торожно их вытравливать, каждый старался  держать
трос слегка натянутым, но не препятствовать подъему. У них  был  большой
опыт в этом деле.
   Шеф старался вспомнить,  что  говорил  ему  Толман,  и  даже  пытался
выполнить указания мальчика. Ветер ниже направления  взгляда,  повернуть
рукоятку вот так. Нет, выше, повернуть назад. И все время  его  заносило
бортом к ветру, и он двигал зажатую между коленями  рукоятку  хвостового
оперения - нет, нет, в другую сторону.
   На краткий миг полет уравновесился, и Шеф исхитрился взглянуть  вниз.
Под ним покачивался на волнах флот, словно стайка детских  корабликов  в
пруду, на каждой палубе виднелись обращенные вверх  лица.  Он  видел  их
отчетливо, на одном из спасательных судов в подветренной  стороне  узнал
Бранда. Может быть, помахать рукой, крикнуть что-нибудь?
   Ветер только и ждал, когда  летун  хоть  ненадолго  отвлечется.  Змей
начал разворачиваться носом вверх, моряки у двух соответствующих  тросов
попытались наклонить передний край рамы обратно, и  в  этот  момент  Шеф
дернул за рукоятку управления.
   Зрители увидели, что змей клюнул носом, неожиданно завалился  вправо,
потерял ветер и подъемную силу и  словно  куча  тряпья  рухнул  в  море.
"Победитель  Фафнира"  развернулся  к  месту   падения,   моряки   стали
наматывать на вороты ведущие к змею тросы. "Нарвал" Бранда уже  опередил
их, пловцы попрыгали с борта в воду и устремились к  покачивающемуся  на
волнах змею.
   Шеф встретил их в воде.
   - Мне не пришлось  перерезать  веревки,  -  сказал  он.  -  Я  просто
выскользнул. Вытаскивайте его, - крикнул, он Ордлаву  на  приближающийся
"Победитель Фафнира", - и проверьте, много ли поломок.
   - И что теперь? - спросил Квикка, подхватывая взбирающегося  на  борт
короля.
   - Теперь, само собой,  попробуем  еще  раз.  Сколько  времени  Толман
учился летать?
   - Толман научился летать, а  тебе-то  зачем?  -  возразил  Квикка.  -
Просто для забавы?
   Шеф посмотрел на него сверху вниз.
   - Да нет же, - ответил  он.  -  Мы  должны  делать  все,  что  только
возможно. Потому что есть люди, которые тоже стараются изо всех  сил.  И
отнюдь не для того, чтобы облегчить нам жизнь.
   Император  внимательно  рассмотрел  чертежи,   которые   принес   ему
Эркенберт, но они ни о чем ему  не  говорили.  Император  мог  мгновенно
оценить участок земли, доспехи и оружие, скаковую лошадь и ее упряжь. Но
он так и не научился соотносить начертанное на бумаге с реальностью.
   - Для чего это? - спросил он.
   -  Это  позволит  нам  в  полтора  с  лишним  раза  сократить   время
перезарядки нашей новой катапульты. Ты видишь, - Эркенберт  постучал  по
чертежу, - трудность всегда была в том, чтобы  поднять  короткое  плечо,
плечо, на котором находится противовес. Если бы мы делали это быстрее...
- Он не окончил фразы. Если бы он делал это у стен  Септимании  быстрее,
он успел бы выстрелить три раза и разбить ворота, прежде  чем  противник
сумел бы ему ответить. Тогда была бы устранена причина самых крупных  их
неприятностей. Так вот, - продолжал  дьякон.  -  Мы  испробовали  разные
способы, и в конце концов я стал поднимать Противовес перекинутыми через
блок веревками. А теперь я придумал еще установить  по  бокам  рамы  два
огромных колеса. Внутрь каждого  колеса  залезают  люди.  Они  наступают
ногами на его ступеньки, колесо вращается, и таким  образом  перед  ними
все время оказывается новая  ступенька.  Вращение  колес  передается  на
шестерни, и те наматывают железную цепь. Цепь поднимает противовес.
   - И будет эта штука работать?
   - Я этого не могу сказать, пока мы в походе. Мне нужно  время,  чтобы
найти кузнецов и сделать шестерни, а также колеса со ступеньками. Но это
должно  работать.  У  Вегеция  есть  такая  картинка,   так   что   идея
подтверждена его авторитетом. - Хотя они говорили по-немецки,  Эркенберт
использовал латинское слово auctoritatem, которое  происходит  от  слова
"автор", означая нечто записанное и подтвержденное.
