лийские  суды. Было  в этом
что-то, чего он не понимал.
     -- Изучает ли ваш народ что-нибудь, кроме законов? -- спросил Шеф.
     Соломон перевел, выслушал ответ князя, по-прежнему ведущего их куда-то.
     --  Он  говорит,  изучается  лишь  кодекс  и  комментарии.  --  Соломон
попытался найти эквиваленты  этих понятий на англо-норвежском жаргоне Шефа и
в конце концов остановился на "книга законов", "книга судебных решений".
     Шеф с невозмутимым лицом снова  кивнул.  Было ли  это знание новым? Или
это  просто  многократно  пережеванные  старые  знания,  то,  от  чего он  с
презрением отворачивался, когда был в своей стране и в своей столице?
     -- Смотрите, -- сказал Соломон,  указывая наконец на  небольшое здание,
расположенное почти у самой набережной порта. Позади него, между стен  узких
проулков, Шефу на  мгновение  открылась  картинка  гавани и воздушного змея,
планирующего  в воздухе. Шеф раскрыл  рот от негодования. Они запускали змей
без своего короля! И Шеф был почти уверен, что они все-таки послали  в полет
Толмана: змей не раскачивался беспорядочно, он управлялся.
     -- Смотрите, -- повторил Соломон более настойчиво. --  По крайней  мере
здесь вы найдете новое знание.
     Неохотно,  поминутно  оглядываясь  назад,  Шеф  проследовал  за  своими
хозяевами внутрь здания. Там вокруг центральной площадки стояли столы.
     Оттуда доносился  неумолчный скрип: за  столами  сидели  люди, их  руки
двигались  одновременно,  как у марширующих солдат  императора или у  воинов
самого Шефа. Стоявший в центре человек держал в руках книгу и читал вслух.
     Читал  на каком-то  непонятном языке  и очень медленно, с паузой  после
каждых нескольких слов.
     Это переписчики, понял Шеф. Он слышал о таком занятии еще от христиан.
     Один  человек  медленно  читает,  другие  записывают  его  слова,  и  в
результате, в зависимости  от  того,  сколько было переписчиков,  получается
шесть, а  то и десять книг вместо одной. Впечатляюще  и, кстати,  объясняет,
откуда людям  Закона известны их законы.  Однако вряд ли это  можно  считать
новым знанием.
     Распоряжение   князя,  и   чтение  прекратилось,  чтец  и  переписчики,
повернувшись к своему правителю, торжественно поклонились.
     -- Новое знание не  в самой идее  переписывания, -- сказал Соломон, --и
не в книге,  Господи мне прости,  которая переписывается. Все дело в том, на
чем они пишут.
     При этих  словах чтец протянул  свою книгу,  свой  эталонный  экземпляр
Шефу.
     Тот неловко взял  ее, на мгновение засомневавшись,  с какой же  стороны
она  открывается.  Его  руки  привыкли  к  молотам  и  клещам,  к канатам  и
деревяшкам, а не к таким тонким листам кожи.
     Кожи?  Если это кожа, он  не знал, с какого зверя  она снята. Он поднес
книгу к носу, принюхался.  Пощупал  страницу пальцами, скрутил ее, как  лист
пергамента. Не пергамент. И даже не та, другая вещь, папирус, который делают
из какого-то особого тростника. Тонкий листок порвался, чтец выскочил вперед
со злобным взглядом и воплем. Шеф выждал минуту, бережно  держа книгу, потом
вернул ее, глянув  в  сердитые глаза без всякого  выражения и без  намека на
извинения. Только глупец считает, что всем известно то, что известно ему.
     --  Я не понимаю, -- обратился  он  к Соломону. -- Это не телячья кожа,
которой пользуемся мы. Здесь нет наружной  и внутренней стороны. Не может ли
это быть кора?
     -- Нет, и не кора. Но  это сделано из дерева.  На латыни это называется
рарупит,  по  названию  какого-то египетского  растения. Но  мы  делаем  наш
рарупит не из этого растения, а из древесины, измельченной и обработанной.
     Мы еще добавляем к ней  кое-что, разновидность глины, чтобы чернила  не
расплывались. Это  знание  пришло  к нам  издалека, с  другого конца империи
арабов. Там, в Самарканде, арабы сражались с воинами другой империи, лежащей
за горами и пустынями. Арабы  победили и  привели  с  собой много пленных из
страны Хин. Говорят,  они-то и  открыли  арабам  секрет рарупит, бумаги.  Но
арабы  не оценили бумагу,  они учат своих  детей  только запоминать наизусть
отрывки из Корана. А мы стали делать много разных книг. Это новое знание.
     Новое  знание,  как делать  книги, подумал  Шеф.  А не новое  знание --
Соломон просил  Господа простить его за такие слова,  --  не  новое знание в
самих книгах.
     Однако это  кое-что  объясняет. Это  объясняет,  почему здесь так много
книг  и  так много читателей.  На  книгу  из  пергамента  могут  пойти шкуры
двадцати  телят, а  то  и больше,  ведь используется не вся шкура. На тысячу
человек  не найдется и одного,  который  может  запросто  разжиться  шкурами
двадцати телят.
     -- Сколько  стоит такая книга?  -- спросил он.  Соломон  передал вопрос
Бенджамину, стоявшему в окружении своих телохранителей и мудрецов.
     -- Он говорит, что мудрость дороже рубинов.
     -- Я не спрашиваю о цене мудрости. Я спрашиваю о цене бумаги.
     Когда  Соломон снова перевел  вопрос,  насмешливое  выражение  на  лице
сердитого  чтеца,  все  еще  разглаживающего  порванную  страницу, сменилось
нескрываемым презрением.

