скажешь. А так, пришел бы домой, букет перед собой выставил,  а  она,  злая,
дверь открыла бы, розы увидела бы, и злость у нее как рукой сняло.  Чего  уж
теперь думать?? - махнул он рукой, толкая плечом хлипкую  дверь,  ведущую  в
реанимационное отделение.
   Стены тут, как и во всей больнице, были облезлые, давно не крашенные.  Но
зато чистота царила идеальная. Краска могла быть протерта на дверях до  дыр,
но грязи не должно быть и следа. Даже привычный  к  больничным  запахам  нос
Федора Ивановича  уловил  ароматы  реанимации:  тут  пахло  йодом,  хлоркой,
спиртом и смертью.
   То, что смерть имеет запах, знает каждый медик. Человек  еще  жив,  а  от
него уже исходит тонкий аромат. Спасай не спасай  такого  пациента,  уже  не
поможешь. В отличие  от  других  этажей  больницы,  в  реанимации  не  пахло
съестным.
   - Где тут наша  новенькая?  -  доковыляв  до  стола  дежурной  медсестры,
поинтересовался Федор Иванович. В левой руке он держал небольшой  ящичек  из
нержавеющей стали, в правой - историю болезни. -  Новенькая  -  это  кто?  -
заведующий лабораторией бросил взгляд на обложку и  был  неприятно  удивлен:
вместо имени и фамилии там красовались чистые строчки,  точь-в-точь  как  на
карточке результатов анализа, которая лежала под стеклом на  его  письменном
столе. - Солодкина не написала, черт бы ее подрал!
   - Тамаре и сам черт не страшен, - отозвалась медсестра, - ее Муму хоть  у
кого из лап вырвет.
   - Муму, Муму... - прогнусавил Федор Иванович. - У  человека  имя  есть  и
фамилия,  а  вы  его  кличкой  собачьей  называете,  -  из   чисто   мужской
солидарности вступился он за Сергея Дорогина, хотя сам его недолюбливал.
   - Это не мы, он сам себя так назвал, - по глазам медсестры чувствовалось,
что Дорогин ей симпатичен. - Вы вот сказали, что у каждого  человека  имя  и
фамилия есть, а по карточке  другое  выходит.  Девушка  в  сознание  еще  не
пришла, откуда мы можем знать, как ее зовут? Придет в себя, расскажет. Я вас
сейчас провожу.
   В палате, рассчитанной на двух человек, лишь одна  кровать  была  занята.
Вторую сегодня так и не успели привести в порядок,  лишь  забрали  простыню.
Свернутый в трубочку матрац лежал возле спинки.
   Федор Иванович  заметил  истоптанные  шлепанцы,  стоявшие  под  панцирной
сеткой.
   - Ну вот, был человек и нету, - вспомнил он о  старите,  умершем  сегодня
утром.
   Но тут же забыл о  нем,  лишь  только  увидел  Риту  Кижеватову.  Девушка
показалась ему удивительно красивой. Красоту  редко  встретишь  в  больнице,
обычные гости тут -  старость,  уродство,  безобразие.  Даже  такой  опытный
медик, как Федор Иванович, не сразу  сообразил,  спит  девушка  или  еще  не
пришла в себя, бледность лица после операции лишь подчеркивала красоту.
   - Что с ней?
   Медсестра  пожала  плечами,  и   Федор   Иванович   развернул   карточку:
?Черепно-мозговая травма средней  тяжести.  Потеря  крови...?.  Он  пробежал
глазами бесстрастные строки диагноза.
   "Можно сказать, повезло?, - подумал он.
   Была проломлена лишь верхняя  костная  поверхность  в  затылочной  части.
