ом. Скороходов и Суслов, как всегда,  о
чем-то шушукались, пересмеивались и бросали на Михаила Александровича полные
недоброй насмешки взгляды, когда думали, что он их не видит. Перельман,  как
всегда, жалел, что не имеет права вывести этих сверхчеловеков  в  коридор  и
разобраться с ними коротко, без лишних слов,  по-мужски.  Несмотря  на  свою
близорукость, он легко мог  справиться  с  "десятком  таких  Скороходовых  и
напрочь отказывался понимать, почему весь цвет мировой педагогической  науки
буквально  заходится  в  истерике,  стоит  только   упомянуть   о   телесных
наказаниях. Да бог с ними, с розгами!  Ведь  пара  обыкновенных  затрещин  в
кратчайшие сроки привела бы этих избалованных ублюдков в полный порядок! Это
же не дети, им в армию скоро. Такие вот, с позволения сказать, детишки вовсю
грабят, насилуют и даже убивают в подъездах и на темных улицах,  так  почему
же учитель, вынужденный проводить в их обществе большую часть  своей  и  без
того не слишком веселой и легкой жизни, не  может  бороться  с  ними  их  же
оружием?
   Мысль о борьбе с бритоголовыми их же оружием почему-то застряла в  голове
у Перельмана как заноза. Ничего конкретного в этой мысли не было, она просто
крутилась  в  мозгу,  как  заезженная  пластинка:  бороться  с  ними  их  же
оружием.., их оружием.., бороться их оружием... - до тех пор, пока эти слова
не потеряли какой бы то ни было смысл, превратившись  в  надоедливый  рефрен
наподобие прилипчивого попсового мотивчика. Что это означало,  Перельман  не
понимал. Как это - бороться  с  ними  их  оружием?  Нарисовать  на  спине  у
Скороходова свастику? Подбросить Суслову в сумку дохлую крысу? Подстеречь их
в темном подъезде и  надавать  по  шеям?  "Довели,  стервецы,  -  думал  он,
исподтишка разглядывая юных мерзавцев. - О чем я думаю? Это  унизительно,  в
конце концов: строить планы мести сопливым шестнадцатилетним мальчишкам..."
   Во время опроса он вызвал к доске Скороходова - просто  для  того,  чтобы
доказать себе, что может спокойно смотреть на этого  наглого  сопляка  и  не
утратил способности держать себя  в  руках.  Надо  было  отдать  Скороходову
должное: материал он знал не то чтобы назубок, но вполне прилично,  в  датах
не путался и излагал свои познания грамотным литературным языком. Сопляк был
из благополучной семьи и, похоже, отлично понимал  разницу  между  личностью
учителя и предметом, который этот учитель преподает. Он работал на аттестат,
и Перельман вынужден был признать, что аттестат у Скороходова  скорее  всего
будет очень даже приличным, хотя до золотой медали ему далеко.
   В самом конце Скороходов все-таки ошибся, и Перельман  с  легким  сердцем
вывел в журнале напротив его фамилии четверку. При этом он  пытался  убедить
себя, что не испытывает ничего, что хотя бы отдаленно напоминало мстительную
радость. Все было правильно, ответ Скороходова заслуживал твердой  четверки.
Даже, может быть, четверки с  плюсом.  Если  бы  не  эта  вызывающе  обритая
голова, если бы не дохлая крыса, таинственным образом попавшая  в  ящик  вот
этого самого стола два дня назад.., в общем, если бы это был не  Скороходов,
а кто-то другой, Перельман,  не  задумываясь,  поставил  бы  в  журнал  пять
баллов.
   Скороходов,  похоже,  отлично  разобрался  в   ситуации   и   счел   себя
несправедливо обиженным. Он покраснел до корней  волос  (которых  не  было),
стиснул зубы и, не разжимая губ, еле слышно процедил:
   - Жидовская морда...
   Перельман еще не решил, как ему реагировать на эту выходку, а  Скороходов
уже круто развернулся на каблуках  и  пошел  к  своей  парте,  громко  стуча
подошвами.
   - Продолжим опрос, - спокойно сказал Михаил  Александрович.  -  Арсеньев,
пожалуйте к доске...
   После третьего урока у Перельмана была "форточка". Перемену он  провел  в
учительской, чутко прислушиваясь  к  разговорам.  Говорили,  как  всегда,  о
чепухе: обсуждали фасоны платьев и  наряды  старшеклассниц,  ругали  учебные
программы и переживали  из-за  неприятностей  героини  какого-то  очередного
убогого сериала. О басмановском чайнике больше не было сказано ни слова,  и,
когда звонок разогнал учителей по кабинетам, Михаил Александрович  медленно,
словно бы нехотя, направился в музей.
