ался, чуть меня не придушил, сука!
   - Чуть-чуть в Советском Союзе не считается,  -  ответил  второй  брат.  -
Давай потащим, кровь спустить надо.
   Братья взяли труп за ноги и поволокли по узкому коридору. Им  приходилось
пробираться боком, обтирая стены плечами,  но  тем  не  менее  на  их  лицах
светилось счастье. Охота - она на то и охота, чтобы испачкаться,  утомиться,
поцарапаться, получить ушибы, ссадины. Тогда есть о чем вспомнить,  а  когда
вспоминаешь, вновь переживаешь прелести  погони,  и  вновь  доза  адреналина
веселит  кровь,  а  та  пульсирует  в  жилах,  стучит  в  висках.  И   жизнь
воспринимается не так пресно.
   Они вспотели, пока дотянули тело  до  колодца.  Григорий  легко  спрыгнул
вниз.
   - Взваливай мне па плечи.
   Илья осторожно принялся опускать труп вниз, держа его за ноги,  стоя  над
провалом широко расставив ноги. Григорий поудобнее уложил  тело  на  плечах,
прихватил его руками и,  насвистывая,  пригнувшись,  двинулся  по  коридору.
Желтый свет лампочек отражался в стеклянных глазах мертвеца.
   Там, наверху, уже стояла ночь, прохладная,  лунная,  с  легкими  светлыми
облаками по звездному небу. Они плыли за стеклянной крышей розария,  похожие
на обрывки то ли подвенечного платья, то ли  больничных  бинтов.  Запрокинув
голову, Григорий долго смотрел на луну, облизывая губы.
   Собаки уже рычали, бегая вокруг розария, припадая мордами к стеклу, скаля
огромные желтые клыки и сверкая налитыми кровью глазами.
   - Не уйдут, пока их не угостим.
   - Уйдут.
   Илья открыл дверь, собаки бросились к нему, но остановились за два  шага.
В руках Вырезубова был кнут. Илья, как дрессировщик, щелкнул им над головой,
собаки присели на задние лапы и тут же закрыли пасти,  словно  боялись,  что
кнут при следующем ударе отсечет их длинные влажные языки.
   - А ну, пошли вон!  -  вполне  дружелюбно  сказал  Вырезубов,  похлопывая
кнутовищем по высокому шнурованному ботинку.
   Для собак это тоже было чем-то вроде  игры,  правила  которой  они  знали
отлично и нарушать их зря не собирались. Хозяин делает вид, что сердится,  и
если его послушаться,  то  он  наверняка  угостит  желанным  теплым,  сочным
человеческим мясом.
   - Пошли вон! - повторил, глядя в собачьи глаза, Илья.
   Псы попятились, затем развернулись и забежали за угол дома. Остались там,
дожидаясь, когда позовут.
   Григорий не мешкал. Он перекинул длинный резиновый  шланг  через  толстую
водопроводную трубу, которая шла под самой крышей, и соорудил петлю.  Смазал
шланг мылом, чтобы петля быстро затягивалась.
   - Эй, Илья, пособи,  один  не  справлюсь.  Братья  проделывали  такое  не
впервой. Все движения были отработаны до автоматизма, как  у  работников  на
скотобойне. Петля обхватила ноги мертвого Горелова, и оба  брата,  перебирая
руками, потянули за шланг. Тело медленно ползло вверх.
   - Эй, Илья, придержи, раскачивается, еще кусты поломает!
   Илья бережно развел руками высокие стебли розовых кустов, и ноги мертвеца
оказались под самым стеклянным скатом крыши. Луна, выглянувшая в  это  время
из-за облаков, осветила голые  пятки,  нереально  белые  в  ночи.  Григорий,
негромко   матерясь,   закрутил   шланг   вокруг   железного   крюка   возле
водопроводного вентиля и перевел дыхание.
   - Почему это мертвец всегда тяжелее кажется, чем живой?