        x x x


     -- Я  не  слишком-то на них рассчитываю, --  заявил Шеф тем же  вечером
своим советникам, глядя, как солнце садится  меж горных пиков. Он знал,  что
примерно то  же  самое  говорят  сейчас про него  самого мудрецы  и  ученые,
которые преобладали среди придворных князя Бенджамина  ха-Наси. -- Они знают
многое. Правда, все их знания относятся к правилам, которые установил их Бог
или они сами. Однако  то,  что  им нужно, они собирают отовсюду. Они знают о
таких вещах,  о которых  мы  не знаем, например  как делать  бумагу. Но  что
касается греческого  огня...  -- он покачал головой.  -- Соломон сказал, что
нам есть смысл поспрашивать у арабских и христианских  торговцев из квартала
гостей. Расскажите-ка мне о полетах. Вам следовало подождать меня.
     -- Ребята  сказали, что через день  мы можем  опять оказаться в море, а
ветер как раз был достаточно сильный,  но  не опасный.  Так что  они усадили
Толмана в  седло и пустили его по ветру. Но они сделали две вещи, которых не
сделал ИбнФирнас... --  Торвин честно изложил  подробности дневного запуска,
когда мальчонка, хоть и на привязи, но пытался управлять  огромной  коробкой
змея, летая на  конце  самой длинной веревки,  которую им  удалось  сплести,
футов в пятьсот. На другом  конце  корабля  сам Толман хвастался собственной
удалью  перед  моряками  и  другими юнгами, его  дискант  иногда  перекрывал
басовитое  гудение Торвина.  Когда  спустилась  ночь,  голоса затихли,  люди
разошлись по своим гамакам или растянулись прямо на теплой, нагретой солнцем
палубе.

        x x x


     Обычно в своих снах  Шеф понимал, что спит, и ощущал присутствие своего
наставника. Но не в этот раз. Он даже не понимал, кто он.
     Он лежал на камне, он чувствовал,  как холод  проникает в  его кости. И
повсюду  его  пронзала боль -- в спине,  в боках и  ногах и где-то глубоко в
груди.
     Он не обращал на нее внимания, словно испытывал ее кто-то другой.
     Пугало его, пугало до холодной смертельной испарины на  лице то, что он
не мог пошевелиться. Не мог двинуть  ни рукой,  ни пальцем.  Он  был обернут
слоями какой-то  материи, она опутывала ноги, а  руки прижимала к  бокам. Не
саван ли это  ? Не похоронен ли он заживо? Если так,  он должен  пробиваться
наверх,  колотить головой о крышку гроба. Долгое время он лежал, не  решаясь
сделать  попытку. Ведь если  он похоронен, он не сможет двигаться, не сможет
кричать. Кажется, он сходит с ума.
     Он судорожно дернулся наверх, снова  ощутил у сердца терзающую боль. Но
вверху ничего не было. Почему же тогда  ничего  не видно? На голове  у  него
повязка, прижимающая  нижнюю челюсть. Он похоронен.  Или,  по меньшей  мере,
подготовлен к похоронам.
     Но он мог видеть!  Все же где-то был свет, вернее, полоска  темноты, не
такой темной, как везде. Шеф уставился на нее, стараясь ее расширить. К нему
что-то  двигалось.  В ужасе заживо  похороненного, в  страхе, что все другие
люди исчезли, Шеф думал только о том, чтобы привлечь их внимание, кто бы они
ни были, умолять освободить его. Он раскрыл рот, издал слабый хрип.
     Но  что  бы  это  ни  было,  оно  не  боялось мертвецов,  даже  оживших
мертвецов.  К кадыку  Шефа прикоснулось  острие, над ним  склонилось  чье-то
лицо.  Оно проговорило  медленно и отчетливо: "Как  может  человек родиться,
будучи стар? неужели может он  в  другой раз войти в  утробу  матери своей и
родиться?" Шеф глядел на него с ужасом. Он не знал ответа.