   За те полторы недели, что он здесь не был, в музее ничего не  изменилось.
Разве что слой покрывавшей полки пыли стал  немного  толще  да  подставка  с
чучелом совы опять сорвалась с гвоздя, так что несчастная  пернатая  хищница
теперь криво висела вниз головой на одном гвозде, удивленно  уставившись  на
Перельмана прозрачными стекляшками глаз. Михаил Александрович нашел на  полу
и вставил на место вечно выпадающий гвоздь, осторожно вернул сову в исходное
положение и только после этого позволил себе посмотреть на сервиз.
   Сервиз стоял на месте  и  был  именно  таким,  каким  помнил  его  Михаил
Александрович. Впрочем, дело было слишком  серьезным,  чтобы  Перельман  мог
целиком положиться на собственную память. Он полез во  внутренний  карман  и
вынул оттуда сложенный вчетверо субботний номер  "Вечерки",  который  стянул
десять минут  назад  с  подоконника  в  учительской.  Развернув  газету,  он
уставился на сделанную  крупным  планом  фотографию  басмановского  чайника.
Снимок был довольно скверный, детали декоративной отделки сливались на нем в
какое-то невнятное серое месиво, но даже  эта  газетная  фотография  убедила
Михаила Александровича в том, что память и глазомер его не  подвели:  чайник
был словно создан для того, чтобы венчать собой пузатый самовар - тот самый,
что стоял на полке в углу школьного музея.
   Перельман  вернулся   к   двери   и   повернул   барашек   замка.   Ничем
предосудительным заниматься он здесь не собирался, но ему не хотелось, чтобы
его беспокоили.  Нужно  было  подумать,  убедиться...  Михаил  Александрович
чувствовал, как безумие субботнего вечера  снова  нарастает  в  нем,  и  был
только один способ избавиться от этого  помешательства:  убедиться  во  всем
собственными глазами. Тем более что сделать это было совсем не сложно.
   Он  не  сразу  нашел  ту  самую  чашку,  но  все-таки  нашел.  Неопрятное
буро-зеленое пятно засохшей гуаши было на месте и казалось  вполне  уместным
на  темном  фоне  окислившейся  меди..,   или   латуни   все-таки?   Немного
поколебавшись, Перельман прикоснулся к пятну пальцем и осторожно поскреб его
ногтем. Сухая корка гуаши отскочила легко, словно только того и  дожидалась,
и из-под нее в глаза Михаилу Александровичу сверкнул ничуть не  потускневшим
блеском отполированный желтый металл.
   Перельман оглянулся на дверь, нашарил позади себя стул и медленно уселся.
Достал из пачки  сигарету,  мимоходом  удивившись  тому,  что  это  оказался
чудовищно дорогой "Парламент", не  разминая,  сунул  ее  в  зубы  и  чиркнул
зажигалкой. Прежде чем прикурить, он поднес зажигалку к сверкающему  желтому
пятнышку на темном боку чашки и держал до тех пор,  пока  оно  полностью  не
покрылось копотью, а зажигалка не начала жечь  пальцы.  Тогда  он  торопливо
прикурил и бросил горячую зажигалку в карман.
   - Вот так,  -  пробормотал  Михаил  Александрович,  жадно  затягиваясь  и
неотрывно глядя на чашку. Желтое пятно на ее боку  стало  черным.  -  Думаю,
этого хватит. Надо убедиться...
   Сдерживая нетерпение, он выкурил сигарету до конца  и  лишь  после  этого
вынул  из  кармана  носовой  платок.  Копоть  въелась  в  окислившуюся  медь
намертво, но там, где из-под слоя окисла  проглядывал  желтый  металл,  сажа
снялась легко, открыв взгляду Перельмана ничуть не  потускневший  блеск.  Он
очистил протертое пятнышко до конца и придирчиво осмотрел  его  под  разными
углами. Ни малейшего изменения цвета, никаких  следов  побежалости...  Может
быть, стоило  попробовать  травить  металл  кислотой,  но  внутренний  голос
подсказывал Михаилу Александровичу, что этот опыт ничего ему не даст: он был
слишком неважным химиком, чтобы провести испытание корректно и верно оценить
его результаты. Да и какой во всем этом смысл? Ведь ясно же, что это золото,
еще в субботу было ясно, но он, дурак, боялся поверить своему счастью. Да  и
то сказать, это был первый случай, когда Миша Перельман  вытянул  выигрышный
билет в жизненной лотерее, куда более жестокой  и  несправедливой,  чем  все
лотереи в  мире.  Впервые  в  жизни  ему  по-настоящему  повезло,  и  теперь
следовало окончательно и бесповоротно решить, что делать с  этим  неожиданно
свалившимся на голову везением.