   - Закон такой, - глубокомысленно заметил Илья, отряхивая руки.
   Подвешенное среди розовых кустов мертвое тело медленно вращалось. Картина
была дикой; нежные, благоухающие розы и мертвое тело, висящее над ними вверх
ногами. Темные редкие волосы Валентина Горелова касались колючих стеблей.
   Илья достал короткий, остро отточенный нож и дунул  на  лезвие.  Такая  у
него была дурная привычка - прежде чем резать, дышать на нож или плевать  на
него.
   - Придержи кусты.
   Григорий раздвинул стебли, и Илья одним движением  полоснул  мертвецу  по
горлу, а затем перерезал вены на руках. Братья старались держаться  подальше
от мертвого, потому что кровь полилась ручьем. И без того темная земля стала
практически черной, влажный грунт плохо впитывал кровь, серебрились  крупные
пузыри, как во время сильного дождя.
   Когда кровь уже не текла, а лишь капала, Григорий размотал короткий шланг
с плоской насадкой и по-деловому принялся обмывать холодной водой тело.  Оно
стало неестественно белым, почти гипсовым, будто его посыпали мукой.  Мокрые
волосы слиплись.
   Братья присели на бетонный бордюр, придерживающий грунт, и молча  курили,
любуясь тем, что сотворили. Тело медленно вращалось то в одну сторону, то  в
другую, и Григорий недовольно морщился, когда видел рваную рану на  ягодице.
Так смотрит охотник на попорченную шкуру зверя, которого  намеревался  убить
выстрелом в глаз, но не получилось. Еще более страшная рана зияла  на  спине
мертвеца.  От  воды  края  ее  набухли   и   подвернулись,   обнажив   кость
позвоночника, голубовато-белую.
   В эту лунную ночь было так  светло,  что  различались  даже  цвета.  Лишь
темно-бордовые  розы  казались  черными,  а  бледно-розовые  -  ослепительно
белыми. И только желтые розы оставались желтыми.
   Григорий тщательно выпотрошил окурок в грунт, скрутил фильтр  в  шарик  и
сунул в карман. По всему чувствовалась хозяйская рука, которая  не  позволит
себе бросать мусор где попало.
   Илья потрогал землю возле одного из кустов и недовольно проговорил:
   - Э, брат, земля подсыхает, корочкой покрывается,  полить  надо.  Вот-вот
бутоны начнут распускаться.
   - Успеем, - сказал Григорий, поднимаясь и вытирая влажные руки о цианины.
- Я шланг не отсоединял, сейчас заодно и полью.
   - Нельзя, вода в трубе  холодная,  теплую  ты  уже  спустил,  -  и  Илья,
зачерпнув лейкой из двухсотлитровой металлической бочки,  принялся  поливать
кусты.
   Вода шипела,  уходя  под  корни,  и  казалось,  кусты  чувствуют  заботу,
отвечают на нее. Илья делал это рачительно, с удовольствием, с таким  же,  с
каким убивал людей. Покончив с поливкой, он подвел ладонью один из цветов  к
самому лицу, понюхал и сладострастно улыбнулся. Затем прикоснулся  губами  к
нежным, налитым влагой "розовым лепесткам.
   - Даже жалко продавать красоту  такую.  У  какого-нибудь  гада  на  столе
постоят и завянут.
   - Почему на столе? - грустно усмехнулся Григорий. - А может, у  гроба?  -
ив глазах его появился нездоровый блеск.
   - Мертвецов, что в гробу, что без гроба, завсегда  на  столах  ставят,  -
отшутился Илья, нюхая ослепительно белую розу.
   - Красиво у нас сегодня, - задумчиво глядя на покачивающееся среди кустов
роз мертвое тело, проговорил Григорий, - и луна  полная...  У  меня  всегда,
когда полнолуние, под ложечкой сосет.