Сразу понятно, что готовили ее к операции  женщины  -  волосы  выбрили  лишь
вокруг самой раны, а то лежала бы сейчас лысая, как бильярдный шар.  Особого
значения тому,  что  девушка  попала  в  реанимацию  без  документов,  Федор
Иванович не придал. Так уже случалось не раз, но безымянным пока  еще  никто
не умер. И не выжил, если не считать Сергея Дорогина,  покинувшего  больницу
под кличкой Муму. Обычно родственники находились быстро.
   Заведующий лабораторией присел на край кровати.  Пальцем  оттянул  нижнее
веко девушки. В сосудиках уже слабо просматривалась кровь.
   "Ага, значит, возвращается к жизни. Давление поднимается, и  можно  будет
попасть иголкой в вену."
   - Еще наркоз действует, - пояснила сестра.
   - Это я и без тебя вижу.
   Он откинул одеяло и высвободил руку девушки. Кижеватова лежала обнаженная
- такая, какой ее сюда доставили с операционного стола. Федор Иванович, если
бы был в палате наедине с не пришедшей в себя пациенткой, не почувствовал бы
ни желания, ни стыда. Но присутствие медсестры смутило  его,  и  он,  слегка
покраснев, прикрыл простыней грудь девушки.
   Федор Иванович протер локтевой изгиб спиртом и,  взяв  в  руки  иглу,  на
несколько секунд замер. У девушки явственно просматривался след от  укола  в
вену.
   - Ей уже кровь на анализ брали, - сказал он.
   - Нет.
   - Я же вижу.
   Медсестра пожала плечами.
   - Мне об этом никто ничего не говорил. Да и вы об  этом  должны  были  бы
знать.
   "Точно, - подумал Федор Иванович, - раз не приносили, значит,  не  брали.
Наркоманка она, что ли? Наширялась какой-нибудь дряни и  пошла  вышивать  по
шоссе, под машины бросаться. Хотя не  похоже.  У  наркоманки  весь  локтевой
изгиб должен быть исколот, а тут одна только  дырочка.  Ну  да  мне-то  что,
может, неудачно капельницу ставили."
   И, чтобы больше не мучиться сомнениями, он вновь взял девушку за руку. На
этот раз в нем говорил уже не мужичина, а профессионал. Он даже  не  обратил
особого  внимания  на  следы  от  веревок.  Это  его  не  касалось.   Взгляд
заведующего лабораторией искал вену, в которую можно всадить иглу. Хрустнула
тонкая оболочка кровеносного сосуда, и  на  пластиковом  переходнике  иголки
появилась сперва большая  капля,  а  затем  кровь  уже  потекла  ручейком  в
подставленную пробирку.
   Набрав столько, сколько требовалось для анализа, Федор  Иванович  вытащил
иголку и вышел из палаты.
   "Эх черт, - думал он, - как день бездарно  пропадает.  Жена  мне  скандал
устроит. А за что? Не пил, не гулял, делом занимался. Все равно не  поверит.
Женщины - они такие, считают, стоит мужику полчаса свободного времени  дать,
так он или в пьянку бросится, или по бабам."
   Заведующему лабораторией стало жаль себя. Стало жаль  цветов,  подаренных
Тамаре. Вот тут-то он и ощутил свою вину. Не подари сдуру  букет,  сидел  бы
себе спокойно вечером рядом с женой на диванчике и смотрел бы  телевизор.  А
теперь придется не только ужин готовить,  но  и  посуду  мыть,  чего  он  не
выносил патологически.
   Лишняя суета в больнице утихала, на этаже, где располагалась лаборатория,
и вовсе тишина стояла такая, как на кладбище. Федору Ивановичу  даже  не  по
себе сделалось. Не любил он длинных гулких коридоров, в которых  горит  лишь
дежурное освещение. Не любил с детства. Ему всегда казалось, что  в  дверной
нише или за углом притаился... А кто притаился? Этого Федор Иванович не  мог
сформулировать ни  в  детстве,  ни  сейчас.  Ну  скажите,  ради  бога,  кому
понадобится покушаться на жизнь или тощие финансы провинциального медика?