   Он задумчиво поставил на место чашку и глубоко  затянулся  сигаретой.  На
сервиз он не смотрел, целиком сосредоточившись на собственных  ощущениях.  В
нем что-то происходило, и он почти наяву слышал треск и скрежет,  с  которым
перемещались, сталкивались и ломались на куски внутри его головы многолетние
пласты представлений о том, что такое хорошо и что такое  плохо.  С  детства
вколоченные в мозг гвозди заплесневелых догм со ржавым визгом выскакивали из
гнезд,  растрескавшаяся  штукатурка  затертых  до  неузнаваемости   слов   и
бессмысленных правил поведения рушилась  пластами,  обнажая  грубый  корявый
камень  дремлющих  первобытных  инстинктов.  Это  напоминало  землетрясение,
которое наконец-то обрушило дрожащий от ветхости дом, где уже много  лет  не
жил никто, кроме крыс и тараканов.
   Потом это ощущение ушло, и Перельман понял, что никакого землетрясения на
самом деле не  было.  Он  просто  пережил  кратковременный  приступ  золотой
лихорадки - опасной болезни, от которой не бывает лекарств.  И  хорошо,  что
приступ  был  кратковременным.  Возможно,   у   богатых   людей   с   годами
вырабатывается иммунитет, но откуда  ему  взяться  у  нищего  учителя?  Надо
держать себя в руках, понял Перельман. Иначе немудрено  наделать  глупостей,
за которые потом придется расплачиваться всю жизнь.
   Он завернул окурок в обрывок газеты и тут же  закурил  снова.  Совершенно
неожиданно обнаружилось,  что  в  голове  у  него  хранится  невесть  откуда
взявшийся подробный план, словно, пока он пил водку, сомневался и  занимался
самоосмеянием, его второе  "я"  занималось  делом  и  вот  теперь,  в  точно
рассчитанный момент, преподнесло ему на рассмотрение плод  своих  трудов.  В
этом плане нашлось место всему:  и  пришедшему  из  Израиля  приглашению,  и
бритоголовым идиотам из  десятого  "А",  и  даже  тому  обстоятельству,  что
сегодня вечером на дежурство  заступал  тезка  Перельмана  Михаил  Иванович,
широко известный своим пристрастием к дешевому портвейну.  Теперь  Перельман
понял все: и свое нежелание звонить в милицию  и  сообщать  об  открытии,  и
внезапно проснувшуюся в нем тягу к технике, и даже то, для чего он прихватил
на работу короткий, очень удобный гвоздодер,  называемый  в  народе  фомкой.
Ему-то казалось,  что  он  собирался  наконец  выдернуть  надоевший  гвоздь,
который вылез из пола в его  кабинете  прямо  напротив  доски  и  о  который
регулярно спотыкались ученики и он сам. На  деле  же  все  обстояло  гораздо
сложнее и интереснее.
   На мгновение Михаил Александрович испугался: уж очень все это  напоминало
раздвоение личности или, говоря  попросту,  шизофрению.  Потом  он  вспомнил
дохлую крысу в ящике своего рабочего стола и понял, что у  него  хватит  сил
пройти через это до самого конца.
   "И будьте уверены, - мысленно сказал он, обращаясь к невидимой аудитории,
- я позабочусь о том, чтобы конец этот был счастливым!"
 
Глава 7 
 
   Ровно в пятнадцать ноль-ноль Дорогин остановил  свою  машину  на  том  же
месте, где они с Тамарой расстались в начале дня. Он  был  уверен,  что  ему
придется ждать как минимум полчаса, а то и целый час,  но  Тамара  уже  была
здесь - сидела за столиком под полосатым тентом уличного  кафе  и  не  спеша
попивала кофе. Вид у нее был задумчивый и немного усталый, но она все  равно
была красивее всех женщин, которые сидели за соседними столиками. "Просто  я
необъективен, - подумал Сергей, наблюдая за ней из окна машины.  -  Да  и  с
какой  стати  мне  быть  объективным?  Объективность  нужна  при   вынесении
приговора в суде или,  скажем,  при  написании  диссертации.  А  когда  дело
касается отношений между людьми, ни о какой объективности не  может  быть  и
речи. Объективно существует огромное количество  женщин,  у  которых  фигуры
стройнее,  внешность  приятнее  и  голова  работает  лучше,  чем  у  Тамары.