   Илья шагнул в кусты и придержал мертвое  тело.  Григорий  ослабил  шланг,
тело мягко,  бесшумно  опустилось  на  плечо  Илье.  На  разостланный  возле
деревянной колоды полиэтилен, чистый, еще ни разу не использованный,  братья
уложили мертвого Горелова. Илья засучил рукава, поддернул штанины  и  присел
на корточки.
   Короткий нож чуть подрагивал в его руках.
   - Люблю это дело.
   - Давай быстрее, жрать хочется.
   - Это не жратва, это праздник.
   -  Словно  после  поста  разговеемся,   -   облизнулся   Григорий,   тоже
присаживаясь на корточки.
   - Посвети-ка фонариком, чтобы я желчный пузырь  не  задел,  печень  жрать
нельзя будет.
   Очень медленно Илья воткнул нож  в  солнечное  сплетение  трупа  и,  чуть
подергивая,  с  наклоном  на  себя,   потянул   лезвие   вниз.   Иногда   он
останавливался и, ущипнув двумя пальцами за кожу, оттягивал ее, чтобы разрез
получился идеально ровным. Таким он и вышел: лезвие  ножа  осталось  чистым,
даже не замутненным.
   - Ух! - вздохнул Илья и, глубоко запустив руки  в  опавший  живот  трупа,
развел края раны. Заглянул туда любопытным взглядом. - Получше свети, луч до
позвоночника не доходит.
   Если бы в оранжерее  было  прохладно  -  осенью  или  ранней  весной,  то
наверняка бы над вспоротым животом Валентина Горелова заклубился  бы  легкий
пар. Но в оранжерее было жарко, розы любят тепло даже летом.
   Григорий вытащил, держа на распростертых ладонях, подрагивающую печень.
   - Дрожит, как живая, - облизывая губы, произнес Григорий.
   - Смотри не урони, не испачкай.
   Затем извлекли сердце, легкие и почки. Внутренности складывали на длинном
и узком поддоне из нержавейки.
   - Ну вот и все. Кишки доставать пока не будем.
   - Нет уж, не ленись, достань.
   - Сам доставай.
   Братья беззлобно поспорили и сошлись на том, что достанут  вместе.  Кишки
сложили в  таз,  они  подрагивали,  поблескивали.  Зрелище,  в  общем,  было
мерзкое, и человек, впервые это увидевший, наверняка сошел бы с ума. Но кому
тошнота, а кому - прилив восторга. Братья испытывали ни с чем  не  сравнимое
счастье.
   Через час от Валентина Горелова, который совсем  недавно  бегал,  прыгал,
плакал, разговаривал, думал и надеялся, остались  шматы  плоти,  из  которых
торчали перерубленные кости. Илья, держа в руках несколько  кусков  розового
человеческого мяса, вышел за стеклянную дверь оранжереи. Негромко свистнул.
   Собаки появились мгновенно. Они оттесняли друг  друга,  жалобно  скулили,
иногда рычали. Илья Вырезубов не спешил.
   - Ну что, шакалы бешеные, мяса хотите? Любите человечину?
   Собаки урчали, густая вязкая слюна  тянулась  до  земли,  словно  поводья
сорвавшейся с коновязи лошади. Собаки заглядывали то в глаза хозяину,  то  в
глаза друг дружке.
   - Ну нате, нате! - Вырезубов подкинул самый маленький кусок.
   Ротвейлеры прыгнули одновременно, поэтому кусок мяса не достался  никому,
он шлепнулся на траву. Тут же полетел в  воздух  второй,  третий,  четвертый
куски. Их уже псы ловили на лету, мгновенно заглатывая.
   - У, живодеры! У, ненасытные!
   Григорий тоже вышел из оранжереи полюбоваться тем, как брат кормит верных
псов. Прислонясь плечом к  дверному  косяку,  он  сладострастно  затягивался
сигаретой, покусывал фильтр зубами, иногда пальцы сжимались  в  кулаки.  Вся
его  плоть  вздрагивала,  мышцы  сокращались,   как   у   спортсмена   перед
ответственным прыжком.