   Но страх неистребим. Даже инструменты стали позвякивать  в  металлической
коробочке, зажатой  под  мышкой  у  Федора  Ивановича.  Он  опасался  вполне
реальных вещей.  Как  человек,  ежедневно  работающий  с  кровью,  вампиров,
вурдалаков и прочей нечисти он не боялся.  Но  отнюдь  не  от  храбрости,  а
потому, что в их существование не  верил.  А  потому  спокойно  поминал  имя
черта, даже идя по темному коридору.
   И вновь началось  самое  настоящее  колдовство.  Заведующий  лабораторией
выглядел как заправский алхимик. Жене звонить не стал, бесполезно.  Еще  час
тому назад можно было бы с ней  договориться,  а  теперь...  Федор  Иванович
наперед знал, что она ему скажет. ?Я уже выезжаю, скоро буду?, -  произнесет
он в телефонную трубку. - ?Можешь вообще  не  приезжать!?  -  услышит  он  в
ответ.
   Стеклышки, пробирки, синее пламя спиртовки, микроскоп, реактивы - то, чем
обычно занималось человека три,  скопилось  в  руках  Федора  Ивановича.  Он
спешил, но не настолько, чтобы наделать ошибок.
   Первые результаты его обескуражили. Он отодвинул препаратные стеклышки  и
сел, уставившись в белую кафельную стену.
   - Такого быть не может! - проговорил он.
   Федор Иванович готов был скорее поверить в ошибку, чем  в  полученные  им
цифры. Двух абсолютно одинаковых анализов крови  в  природе  практически  не
существует, как не бывает двух одинаковых  отпечатков  пальцев.  Он  мог  не
заглядывать в бланк, покоившийся в его письменном столе под  стеклом,  цифры
помнил наизусть. Ведь прошло совсем немного  времени  с  момента,  когда  он
заполнял графы собственной рукой. Цифры сходились во всем.
   "Этого не может быть, потому что не может быть никогда!? - Федор Иванович
тряхнул головой, сбрасывая наваждения, и  с  удвоенной  энергией  взялся  за
работу.
   Но сошлись и  остальные  показатели.  Сошлись  до  мелочи,  до  последней
циферки после запятой. По всему выходило,  что  девушка,  лежащая  в  палате
реанимации, и есть родственница братьев Вырезубовых.
   Открытие Федора Ивановича - то, что новая  пациентка  с  черепно-мозговой
травмой является родственницей братьев Вырезубовых,  назвать  приятным  было
трудно. Невеселое  занятие  сообщать  родственникам  о  болезни  или  гибели
близких.  То,  что  девушка  вернется  к  нормальной  жизни,  никто  не  мог
гарантировать, ни в этот день, ни на следующий.
   "Я бы мог этого совпадения и не заметить, -  подумал  Федор  Иванович.  -
Делала бы анализ одна из моих сотрудниц, я и знать ничего не  знал.  Вот  же
дернул меня черт самому заняться  работой!  Правильно  в  книжках  пишут  по
психологии:  хороший  начальник  тот,  который  сам  ничего  не  делает,   а
организует подчиненных. Я же плохой начальник, потому как все  люблю  делать
своими руками."
   Но, как многие медики,  Федор  Иванович,  на  свою  беду,  был  человеком
совестливым, хотя не всегда об этом  помнил.  Так  уж  случается,  идешь  по
улице, думаешь, что наплевать тебе на всех в этом мире, но заметишь торчащие
из придорожных кустов ноги в грязных ботинках, и мелькнет  в  голове  мысль:
может,  не  пьяный  лежит,  а  у  человека  сердце  прихватило?   Подойдешь,
посмотришь - пьяный, с разбитой головой. Бросишь - помрет к утру.  А  солнце
уже садится, и скоро торчащих ног никто с дороги не увидит. Можно  оставить,
пойти дальше по своим делам, никто об этом не узнает. Но совесть просыпается
внезапно, и идешь вызывать ?Скорую?, а там интересуются  фамилией,  адресом.