Наверное, таких  женщин  миллионы,  но  меня  они  не  интересуют.  То  есть
интересуют конечно, но Тамара интересует меня гораздо больше, чем  все  они,
вместе взятые.  Почему?  Пытаться  ответить  на  этот  вопрос  объективно  и
логически обосновать свой  ответ  -  занятие  абсолютно  бесполезное.  Можно
часами   городить   ерунду,   говоря   о   менталитете   и   психологической
совместимости, но все это будет обыкновенная словесная шелуха, а единственно
возможный ответ очень прост и не имеет никакого отношения ни к логике, ни  к
объективности. Я ее люблю, вот и все. Звучит немного смешно и старомодно, но
другого слова никто пока что не придумал."
   Тамара немного повернула голову и увидела машину, за рулем которой  сидел
Дорогин. Ее лицо сразу ожило, осветившись изнутри. Усталость и озабоченность
исчезли, уступив место улыбке,  на  которую  невозможно  было  не  ответить.
Улыбаясь, Сергей выбрался из машины, пересек тротуар и опустился  на  легкий
пластиковый  стул  рядом  с  Тамарой.  Возле   стола   немедленно   возникла
симпатичная рыжая официантка  в  крошечном  белом  передничке  поверх  узких
джинсов и в бумажной кепке с круглым козырьком. Дорогин заказал себе кофе  и
снова  улыбнулся  Тамаре.  После  наглых  бандитских  рож   и   испуганного,
напряженного лица Варвары Белкиной смотреть на Тамару было особенно приятно.
   - Что ты так улыбаешься? - спросила Тамара. - Я смешная, да?
   - Ужасно смешная, - сказал Дорогин. -  Обхохочешься.  За  это  я  тебя  и
люблю. В этом мире до обидного мало смешных людей.
   - Это что, комплимент? - понарошку обиделась Тамара. - Что это ты прячешь
за спиной?
   - Так, ерунда, - ответил Дорогин. - Пустячок. Тебе неинтересно.
   -  Так-так-так,  -  голосом  следователя,  ведущего  допрос,  проговорила
Тамара. - Ну-ка, покажи!
   - Да говорю же - пустяк, - отмахнулся Дорогин. - Не понимаю,  зачем  тебе
это нужно. Что за любопытство? А вдруг это какая-нибудь гадость?
   - Ничего, - сказала Тамара. - Что я, гадостей не видела? Не забывай,  что
я - медицинский работник.
   - А я и не забываю, - Дорогин пожал  плечами,  продолжая  держать  правую
руку за спиной. - Я помню, что ты у меня медик. Тем более. Зачем тебе на это
смотреть?
   Тамара приподнялась со стула и попыталась заглянуть ему за спину. Дорогин
живо развернулся так, чтобы она ничего не увидела.
   -  Прекрати  немедленно!  -  потребовала  она.  -  Я  могу   умереть   от
любопытства.
   - Ну, если умереть... - изображая  нерешительность,  протянул  Сергей.  -
Умирать из-за такого пустяка, пожалуй, действительно не  стоит.  Пожалуйста,
смотри.
   Он вынул из-за спины и протянул Тамаре букет пышных белых хризантем.
   - Я же говорил, что это пустяк, - сказал он. - А  ты,  наверное,  решила,
что там бриллиантовое колье или чья-нибудь  отрубленная  голова.  И  теперь,
конечно, разочарована...
   - Конечно, - сказала Тамара. Она ткнулась лицом в  цветы  и  смотрела  на
Дорогина поверх букета. Глаза ее улыбались.  -  Разочарована,  оскорблена  в
лучших чувствах  и  полна  решимости  отомстить.  Ты  не  знаешь  где-нибудь
поблизости местечка, где я могла бы осуществить свою страшную месть?
   - Н-не знаю... - нерешительно сказал Муму. - Это смотря  какая  месть.  А
наша спальня для этого не подойдет?
   - Великолепно! - воскликнула Тамара. - Отличная идея.  А  главное,  очень
свежая и оригинальная. Поехали скорее!
   - Подожди, - сказал Сергей. - Ты же хотела погулять...
   - Я ужасно соскучилась, - призналась Тамара. -  Москва  все-таки  слишком
большая. Я чувствую себя в ней какой-то козявкой - маленькой, заблудившейся,
никому не нужной козявкой. Я провинциалка, да?