   Илья поставил пустой  поднос  на  траву,  и  собаки  принялись  слизывать
остатки крови. Вскоре поднос стал идеально чистым.
   Собаки двигались,  как  сомнамбулы,  их  бока  раздались,  животы  тяжело
висели. Поняв, что больше угощения не предвидится, они чуть отошли в сторону
и буквально рухнули, сытые и обессилевшие, на траву. Они смотрели на хозяина
с благодарностью, примерно такими же взглядами отвечали им и оба брата.
   И тут хлопнула дверь в доме, вспыхнул свет в окне. На  крыльце  появилась
женщина. В лунном свете блестели седые волосы.
   - Ну, скоро вы там? - негромко спросила она.
   - Скоро, мама, скоро, - сказал Григорий. - Сейчас идем.
   - Сковородка на плите.
   - Сейчас, мама.
   - Собак, надеюсь, покормили?
   - А то... - сказал Илья, - нажрались дальше некуда, чуть двигаются.
   - Это хорошо. Но помногу давать не стоит - обленятся.
   - Где ж ты удержишься, если просят?
   Никому из нормальных людей и в голову не могло прийти,  что  за  высоким,
аккуратно покрашенным бетонным забором  в  двухэтажном  деревянном  доме,  в
просторной кухне готовится страшная ночная трапеза. Никто и подумать не мог,
что еще несколько часов тому назад в подземных укреплениях,  оставшихся  тут
еще  со  времен  войны  неподалеку  от  Волоколамского  шоссе,  был  жестоко
растерзан  человек  -  Валентин  Горелов,  уроженец  города  Москвы,  тысяча
девятьсот шестьдесят второго года рождения.
   А  Наталья  Евдокимовна  Вырезубова  уже  хлопотала  в  кухне.  Она  мыла
человеческие  органы,  раскладывала  порезанную  печень   на   две   большие
сковороды, на которых шипело, пузырилось,  плавилось  золотистое  масло.  Ее
руки по локоть были испачканы розовой  человеческой  кровью.  Сладкий  запах
поджаренной печени распространялся по кухне, летел в широко открытое окно.
   Сыновья, уже успевшие переодеться в черные брюки и белые  рубахи,  сидели
за столом. Перед каждым стояли  столовые  приборы,  они  смотрели  на  мать,
хлопотавшую у плиты. Их тонкие ноздри подрагивали, глаза туманились. Мужчины
были похожи на наркоманов, наблюдающих за тем, как  наркотик  из  прозрачной
ампулы засасывается в шприц.
   - Пахнет-то как вкусно!
   - Женская печень  лучше,  -  сказал  Григорий,  отвечая  на  восторженное
восклицание Ильи.
   - Может, лучше. Будет и женская.
   - Тише, не ссорьтесь, - пробурчала мать. - Этого только не хватало! Такой
момент хороший, а вы начинаете выяснять, что лучше. И то,  и  то  хорошо,  -
женщина через плечо глянула на своих сыновей.
   Те сидели, словно гости на свадьбе, в  ожидании,  когда  войдут  жених  и
невеста.
   - Мама, скоро? - спросил Илья.
   - Скоро, дорогой ты мой, погоди немного... В кухне появился большой рыжий
кот. Отважно и торжественно ступал на коротких лапах.  Шел  неслышно,  играл
хвостом и смотрел то ласково на хозяйку, то настороженно на двух мужчин.
   - Ну, рыжий, тебе тоже немного дадим. Ты что  предпочитаешь,  сердце  или
печень?
   - Мама, дай коту кусочек сердца.
   - Сейчас, - сказала женщина, взяла кусочек сердца, который дрожал  на  ее
ладони, присела и бережно положила в центр блюдечка.
   Кот заурчал и принялся жрать человеческую плоть.
   - Еще хочет, - пошутил Илья.