Потом приезжает милиция... Забот  больше,  чем  с  оформлением  заграничного
паспорта, а толку никакого. Но зато совесть чиста и спишь крепче.
   Лицо заведующего лабораторией приобрело страдальческое выражение,  словно
у него ужасно разболелся зуб. Одна  рука  потянулась  за  трубкой  телефона,
вторая листала справочник.
   "Черт  бы  побрал  этих  братьев,  как  их  фамилия..,  что-то  с  зубами
связанное.., то ли ?вырви зуб?, то ли ?врежь по зубам..."
   Федор Иванович чувствовал, что его  предположения  близки  к  правде,  но
правдой не являются.
   "На какую букву я их записал?"
   Поиски  на  страницах  с  фамилиями,  начинающимися  на  ?В?,   оказались
безуспешными.
   Наконец и Григорий, и Илья отыскались на странице под буквой ?Ц? - цветы.
Да и то случайно. Федор Иванович устал настолько, что с уверенностью не  мог
сказать, через ?Ц? или ?Т? пишется  слово  ?цветок?.  Указательный  палец  с
коротко остриженным, загрубевшим ногтем, с  пересушенной  от  частого  мытья
хозяйственным мылом кожей скользнул в дырочку телефонного диска.
   "Должны были уже домой приехать?, - вслушиваясь в телефонные гудки, думал
Федор Иванович.

Глава 11

   Григорий  забеспокоился  первым.  Его  удивило  то,  что  мать,   вопреки
обыкновению, не поджидает появления микроавтобуса у ворот.
   - Илюша, что-то не так...
   - Ты о чем?
   - Мама не вышла нас встречать. Илья ощутил, как сердце резко  холодеет  и
сжимается в груди.
   - Обиделась, наверное.
   - Мы же с тобой ничего такого не сделали?
   - Да, - пробурчал Григорий. - Слишком часто мы эту девку  трахали.  Любая
бы мать на такое обиделась, тем более наша.
   И тут братья подумали об одном и том же. Их мать вбила в головы мальчиков
с самого детства опасную мысль: все мужики - сволочи, у них только  одно  на
уме. И хотя, если верить самой Вырезубовой, эта аксиома не  распространялась
на ее чудесных сыновей, все же она вошла в подсознание братьев.
   "Надо было самим ее зарубить, а не ждать, когда это мама  сделает.  Тогда
бы и проблем не возникло."
   - Плохо, что мы цветы разводим.
   - Почему?
   - Если бы не разводили, то мы бы маме букет роз  подарили.  Она  бы  вмиг
обиды забыла.
   Двор собственного дома поразил братьев безжизненностью. Распахнутая дверь
на веранду, поскрипывавшая под ветром стеклянная калитка, ведущая в розарий.
А между тем ночной холод уже набирал силу, того и смотри, цветы завянут.
   - Псы где? - спросил Григорий и, не дожидаясь ответа, негромко свистнул.
   Появились ротвейлеры. Они радовались  приезду  хозяев,  но  свой  восторг
выражали осторожно. Так  делают  набедокурившие  дети,  встречая  родителей,
вернувшихся с работы, зная, что через пару минут им влетит по первое число.
   - Мама! - позвал Григорий. И розарий, и дом, и двор ответили  ему  гулким
молчанием. Даже эхо не повторило его крика. - Мама!  -  уже  с  отчаянием  в
голосе закричал Вырезубов.
   На этот раз звоном  отозвалось  стекло  в  оранжерее  -  тихим  тревожным
звоном.
   - Чего кричишь? Криком делу не поможешь,  -  рассудительно  сказал  Илья,
заглядывая в окно гостиной.
