют проявить щедрость и  поощрить благие намерения. Он знал,  что Годива
рассталась с  ним  из-за  его  безжалостности.  Но  сам  он  не  считал себя
безжалостным. Он просто делает то, что  должен делать.  Он должен заботиться
обо всех своих подданных, а не только о тех, кто рядом с ним.
     --  Он  смелый человек, -- произнес  Шеф,  отворачиваясь. -- Но еще  он
дурак.
     Этот человек способен лишь на слова. А в Святилище Пути признают только
дела. Не так ли, Торвин? Он прочел твою книгу преданий и превратил ее в свой
молитвенник,  в  Библию,  как  у  христиан.  Чтобы  верить   в  нее,  но  не
задумываться  над нею. Нет.  Я  пошлю к нему  лучших  лекарей, но ничего  не
заплачу.
     И снова со двора донесся голос:
     -- Он пришел  в себя и говорит,  что ошибся,  взяв  куриные перья, ведь
курицы роются в земле. В следующий раз он будет брать только перья чаек.
     --  Запомните,  --  произнес  Шеф,  обращаясь  ко  всем  и  отвечая  на
невысказанные упреки. -- Я буду тратить королевское серебро только на дело.
     Ведь оно может  нам понадобиться в любой момент.  Подумайте, сколько  у
нас врагов.
     Он вытянул руку наперекор ветру, указывая на юг и на восток.

        x x x


     Если  бы птица  или человек-птица, повинуясь  жесту  короля,  пролетели
тысячи  миль над  морями  и  землями,  пересекли Ла-Манш  (который  называли
Каналом  или Узким морем), а потоми всю Европу, они  достигли бы места давно
подготавливаемой  встречи.  Долгие томительные  месяцы  участники добирались
туда  по  разбитым дорогам  и  штормовым морям,  приготовив  свои осторожные
вопросы на языках Византии и Рима.
     --  Допустим, что наш  император  в его неизреченной мудрости  окажется
готов   рассмотреть   некие  соображения;   а  затем,  допустим,  попытается
употребить то слабое  влияние, которое  он имеет  на его  святейшество  папу
римского, чтобы убедить того изменить  некоторые  формулировки; тогда  (коль
скоро  мы  сделали  такое  чисто условное  допущение, или,  пользуясь  вашим
необычайно   выразительным  и  гибким  языком,  приняли   такую  hypothesis,
гипотезу) окажется  ли  возможным,  что  и ваш  basileus,  басилевс,  в свою
очередь переменит свое  мнение по известным вопросам? -- пускали пробный шар
римские католики.
     -- Уважаемые коллеги, оставим на минутку  в стороне ваши  прелюбопытные
гипотезы, но если бы наш басилевс мог, не отступая от канонов православия  и
не  попирая  прав  патриарха,   рассмотреть   хотя   бы  предварительное   и
краткосрочное соглашение, затрагивающее упомянутую область интересов, нам бы
очень захотелось узнать, какую позицию займет ваш император в животрепещущем
вопросе о  миссионерах в Болгарии и недостойных  попытках предыдущей римской
администрации оторвать наших новообращенных от их  новой веры и  вернуть под
эгиду Рима, -- отвечали им греки.
     Очень медленно  эмиссары  находили  общий язык, лавировали, прощупывали
друг друга, возвращались за новыми указаниями. И столь же медленно повышался
ранг послов,  на  смену  простым  епископам и  вторым  секретарям  приходили
архиепископы и митрополиты, а вместе с ними появлялись и полководцы -- графы
и стратеги. Присылались все новые представители, но быстро становилось ясно,
что как бы ни были велики их  полномочия, они не осмеливаются самостоятельно
решать судьбы своих  империй и церквей. В  конце концов не  осталось другого
выхода, кроме как  устроить встречу на самом высшем  уровне, встречу четырех
главных властителей христианского мира:
     папы римского,  константинопольского  патриарха,  римского императора и
басилевcа греков.
     Организация  встречи растянулась  на  месяцы,  так как  выяснилось, что
греческий  басилевс  только  себя  считает  подлинным наследником  Цезаря  и
поэтому претендует  называться "римским императором", в то  время  как  папа
римский, наоборот, горячо протестует против прибавки к его титулу  уточнения
"римский", полагая себя наместником  самого святого  Петра и, следовательно,
папой всех  христиан, независимо  от  их  местонахождения.  Наконец протокол
встречи  был согласован  и  удалось  обговорить  не  только  все  допустимые
формулировки,  но  и  все  недопустимые  тоже.  Участники   будущей  встречи
притирались друг к другу деликатно и осторожно, как спаривающиеся дикобразы.