   Бруно кивнул:
   - Наш переход однажды кончится.  Тогда  мне  понадобится  твоя  новая
машина. Но на этот раз не одна машина. Скажем,  шесть  или  дюжина.  Мне
надо вбить немного разумения в головы этих ита-льяшек. А может  быть,  и
еще в кое-чьи головы. А теперь пойдем  и  посмотрим,  чем  порадует  нас
Агилульф.
   Они вышли из императорского шатра и двинулись вдоль огромного лагеря,
палатки были расставлены на ночь, но  пока  пустовали.  Маршал  Агилульф
поджидал  их.  Эркенберт  с  профессиональным  интересом   взглянул   на
шелушащиеся волдыри и слой  омертвевшей  кожи,  которые  широким  поясом
пересекали шею и щеку Агилульфа, - следы греческого огня. После того как
Агилульфа выловили из моря, он несколько недель  провалялся  в  постели,
мучаясь от боли  и  лихорадки.  Удивительно,  что  он  остался  жив.  Но
неудивительно, что он сделался еще более замкнут и молчалив, чем раньше.
   - Каковы сейчас наши силы? - спросил Бруно.
   - В основном без изменений.  Четыре  тысячи  всякого  сброда.  -  Под
сбродом Агилульф подразумевал ополченцев, набранных в  тех  местах,  где
проходила армия императора, сначала вдоль испанского приграничья,  потом
вдоль побережья Южной Франции и по долинам севера Италии. По  мере  того
как армия приближалась к Риму  и  престолу  святого  Петра,  установился
постоянный  отток  дезертиров,  которых   заменяли   новыми   рекрутами.
Большинство из них не имели никакой боевой ценности в случае  серьезного
дела, и Бруно сам отослал прочь  некоторых  из  них,  например  арабских
перебежчиков, - пусть мародерствуют  и  поднимают  смуту  в  собственной
стране.
   - Около пятисот пастухов-баккалариев. Они останутся с нами,  пока  им
будет позволено грабить и насиловать вдали от дома.
   - Пора повесить нескольких насильников, - хладнокровно сказал  Бруно.
- Я их всех повешу, когда они нам будут больше не нужны.
   - Еще пятьсот франкских рыцарей и с ними сотня риттеров для усиления.
Семьсот пеших  bruder'ов.  Дюжина  онагров  в  артиллерийском  обозе,  к
каждому приставлен человек Ордена, чтобы остановить  расчеты  катапульт,
если они попытаются сбежать. Катапульт станет больше, когда  у  "святого
отца" будет время их построить.
   "Святой отец" было у Агилульфа единственной шуткой.  Он  относился  к
числу тех, кто от чистого сердца  приветствовал  предстоящее  восшествие
Эркенберта на престол святого Петра. После ночной атаки маленький дьякон
перевязал раны Агилульфа, отпаивал от лихорадки настоем девичьей  травы.
Эркенберт никогда не прятался во время боя, никогда не выказывал страха.
В тесном и замкнутом мире императорской армии постепенно сложились такие
отношения, что за пределами этого мира уже никто не считался своими,  ни
германцы, ни франки, ни итальянцы. Национальность имела  гораздо  меньше
значения, чем боевая дружба.
   - Мы достаточно сильны, чтобы разбить язычников в этот раз? - спросил
Бруно.
   - Не думаю, что кто-то способен выдержать атаку риттеров  Ордена.  Но
их могут перебить катапультами на расстоянии.  В  ближнем  же  бою  наши
burder'ы - крепкий орешек. Но эти чертовы датчане тоже крепкий орешек.
   - Они лучше вооружены?
   - Наша тактика "бей щитом, коли пикой" против них не  действует.  Они
слишком сильные и слишком быстро учатся. Ни  один  щит  не  выдерживает,
когда они пускают в ход свои  топоры.  Все,  что  мы  можем  сделать,  -
держать строй и надеяться, что наши всадники нас выручат.
   - И наши машины, - добавил Эркенберт.
   - И то, и другое, - сказал Бруно. - Все вместе  и  все,  что  угодно.
Лишь  бы  повергнуть  наших  врагов  и  оставить  в  мире  одно   только
христианство, без соперников.