   Газета с телевизионной программой на неделю лежала на столе. Рядом с  ней
замер маркер. Мать обычно подчеркивала в программе все мелодрамы  на  неделю
вперед. Теперь же подчеркнутыми  оставались  только  фильмы  понедельника  и
вторника.
   - Мама... - растерянно произнес Григорий. - Куда же вы подевались?
   Даже сама мысль о том, что мать могла покинуть двор, не приходила братьям
в голову. За покупками, продавать цветы неизменно отправлялись лишь Григорий
с  Ильей.  Мать  покидала  дом  чрезвычайно  редко,  и  то  исключительно  в
сопровождении сыновей.
   - Может, опять? - прошептал Илья.
   - Думаешь, в подвал пошла?
   - Топор где?
   - На веранде нет, я уже смотрел, сам об этом подумал. Мы же эту  бабу  не
трахали.
   - Думаешь, мама не видела, какими глазами ты на девчонку смотрел?
   Страх перед родительницей заставлял братьев говорить шепотом и посекундно
оглядываться.
   - Пошли посмотрим.
   Братья крались по двору, словно воры, забравшиеся в чужую усадьбу.
   - Мама, мама!..
   Розарий, в котором гулял сквозняк, встретил их шелестом  плотных  листьев
розовых кустов. Приторный, сладковатый запах  почти  целиком  выветрился,  в
розарии было непривычно прохладно и свежо.
   Григорий прикрыл дверцу. Уже с самого порога  братья  заметили,  что  люк
открыт настежь.
   - Точно, там! - проговорил Илья, приложив палец к губам.
   Братья прислушались. Они замерли в позах школьников, забравшихся в  чужой
сад и заслышавших шаги сторожа. Лишь только ветер чуть позванивал  стеклами,
да журчала вода из неплотно прикрытого крана.
   Илья первым набрался смелости заглянуть в подземелье. Но свет  внизу  был
погашен, и что там делается,  понять  было  невозможно.  Что-то  неподвижное
белело внизу. Когда глаза немного привыкли к  темноте,  он  понял,  что  это
женское тело.
   "Зарубила-таки!? -  подумал  Илья,  но  вслух  высказывать  свою  догадку
побоялся.
   Илья  с  Григорием  спустились  вниз,  на  этот   раз   ступая,   вопреки
обыкновению, тихо. А когда зажгли свет, то ойкнули в один голос и  бросились
к распростертой на бетонном полу матери.
   - Жива, жива... - бормотал Илья, прикладывая пальцы к сонной артерии.
   Пульс был вполне сносным, женщина дышала, хотя поверхностно и неровно.
   - Сейчас, мама, мы сейчас... - суетился Григорий в поисках холодной воды.
   - За нашатырем дуй, - закричал Илья.
   - Где я его возьму?
   - В аптечке, в микроавтобусе.
   Григорий бросился наверх. Вернулся ок быстро, словно выскочил в  розарий,
развернулся на каблуке и снова нырнул в люк. Между  указательным  и  средним
пальцем он сжимал стеклянную ампулу.  Григорий  не  утруждал  себя  поисками
носового платка, раздавил стеклянный  цилиндрик  прямо  в  пальцах,  порезав
кожу.  Нашатырь  смешивался  с  кровью,  резкий  запах   распространился   в
подземелье.
   Вырезубова неровно вздохнула, дернулась и открыла глаза.  Сперва  она  не
замечала  своих  сыновей,  видела  лишь  светлеющий  прямоугольник  люка   и
лестницу, уходящую в звездное небо. В первый момент  женщина  подумала,  что
умерла и теперь ей предстоит путь в замогильный  мир.  Две  капли  нашатыря,
смешанного с кровью, сорвались с пальцев Григория и упали ей на шею.
   Женщина медленно подняла голову и посмотрела на сыновей.  Вспомнила,  что
произошло, сообразила, что земная жизнь продолжается.