     Даже место встречи потребовало многократных обсуждений. Но в результате
встреча состоялась у моря такой синевы, что  и не снилось  языческим королям
Севера:  на  берегу Адриатики, омывающей  Италию и Грецию,  там, где один из
могущественнейших римских императоров когда-то построил дворец для отдыха, в
Салонах  Диоклетиана, которые проникшие в регион славяне уже переименовали в
Сплит.
     Под конец,  после  нескольких  дней изнурительных  церемоний оба высших
полководца потеряли терпение и выгнали всех своих советников, переводчиков и
секретарей. Теперь они сидели на  балконе,  любуясь морем.  Здесь  же  стоял
кувшин с терпким тягучим вином.  Все серьезные вопросы были решены, в данный
момент целая  армия переписчиков золотыми  и пурпурными  чернилами  готовила
нужное  количество копий обширного договора. Единственное  препятствие могло
возникнуть лишь со  стороны церковных  иерархов, которые  уединились,  чтобы
поговорить  о  своем.  Каждому из  двоих его  светский коллега и спонсор дал
строжайшие  указания  избегать  осложнений.  Ведь   у  церкви,   растолковал
император Бруно  своему  ставленнику папе Иоанну,  могут  быть  неприятности
похуже, чем расхождения  по поводу истинной  природы  принятого на Никейском
соборе Символа Веры.
     Итак,  императоры  сидели   себе,  прислушиваясь,  не  возвращаются  ли
церковники,  и обсуждали свои личные дела, как монарх с  монархом. Возможно,
каждый из них впервые так свободно и непринужденно говорил на эти темы.
     Беседа  шла на латыни, которая  ни для  одного  из  них не была  родным
языком, зато позволяла общаться без посредников.
     -- Итак, у нас много общего, -- задумчиво протянул греческий басилевс.
     Выбранное  им  тронное  имя,  Василий  1,  свидетельствовало  о  полном
отсутствии воображения, что при его биографии было неудивительно.
     -- Нос  illе,  --  согласился  Бруно,  император римлян,  как  он  себя
называл,  хотя на самом  деле  это были франки, итальянцы и,  в  большинстве
своем, германцы.
     -- Так  оно и есть.  Мы  люди  новые.  Конечно,  у меня  много  знатных
предков. Но я не из рода Шарлеманя.
     --  Ну, я тоже  не из династии Льва,  -- подхватил басилевс. -- Поправь
меня, если я ошибаюсь, но, по-моему,  из рода Карла  Великого уже  никого не
осталось.
     Бруно кивнул:
     --  По  мужской  линии  никого. Некоторых, например Карла Лысого, убили
свои  же  вассалы  за  неудачливость в  войнах. Об  остальных  мне  пришлось
позаботиться самому.
     -- И сколько их было? -- поинтересовался Василий.
     -- С  десяток. Мне было тем проще, что они не отличались друг  от друга
даже  по именам. Луи Заика,  Луи Германский. У каждого по три сына, но имена
все те же: одни Карлы, Луи да Карломаны. Ну и еще кое-кто.  Однако не совсем
верно, что из рода Шарлеманя  никого не осталось. У него  есть праправнучки.
Когданибудь, когда я улажу остальные дела, я женюсь на одной из них.
     -- И твое положение упрочится.
     Выражение  на  непреклонном, закаменевшем  лице  Бруно  стало еще более
суровым.  Он  встал  со стула и потянулся за  оружием,  с которым никогда не
расставался,  невзирая ни  на какие дипломатические  протоколы, --  копье  с
наконечником  в форме листа, в котором сиял заново  инкрустированный золотой
крест,  с  ясеневым  древком,  едва  заметным  под  золотыми  и  серебряными
накладками. Бруно расправил гориллообразные  плечи, стукнул  древком копья в
гладкий мраморный пол.
     -- Нет! Мое положение уже не может быть прочнее. Потому что именно я --
владелец Святого Копья, копья, которым германский центурион Лонгинус пронзил
сердце  нашего  распятого  Спасителя.  Кто держит  это  копье,  тот  и  есть
наследник Шарлеманя, по праву большему, чем право крови. Я обрел это копье в
битве с язычниками и снова вернул в христианский мир.
     Бруно почтительно поцеловал  копье и с нежностью  поставил  его рядом с
собой. Телохранители, насторожившиеся на своих постах, расслабились и слегка
улыбнулись друг другу.
     Басилевс  задумчиво кивнул. Он узнал две вещи: во-первых, этот странный
выходец с  франкских окраин верит в собственные басни, а во-вторых, все, что
о   нем  рассказывали,   оказалось  правдой.   Такому  человеку   не   нужны
телохранители, он  и сам может за себя постоять. Как это  похоже на франков,
выбрать  своим королем  самого  сильного в поединках, не  стратега, а просто
воина. Впроч