Глава 14

   Приходский священник в Онсе, южнофранцузской  деревушке  недалеко  от
Каркасона, нервно выглянул в  окошко  своей  маленькой  хижины  и  снова
уставился на написанный скверным  почерком  памфлет,  который  держал  в
руках. Страницы были бумажные, но этого священник не знал.  И  текст  на
них был напечатан, а не написан от руки, но священник не знал и этого. У
него вообще была только одна книга  -  его  требник  для  чтения  служб.
Впрочем, он и так помнил их наизусть. Кроме служб, священник знал  "Отче
наш", апостольский Символ веры, десять заповедей и семь смертных грехов.
Этому он и учил свою паству.
   А теперь появилась эта брошюрка, ее привез  Гастон,  погонщик  мулов,
который ездил из Онса в Каркасон  и  обратно,  перевозя  вино  и  масло,
древесный уголь и ткани, незамысловатые украшения и безделушки.  Все  те
немногочисленные товары, которые деревенские жители не в состоянии  были
производить сами и на которые могли наскрести несколько монет.  Погонщик
привез книгу и рассказал, что ее  дал  ему  -  причем  дал  бесплатно  -
какой-то человек на рынке. Гастон  не  умел  читать.  Он  надеялся,  что
священнику книга понравится.
   Теперь обязанностью священника было предать Гастона  анафеме  -  хоть
тот и не умеет читать, на него не похоже, чтобы он взял  что-нибудь,  не
спросив, что это. И тогда  приедут  дознаватели  от  епископа  и  начнут
пытать Гастона, чтобы узнать имя или  описание  человека,  которого  тот
встретил на рынке. А если это не удовлетворит их, то еще чье-нибудь имя.
А если и это их не удовлетворит - кто знает,  какие  показания  заставят
дать Гастона? Может быть, он заявит, что приходский священник послал его
на рынок за этой книгой. За еретической книгой. Одно прикосновение к ней
будет стоить священнику жизни.
   Значит,  предавать  Гастона  анафеме  не  следует.  А   книгу   лучше
выбросить.  Но  священнику  трудно  было  выбросить   любую   исписанную
страницу. Слишком редкими и ценными они были.  И  с  другой  стороны,  в
рассказанной в  книге  истории  таилось  какое-то  странное  очарование,
соблазн. Может быть, этот соблазн - искушение от дьявола, ведь священник
сам неустанно твердил прихожанам о хитроумных уловках Князя Тьмы.  Но  в
книге говорилось, что дьяволом на самом деле был тот, кого  христианская
Церковь звала Богом. Отец, который послал Своего Сына на смерть. Что  же
это за отец такой?
   Была еще одна  причина,  почему  священнику  не  хотелось  уничтожать
книгу. Если он прочитал ее правильно (кстати,  в  книге  была  еще  одна
странность, текст был написан  на  диалекте,  очень  похожем  на  родной
диалект священника и очень сильно отличающемся от церковной  латыни,  на
которой священник сумел прочитать лишь несколько отрывков в  годы  своей
учебы), если он прочитал книгу правильно, там говорилось, что Рай -  это
счастливая жизнь на земле, жизнь мужчины и женщины. У священника уже  не
раз возникали трения с епископом и с  архидьяконом  из-за  его  экономки
Мари, которая жила в доме священника и скрашивала ему  жизнь.  Служитель
Церкви должен жить в целомудрии и  воздержании,  твердили  ему  снова  и
снова. Иначе он наплодит незаконнорожденных детей и  станет  тратить  на
них церковную казну. Но Мари была вдовой, и в их пожилом возрасте  детей
у них уже быть не могло. Что здесь плохого, если в холодную  ночь  он  и
Мари окажутся под одним одеялом?
   Епископ ошибается, решил священник, впервые в жизни отважившись иметь
независимое мнение. Надо сохранить книгу у себя. Надо  прочесть  ее  еще
раз. Может быть, эта книга еретическая или ее объявят  таковой.  Но  она
отличается от  учения  еретиков  с  гор,  которые  злобно  отрицают  все
плотское и настаивают, что мужчина  и  женщина  чисты,  только  если  не
заводят детей. Хотя в книге говорилось, что мужчины и женщины  вовсе  не
обязаны плодить все новых и новых детей. Что существуют способы получить
взаимное удовольствие, обрести Рай на земле, как это называлось в книге,
не рискуя  зачать  ребенка.  Виновато,  но  решительно  священник  вновь
раскрыл маленькую, в восемь страниц, брошюру, принялся  усердно  изучать
абзацы, в которых Шеф с помощью Альфлед и Свандис постарался  как  можно
яснее изложить технику carezza, продления взаимного удовольствия.