   - Кто вас так, мама? - поправляя на лбу матери седую прядь,  сочувственно
поинтересовался Илья. Вырезубова зло оттолкнула заботливую руку.
   - Она.., сучка, которую вы в дом притащили. Все она, -  скрюченный  палец
дрожал от негодования.
   Илья сжал в руках короткие обрывки веревки, перепачканные кровью.
   - Вот сучара! - шипел он.
   - Ты при матери не выражайся.
   Вырезубова хоть  и  чувствовала  себя  неважно  -  кружилась  голова,  но
положение обязывало ее держаться с достоинством.
   Она отстранила от себя Илью.
   - Руку-то перевяжи. И запомни,  никогда  больше  не  давай  мне  нашатырь
нюхать. Не люблю.
   - Почему?
   - Он туалетом воняет.
   - Хорошо, мама, не буду.
   Вырезубова стояла держась за  тонкие  металлические  перила  лестницы,  и
холод стали возвращал ее к жизни.
   - Вы эту сучку притащили, вам с ней и разбираться.
   - Как это случилось, мама?
   - Не знаю.
   - Куда она делась?
   Григорий вспомнил, что калитка в воротах оставалась приоткрытой.
   - Убежала?
   - Как пить дать, убежала. Это ты ее привязывал!
   - Нет, ты! - братья готовы были наброситься друг  на  друга  с  кулаками,
лишь бы оправдаться перед матерью.
   - Тихо, дети! - цыкнула на них Вырезубова. - Теперь уже неважно,  кто  ее
привязывал, важно то, что она видела и знает. Найдите ее и прикончите.
   - Она же того, сумасшедшая, - робко вставил Григорий, - рассказать ничего
толком не сможет.
   - Сумасшедшая, ты сказал? А если  в  себя  придет?  И  помогите  же  мне,
наконец, подняться!
   Братья,  бережно  поддерживая  мать  под  локти,  подвели  ее  к   свету.
Вырезубова морщилась, каждый шаг отдавался  болью  в  ушибленной  голове,  в
порезанном плече.
   - Все вы, - приговаривала она, - трахаться им захотелось!  Поотрываю  вам
пиписки, чтобы неповадно было! Вы что, мужика словить не могли?  На  баб  их
потянуло...
   - Мы как лучше хотели, мама.
   Все втроем Вырезубовы выбрались из  оранжереи  и  тут  же  наткнулись  на
жалобно скуливших собак. Псы жались к земле, демонстрируя полную покорность.
   - Вы,  кобели  проклятые,  -  закричала  Вырезубова,  -  где  были?  Куда
смотрели? Почему ее не загрызли?! - и зло, изо всей силы ударила  под  ребра
ближайшего пса.
   Тот заскулил, свернулся калачиком и закрутился волчком. Второй же пес  не
рискнул отползти, хотя знал, что его ждет та же участь. Но он знал и другое:
наказание нужно получить сполна, только тогда можно надеяться на прощение.
   На этот раз удар  ногой  нанес  Григорий.  Пес  завизжал  как  поросенок,
ужаленный в пятачок пчелой.
   - Кормишь их, кормишь, а толку никакого!
   - Не в коня корм, - вставил Григорий.
   - Коней мясом не кормят,  -  отозвалась  Вырезубова.  -  Вы  хоть  и  мои
сыновья, но уроды, - проговорила мать, - такие же, как  и  эти  два,  -  она
указала рукой на визжащих от боли собак. - Уроды, и пользы от  вас  никакой,
ни молока, ни мяса.
   - Мама, вам лечь надо.
   Илья, как умел, промывал рану на плече матери. Та лишь беззвучно стонала,
но, когда боль становилась невыносимо сильной, пинала сына ногой. Тот  же  с
радостью принимал удары, понимая, что их цена - искупление.
   - Мама, вам не больно? - переспрашивал он, хотя больно было ему самому.
   Псы, уже отойдя от побоев, вертелись на  крыльце  веранды,  поглядыв