   - Да, -  сказал  Дорогин,  -  ты  провинциалка.  Тургеневская  барышня  с
медицинским образованием. И я хочу тебе сказать... Нет, не скажу. Боюсь,  ты
не правильно меня поймешь.
   - А ты попробуй, - предложила Тамара.
   - Ладно, попробую. Так вот: ты самая красивая из провинциалок, и  я  тебя
люблю. Только никому не говори, а то меня засмеют.
   - Опять ты дурачишься, - вздохнула Тамара. - Что это с тобой сегодня?
   "В самом деле, - подумал Муму, - что со мной?  Странное  ощущение,  будто
перед грозой. Все затихло, в воздухе полно статического электричества, и все
чего-то ждут. Время ожидания нужно чем-то заполнять, отсюда и дурачества,  и
пустые разговоры, и эти странные вспышки ревности у Тамары...  Возможно,  во
всем виноваты какие-нибудь магнитные бури или это затянувшееся бабье лето...
Все ведут себя странно и непривычно, как будто в мире  что-то  сдвинулось  и
пошло наперекосяк. Мы болтаем, смеемся и строим  планы,  а  вокруг  нас  все
сгущается ощущение надвигающейся грозы. Тамара наверняка это чувствует,  она
очень  тонко  воспринимает  такие  вещи,  она  вообще   гораздо   тоньше   и
проницательнее, чем кажется. Варвара обожает ее дразнить,  Тамара  наверняка
кажется ей немного простоватой, не такой  утонченной  и  светской,  как  она
сама, но это напоминает  попытки  пуделя  разозлить  сенбернара.  Хотя  если
судить по комплекции, на сенбернара больше похожа именно Варвара.
   Варвара... Она действительно выглядела испуганной, когда я поднялся к ней
пару часов назад. Эти подонки на красной "девятке", похоже,  на  самом  деле
преследовали ее все утро. Может быть, я напрасно не допросил их как следует?
Впрочем, как я мог их допросить? Двор многоэтажного жилого дома -  не  самое
удобное место для допроса третьей степени. И потом, мне  ужасно  не  хочется
торопить события и снова очертя  голову  бросаться  в  кровавую  кашу.  Куда
спешить? Эта каша уже который век булькает  на  медленном  огне  в  огромном
котле по имени Россия. В любой момент можно подойти и  зачерпнуть  из  этого
котла, особенно если умеешь держать в руках ложку. Неизвестно, что  окажется
в твоем черпаке. Это может быть какой-нибудь порноделец, обыкновенный ворюга
или прокурор без штанов, но можно не сомневаться, что это будет какая-нибудь
дрянь. Ничего хорошего из  этого  варева  не  выловишь,  и  остается  только
сочувствовать тем, кто по долгу службы обязан все время запускать в  котелок
ложку: ментам, работникам прокуратуры, журналистам... Они  несчастные  люди,
потому что навеки отравлены ядовитыми испарениями этого сатанинского  зелья.
Именно поэтому им порой бывает так трудно посочувствовать.
   Когда Варвара открыла дверь, лицо у нее было совсем белое - целиком, даже
губы. Только глаза казались живыми, но и они  напоминали  двух  перепуганных
зверьков, которые без устали мечутся из угла в угол по тесной клетке.  Белые
губы тряслись, и рука, которой она заперла за мной замок и накинула цепочку,
тоже дрожала. Человеку, пребывающему в таком состоянии, просто невозможно не
посочувствовать, и я сочувствовал ей и беспокоился за нее, но в то же  время
испытывал нарастающее раздражение. Я до сих пор раздражен,  и  хорошо,  если
Тамара этого не заметила. Сколько можно,  в  самом  деле?  Человек,  который
шурует палкой в осином гнезде, должен быть готов к тому,  что  его  серьезно
покусают. Варвара всю  жизнь  ворошит  осиные  гнезда,  а  отгонять  от  нее
рассерженных ос приходится мне. Вот и теперь... Она клянется и божится,  что
не знает, чем вызвана слежка, и клятвы эти звучат вполне убедительно, но вот
беда: я ей не верю. Она наверняка опять сунула свой любопытный нос  куда  не
следует, а теперь, когда по этому носу щелкнули, испугалась. После общения с
Эдиком Гаспаровым и его ребятами немудрено начать бояться собственной  тени,
но Варвара не из пугливых, и если она боится, то страх ее  вызван  вовсе  не
призраками, а вполне реально