   Приходский священник в соседнем Понтиаке исполнил свой долг и сообщил
куда следует как о самой еретической книге, так  и  о  том  прихожанине,
который ее принес. Спустя несколько дней,  когда  подручные  епископа  в
который  раз  пытались  выбить  из  священника  признание,  что  он  сам
участвовал в заговоре еретиков, он поклялся про себя никогда больше ни о
чем не сообщать.  И  когда  его,  согбенного  и  прихрамывающего  словно
старик, отпустили назад в  деревню  под  строжайший  надзор,  он  упрямо
молчал. А когда вернулись домой прихожане,  посланные  воевать  в  армии
императора, и принялись рассказывать о  демонах  в  небе,  о  могуществе
язычников и еретических чародеев, их духовный пастырь даже не  попытался
их одернуть.
   Епископ Каркасона,  прилагавший  немалые  усилия,  чтобы  изъять  всю
проникшую в его епархию  еретическую  литературу  и  истребить  всех  ее
распространителей,  в  конце   концов   переслал   собранные   материалы
архиепископу в Лион и запросил помощи в борьбе с крамолой.  И  подвергся
суровому осуждению за сам факт существования последней. Ему было  сурово
указано, что ни в какой другой епископии не было столько  крамолы,  а  в
большинстве ее не было вообще. Должно быть, в его паству проникла зараза
неверия. "А когда овцы запаршивели, -  гневно  вопрошал  архиепископ,  -
кого в том винить, кроме их пастуха? Взгляни на Безансон! Там ереси  нет
и в помине".
   На самом же деле епископ Безансона ознакомился с памфлетом не  только
на окситанском наречии, но и на латыни, и очень внимательно прочитал оба
варианта. Епископ был крайне стеснен в деньгах:  из-за  своей  стычки  с
покойным бароном Бежье он вынужден  был  выплатить  в  казну  императора
штраф в размере годового дохода - спина епископа все еще помнила  плетку
ухмыляющегося германского священника, тот сек епископа каждый день, пока
не прибыли деньги, которые  пришлось  взять  в  долг  под  грабительский
процент, лишь бы положить конец истязаниям. И при  этом  жизнь  епископу
скрашивала не одинокая вдовая экономка, а целая стайка юных  женщин.  Их
постоянные беременности приводили его в отчаяние, ведь у него  уже  было
очень много детей, далеко не все матери соглашались  отдать  ребенка  на
попечение Церкви, тогда епископу приходилось  за  свой  счет  кормить  и
одевать маленьких, а взрослым давать деньги в  приданое  или  на  учебу.
Идея о том, что даже молодой женщиной можно наслаждаться таким  образом,
что она от этого не забеременеет и будет вполне  удовлетворена  мужчиной
далеко не первой  молодости,  если,  конечно,  тот  посвящен  в  секреты
carezza, - эта идея привела  епископа  в  восторг,  пересиливший  всякий
страх перед ересью. Судьба его  собрата  из  Каркасона  только  укрепила
епископа в таком мнении.
   Действительно, как в землях, где говорили на окситанском наречии, так
и в каталонских предгорьях у христианства были очень слабые корни. Когда
это вероучение впервые пришло  сюда  во  времена  римского  владычества,
опорой Церкви были города, там господствующие классы стремились во  всем
подражать Риму, и епископы выбирались из знатных семей,  рассматривавших
Церковь как еще одно средство упрочения своего положения на этих землях,
ведь светские власти не могли распоряжаться церковной недвижимостью. Вне
городов жили pagani, то есть на латыни - те, кто  обитал  на  pagus,  на
полях.  В  итальянском  языке  это  слово  превратилось  в  paesano,  во
французском - в paysan. Земледельцы, те, кто живет за городом, находятся
вне влияния Церкви. Все три значения слова  сливались  в  одно.  Церковь
была для крестьян враждебной, исходившей из городов силой, которая время
от времени вмешивалась в их жизнь и кроме этого не значила почти ничего.