   - Хочет-то он хочет, - сказала Наталья Вырезубова, - да кто ж  ему  даст.
Гони его с кухни, Гришенька, гони.
   Григорий поднялся,  взял  кота  на  руки,  подошел  к  двери,  приоткрыл.
Животное он прижимал к животу. А затем небрежно швырнул кота на  улицу.  Тот
тяжело, мягко и почти бесшумно плюхнулся на крыльцо.
   - Пошел отсюда, ненасытный! - сказал Григорий и осклабился.
   Луна осветила его лицо, мертвенно бледное, глаза были широко  открыты,  и
взгляд стал стеклянный, непроницаемый, как у зомби.  Взгляд  был  опрокинут,
погружен вовнутрь, в черную дремучую душу.
   - Я покурю, - сказал Григорий.
   - Покури, - ответила женщина, обваливая кусочки печени  в  муке,  -  а  я
сейчас переверну, -  и  она  принялась  деревянной  лопаткой  переворачивать
содержимое большой сковородки.
   Затем прикрыла ее стеклянной крышкой, которая мгновенно  затуманилась,  и
присела на табуретку возле плиты.  Она  смотрела  на  маленький  голубоватый
огонек, прислушиваясь к шипению масла.
   Илья сидел, прижавшись затылком  к  лакированной  вагонке,  которой  была
обшита дверь кухонной стены,  положив  руки  на  стол.  Его  пальцы  немного
подрагивали. Острый  кадык  на  небритой  шее  время  от  времени  судорожно
дергался. Илья сглатывал слюну, и тогда  кадык  напоминал  мышь  в  холщовом
грязном мешке, которая никак не может выбраться наружу.
   Григорий меланхолично курил. Пепел собирался  в  серебристый  столбик,  а
затем под собственной тяжестью осыпался на крашенные суриком доски. Григорий
смотрел на огромный диск луны, медленно сползающий к темному лесу,  смотрел,
как волк.
   - Почему-то всегда в полнолуние мне  немного  не  по  себе  и  хочется..,
хочется.., крови, - словно стихи или молитву произнес он.
   - И мне тоже, - выдохнул Илья.
   Мать перевела взгляд с Григория на Илью.
   - Детки, скоро все будет готово,  и  мы  отпразднуем  полнолуние  вкусным
ужином.
   - Скорее, мама!
   - Спешка в еде на пользу не идет, - нравоучительно произнесла  женщина  и
тыльной стороной ладони вытерла немного вспотевший, высокий лоб.
   Лицо Натальи Евдокимовны  было  вполне  благородное  и  чем-то  отдаленно
напоминало римские мраморные скульптуры.  Губы  тонкие,  нитеобразные,  зубы
белые, широкие, удивительно ровные. Она за свои пятьдесят шесть лет  еще  ни
разу не обращалась к дантисту. Зубы являлись  ее  гордостью,  и  она  любила
подшучивать над братьями, произнося одну и ту же фразу, застрявшую в  памяти
когда-то давным-давно, когда она была  худенькой  девчонкой,  жившей  в  ста
километрах от Томска в глухом таежном поселке:
   - Ну как это зуб может болеть? Зуб - это же  кость,  а  кость  болеть  не
может.
   А вот сыновьям с зубами не  повезло.  Наверное,  в  их  крови  проявились
отцовские гены, и братья мучились от зубной боли очень часто. Что только они
ни делали, как тщательно ни чистили их  дважды:  утром  и  вечером,  -  зубы
болели, разрушаемые кариесом.
   - Гриша, сынок, - сказала женщина,  поглядывая  на  сковородку,  -  сходи
принеси цветов, десять желтых роз. Надо украсить стол,  все-таки  не  каждый
день такой праздник случается, такой ужин готовится!
   - Да-да, мама, сейчас, - как  послушный  ребенок,  произнес  широкоплечий
Григорий, гася сигарету в пепельнице, стоящей на крыльце. - А ты набери воды
в вазу, - обратился он к брату, - а то сидишь, кайф ловишь.