        x x x


     Он осознал, что глядит в лицо, слабо освещенное светом  звезд. В тот же
миг он снова вспомнил, кто он такой и где он: в  своем гамаке, подвешенном у
самого форштевня "Победителя Фафнира", поближе к исходящей от воды прохладе.
А склонившееся над ним лицо было лицом Свандис.
     -- Тебе снился сон? --  тихонько спросила она.  -- Я  услышала, как  ты
хрипишь, будто у тебя в горле пересохло.
     Шеф кивнул,  испытывая  прилив облегчения. Он осторожно сел,  чувствуя,
что сорочка пропиталась холодным потом. Поблизости больше никого не было.
     Команда деликатно обходила его закуток около передней катапульты.
     --  О чем  был сон? -- прошептала Свандис.  Он ощутил ее  волосы совсем
близко к своему лицу. -- Расскажи мне.
     Шеф беззвучно выкатился  из гамака,  встал лицом к лицу с  нею, дочерью
Ивара Бескостного, которого он убил. Он понял, что с  каждым мгновением  все
сильнее ощущает исходящую от  нее женственность,  словно никогда и  не  было
этих долгих лет сожалений и бессилия.
     --  Я  расскажу тебе, --  шепнул он с внезапной уверенностью,  -- и  ты
объяснишь мне этот сон. Но при этом я буду обнимать тебя.
     Он  нежно обнял  Свандис,  наткнулся  на немедленное  сопротивление, но
продолжал удерживать ее, пока она  не  ощутила выступившую у  него  испарину
страха.  Постепенно  она оттаяла, обмякла и  позволила  увлечь себя вниз, на
палубу.
     -- Я лежал на спине, -- шептал он, -- завернутый в саван. Я думал,  что
меня похоронили заживо. Я был в ужасе...
     С этими  словами  Шеф медленно приподнял  подол ее платья,  притянул ее
теплые бедра к своему  окоченевшему  телу. Она словно почувствовала,  как он
нуждается  в утешении,  стала  помогать  ему,  прижиматься  ближе. Он задрал
платье выше, белое  платье жрицы, опоясанное низками ягод рябины,  потом еще
выше и продолжал шептать.

        ГЛABA 13

     Со всех сторон к горе Пигпуньент стекались подкрепления.  Озабоченный н
раздраженный  император  распределял  прибывших либо  на  усиление  дозорных
постов,  образующих  все новые и новые внешние кольца  охраны среди  колючих
кустарников и ущелий, либо в быстро растущий отряд  людей с кирками, которые
камень за камнем разбирали башни и стены крепости еретиков.
     За сотни миль  южнее адмирал Георгиос  и генерал  Агилульф в недоумении
смотрели  друг  на  друга, получив  приказ  бросить  все,  повернуть  назад,
оставить в  покое  арабов,  прекратить  поиски  исчезнувшего флота  северян,
немедленно вернуть всех, до последнего корабля и до последнего человека.
     Еще немного к югу сам халиф, впервые за долгие годы лично выйдя на поле
брани  для  служения Пророку,  вел на  врага  самую  большую  армию, которую
Кордова  собирала с тех пор, как воинство ислама пыталось покорить Францию и
прилегающие  земли,  но  было  отброшено  королем  Карлом,  которого  франки
прозвали Мартель, Молот.
     А  Бискайский  залив   пересекали  силы,  по  сравнению  с   остальными
малочисленные,  но  превосходящие  всех  по  дальнобойности  и  мощи   своих
метательных машин: флот Единого Короля  Англии и Севера, стянутый с позиций,
блокирующих суда Империи в устье Эльбы,  и посланный на юг по слову провидца
Фармана. Это  были двадцать двухмачтовых катапультоносцев и с ними  тридцать
дракаров,  наполненных  нетерпеливыми и  соскучившимися  без дела викингами,
глубоко осевшие от запасов мяса, пива и сухарей для кормежки более  чем двух
тысяч человек.  Альфред внял грозному предостережению,  увиденному Фарманом,
но отказался  принять  командование над  экспедиционными силами, сказав, что
Англию  нельзя  оставлять  без  правителя,  и  флот  плыл под  водительством
Гудмунда  Золотого,   шведского   вице-короля,   ранее  известного  (и  ныне
упоминаемого) в качестве Гудмунда Жадного.
     И даже в Риме, даже в Византии все внимание было приковано к отдаленным
границам,  где римский император  искал  священный Грааль,  чтобы  завершить
строительство своей  империи, а Шатт аль-Ислам впервые за сто  с лишним  лет
начал отступать.
     Но  сам  Единый Король  сидел на  солнышке и, сплетя  пальцы  со  своей
ненаглядной, блаженно улыбался.