На Севере Франции и в Германии еще мог возникнуть  энтузиазм  по  поводу
крещения или крестовых походов. Здесь же, на Юге, деву Марию трудно было
отличить от античной  Минервы  или  трех  безымянных  кельтских  богинь,
которым поклонялись многие поколения  до  того,  как  pagani  приучились
говорить на сильно искаженном языке римских завоевателей. Так же нелегко
было  усмотреть  разницу  между   пасхальными   службами   и   старинным
оплакиванием умершего Адониса или обычаем легионеров приносить ягненка в
жертву  богу  Митре.  В  стране,   где   книги   были   редкостью,   они
воспринимались в буквальном смысле  слова  как  евангелие,  как  "благая
весть"; здесь никто  не  мог  повредить  посеянным  Шефом,  Соломоном  и
Свандис семенам: наоборот, они упали на благодатную почву.

***

   Ситуация в Андалузии была иной, но также довольно нестабильной. Ислам
появился на Пиренейском полуострове только в  711  году,  когда  Омейяды
пересекли Гибралтар, на их языке - Джеб эль-Тарик, сожгли свои  суда,  и
воины услышали от командиров: "Позади  у  нас  море,  а  впереди  у  нас
неверные. Нам  остается  только  победить  или  умереть!"  И  мусульмане
победили, свергли недолговечную власть германских вандалов,  от  которых
получила свое название Андалузия, и заняли их место. Однако,  не  считая
тонкого слоя знати вандалов, а затем арабов, народ  Иберии  оставался  в
массе своей тем же самым. Многие с легкостью отказались  от  насажденной
на закате Римской  империи  христианской  веры,  привлеченные  мягкостью
новой религии, которая не страдала вздорным фанатизмом Рима и Византии и
требовала  лишь  произнести  shahada,  пять  раз  на  дню  помолиться  и
воздерживаться от вина и свинины.
   И все же, хотя правление последнего  халифа  не  давало  поводов  для
недовольства, а тем более восстания, жизнь была лишена  своей  прелести.
Какой-то необходимой загадки и таинственности. При Эр-Рахмане все меньше
и меньше позволялось производить какие бы то ни было научные  изыскания.
Кордовская хирургия стала бы восьмым чудом света - если бы мир  узнал  о
ней - точно так же, как открытия Ибн-Фирнаса и великий  труд  математика
Аль-Хоризми, его "Hisab а1-Jabrwa 'I  Mugabala"  -  "Книга  о  том,  как
сделать неизвестное известным". Но о ней  знали  немногие,  хотя  за  ее
практические приложения ухватились бы торговцы и банкиры. Дом Мудрости в
Багдаде был тридцать лет назад  закрыт  теми,  кто  настаивал,  что  нет
мудрости, кроме Корана, и Коран нужно запоминать, а не  обдумывать.  Для
некоторых,  для  ученых  людей,  прекращение  научных   изысканий   было
мучительно. Для других, для освобожденных от  преследований,  но  не  от
уплаты специального налога христиан, каждый  крик  муэдзина  звучал  как
личное  оскорбление.  Для  большинства  же  религия  мало  что  значила.
Впрочем, если таким образом удастся избавиться от ряда ограничений, если
в решениях городских кади станет поменьше религиозной строгости и сухого
аскетизма, а побольше здравого смысла - что ж, пусть тогда мудрецы, если
хотят, спорят о том, Аллах ли более вечен, чем Коран, или Коран  так  же
вечен, как Аллах. Мир, разумное правительство  и  честное  распределение
воды в ирригационные каналы - вот все, что требовалось большинству.
   - Не думаю, что Гханья годится, -  сказал  как-то  Ибн-Фирнас  своему
приятелю и родственнику Ибн-Маймуну. - В  конце  концов,  он  наполовину
бербер.
   - Не думаю, что среди нас остался хоть один чистокровный курейшит,  -
ответил тот.
   - Мог бы подойти мой ученик Мухатьях, - предложил  мудрец.  -  Он  из
хорошего рода, и я имею на него влияние.
   - Слишком поздно, - ответил бывший начальник  конницы.  -  Мы,  армия
покойного халифа, перед  лицом  городского  кади  обвинили  Мухатьяха  в
лжесвидетельстве. К нам присоединились отцы многих из тех, кто был из-за
него посажен на кол. Ему повезло. Поскольку он был твоим учеником,  кади
приговорил его только к казни на кожаном ковре, а не к побиванию камнями
и не к казни на колу. Но он стал вырываться из рук конвоиров  и  умер  в
бессильной злобе, без достоинства.
   Ибн-Фирнас вздохнул не столько  из-за  смерти  юноши,  сколько  из-за
крушения надежд.
   - Кто же тогда? - спросил он по