   - Будет сделано, - сказал Илья, выбираясь из-за стола.
   Он направился в одну из комнат,  Григорий  же  пошел  к  оранжерее,  взял
ножницы, зажег в розарии свет и принялся выбирать едва распустившиеся  розы.
Он принюхивался к ним, осматривал со всех  сторон,  прежде  чем  срезать,  а
затем аккуратно и бережно, одним щелчком срезал прекрасный цветок на длинном
колючем стебле. Он обрывал ненужные листочки,  собирая  стебли  с  твердыми,
упругими, едва-едва раскрывающимися бутонами в большой букет. Делал  он  все
это умело, с безграничной любовью.
   Две страсти связали родственников:  цветы  и  кровь,  прекрасные  розы  и
теплая человеческая кровь. И двум этим страстям все трое служили беззаветно,
как монахи-отшельники служат  Богу,  как  фанатично  преданный  воин  служит
присяге.
   Огромный букет пьяно пахнущих роз был установлен в центре стола.  Наталья
Евдокимовна посмотрела на сыновей и принялась раскладывать ужин по тарелкам.
Жареная печень дымилась, источая приторно-сладкий  аромат,  который  тут  же
смешивался с запахом цветов.
   - Ну, мама, давай, давай, - бормотал Григорий, давясь слюной.
   Мать уселась во главе стола. Перед каждым из троих стояла большая тарелка
с дымящимся яством. Водка была разлита в высокие рюмки  на  тонких  граненых
ножках. Мать первой прикоснулась к рюмке, подняла, посмотрела на  детей.  Со
стороны  происходящее  выглядело,  празднично,  торжественно,  словно  семья
празднует какую-то важную дату, известную троим сидящим  за  столом,  а  все
остальные смертные остаются непосвященными в великую тайну.
   Женщина пригубила водку и жадно, не вилкой,  а  ложкой,  принялась  есть.
Братья Вырезубовы тоже, словно сорвавшиеся с цепи, набросились на еду. Минут
семь  слышалось  хищное  чавканье.  И  если  бы  можно  было  отрешиться  от
интерьера, погасить свет и ничего не видеть, то вполне могло бы  показаться,
что едят не люди, а жуткие твари, ненасытные монстры, наконец дорвавшиеся до
мяса. Все трое урчали, тяжело  вздыхали,  сопели,  вожделенно  причмокивали,
облизывали перепачканные жареной  человеческой  печенью  губы,  самозабвенно
охали, вздыхали, постанывали.
   Григорий кусочком хлеба вытер тарелку и посмотрел на мать.
   - Что, добавки? - благодушно и нежно спросила женщина, глядя на  любимого
сына.
   - Да, еще немного.
   - И мне, - тут же выкрикнул Илья, подвигая тарелку к матери.
   Женщина выполнила просьбу детей. Теперь уже братья ели  неспешно  -  так,
как едят гурманы в дорогом ресторане, так, словно  бы  они  пробовали  некое
экзотическое блюдо, о котором раньше лишь слышали, но никогда не  доводилось
есть. И вот сейчас этот торжественный момент наступил. Братья ели не  спеша,
пользуясь ножом и вилкой. Водку больше не пили.
   Наконец Илья отодвинул тарелку, промокнул салфеткой губы  и  потянулся  к
пачке сигарет.
   - Не надо, здесь не кури, - строго предупредила Наталья Евдокимовна.
   - Хорошо, мама, я выйду на крыльцо.
   - Кстати, Григорий, - так же строго, с нравоучительными нотками в  голосе
произнесла женщина, - там все в порядке? Мясо в холодильнике?
   - Да, мама.
   - Кровь смыли?
   - Все сделали, как всегда, чистота идеальная, о мухах  не  может  быть  и
речи.
   - Ну тогда молодцы. Пойду спать. Я за сегодняшн