        x x x


     --  Раскололся  подчистую,  --  прорычал  Бранд  остальным  королевским
советникам, которые с почтительного удаления наблюдали за парочкой, сидевшей
за столиком на набережной. -- Так с ним всегда. Годами бегает от женщин, как
будто под юбками у них змеюшник, а потом одна из них что-то с ним делает, уж
не знаю что, и бац! С ним просто невозможно разговаривать.
     Ведет себя как пацан, который только что сходил за амбар с молочницей.
     -- Может быть, это не так уж плохо,  -- предположил Торвин. -- Пусть уж
лучше он  будет с женщиной,  чем без  женщины. Кто знает, если она родит ему
ребенка...
     -- Так,  как оно  идет, у них уже должна быть  тройня, корабль  полночи
трясся...
     -- ...а если и нет, то, может быть, король все-таки... ну, станет более
серьезно относиться  к  своим обязанностям.  А она -- это  она.  Дочь Ивара,
внучка Рагнара.
     Она может проследить свое происхождение от самого Вьолси и дальше -- от
Одина.  -- И Торвин указал  на корабль, покачивающийся на воде в фарлонге от
них. -- Вон Сигурд, победивший дракона Фафнира, -- ведь это  его кровь течет
в ее жилах.  Никто не радовался больше меня, когда были убиты ее отец и  его
братья. Но ведь не найдется никого, кто бы  так или иначе не относился к ним
с уважением.  Она  --  одна из богорожденных  и происходит из семьи, любимой
Одином. Может быть, это немного отвратит от  короля гнев богов, которого  мы
опасаемся.
     Совет  задумался над его словами. Они в  общем-то произвели впечатление
на викингов, на Хагбарта, Скальдфинна, да и на самого Бранда, пусть и против
его воли. Квикка и Озмод  молча  переглядывались: они отнюдь не забыли Ивара
Бескостного.  И  лишь у  Ханда беспокойство проявилось на лице. Бранд, с его
чувствительностью истинного ратоборца в вопросах чести и верности, сразу это
заметил.
     --  Она никогда  не  была  твоей  женщиной, --  произнес Бранд  со всем
сочувствием в голосе, на какое был  способен. -- Ты считаешь, что он в долгу
перед тобой, потому что она была твоей ученицей?
     -- Нет, -- ответил тот.  -- Я желаю  им счастья, коль скоро они избрали
друг друга. Но к чему все эти разговоры насчет богорожденных и крови героев?
-- В голосе его появилась горечь. -- Да вы только взгляните на них! Кто они?
     Незаконный сын пирата, который  большую  часть  своей  жизни  провел  в
лачуге из тростника. И женщина, которую имело пол-Дании. И это Единый Король
и будущая Единая Королева!
     Он резко поднялся и пошел вдоль людного, залитого солнцем причала.
     Остальные смотрели ему вслед.
     -- Он сказал правду, -- пробормотал Хагбарт.
     -- Да, но  ведь Шеф  пробился наверх,  ведь  так?  -- возразил  Квикка,
сердито  вспыхивающий  всякий  раз,  когда нелицеприятно  отзывались  о  его
повелителе.
     --  И  я уверен,  что она  тоже просто была  вынуждена  делать  то, что
делала. Я думаю, это не  менее важно, чем королевская кровь. Мы-то с Озмодом
знаем: мы видели смерть стольких королей, верно, Озмод?
     -- Шестерых,  --  коротко  ответил Озмод.  -- Это  если  считать короля
франков, правда его убили не мы, вместо нас это сделали его собственные люди
после того, как мы его расколошматили.
     --  Проблема в том, -- сказал  Торвин, --  что  чем  больше  королей вы
убиваете, тем больше власти у тех, кого вы не убили.

        x x x


     На  многолюдной набережной,  всего  лишь в нескольких ярдах от северян,
наблюдала за счастливой парочкой еще одна группа людей. Они расположились  в
тени  под навесом  с вывеской портного,  каковой и сам примостился тут же на
крошечном  табурете,  в  руках  он   держал  куски  ткани  и  сшивал  их  со
стремительностью змеи. Пока лжепокупатели щупали материал и время от времени
издавали возгласы  удивления и недовольства, которые  должны были изображать
обычное  сбивание  цены,  они  успевали  обмениваться  с портным  негромкими
замечаниями.
     -- Это наверняка  он, -- сказал горец в пропотевшей пастушьей одежде из
грубого домотканого сукна. -- Один глаз. Золотой венец. На шее талисман.
     --  Graduate,  --  уточнил  седовласый  и  седобородый человек,  одетый
несколько роскошней.
     Другие покосились  на  него, приняли  уточнение  и  перевели взгляд  на
ткани.
     -- Два дня  назад он расхаживал  по всему  городу с ха-Наси, --  сказал
портной, не отрываясь от шитья и не повышая голоса. -- В librarium он порвал
книгу  и  спросил,  сколько  стоит  мудрость.  Geonim счел  его  за идиота и
попросил ха-Наси убрать его. Вчера и сегодня он был с женщиной. Он не сводит
с нее глаз. Если он и может убрать от нее руку, то с трудом.
     Седой глянул сначала недоверчиво, потом с грустью.
     --  Возможно, он  все еще  связан службой  Злому. Но кто от рождения не
служит Злому?  Над этим  мы все и должны подняться. Тьерри,  как  по-твоему,
если мы позовем его, он придет сам?
     -- Нет. Он ничего не знает о нас.
     -- Не можем ли мы подкупить его?
     -- Он богат. Его одежды постыдился бы огородник, но  взгляните, сколько
золота он носит с собой. Говорят...
     -- Что говорят?
     -- Говорят, что он все время ищет новое знание.  Его  люди спрашивали в
тавернах о греческом огне, открыто заявляли, что хотят научиться его делать.
     Каждый  день, когда есть  ветер, они запускают  с палубы своего корабля
необычный  воздушный  змей  с  мальчишкой внутри. Если вы  скажете  ему, как
делать греческий огонь, он может прийти к вам. Или прислать кого-то.
     --  Я  не  знаю, как  делать  греческий  огонь,  --  медленно  произнес
седобородый.
     Снова заговорил пастух.
     -- Тогда это должна быть женщина.
     Чтобы скрыть наступившее  молчание,  портной  стал громко  расхваливать
достоинства сшитых им одежд и удивительно низкие цены.
     -- Значит, это должна быть женщина, -- тяжко сказал седобородый. -- Так
обстоит  дело с  людьми.  Их  собственные желания ведут их  к опасности  и к
гибели.  Их  чресла  требуют  от   них  рождать   новую   жизнь.  Но  каждый
новорожденный -- еще один заложник Злого. Небесного Отца христиан.
     -- Иеговы иудеев, -- добавил пастух.
     --  Князя  Мира сего, --  хором  сказали все  толпящиеся  под  навесом.
Согласно обряду, каждый из них украдкой коротко сплюнул себе в ладонь.

        x x x


     Шеф,  объект всех  этих скрытных  обсуждений, в  конце  концов поднялся
из-за стола, кинул  серебряный пенни с  собственным изображением в  качестве
платы за  крепкое и терпкое  вино --  у иудеев  не было предубеждений против
спиртного, свойственных мусульманам, хотя они и не подавали  его каждый день
к столу, как латиняне, и не напивались с целенаправленностью северян.
     -- Пойдем назад на корабль, -- сказал он.
     Свандис помотала головой.
     -- Я  хочу прогуляться.  Пообщаться с людьми.  На  лице Шефа отразились
удивление, растерянность, тревога.
     -- Ты это уже делала. В Кордове. Тебя не было всю ночь. Ты не...
     Она улыбнулась.
     -- Я не буду обращаться с тобой так, как с беднягой Хандом.
     --  Здесь  нет  рабынь,  ты  же  знаешь.  На  каком  языке  ты   будешь
разговаривать?
     -- Если я не найду, с кем поговорит