Давай, Гриша, начинай. Я, если хочешь, постою, посмотрю.
   - Как знаешь, брат, - сказал Григорий, распуская лямки комбинезона.
   Гриша полностью снял комбинезон, аккуратно сложив,  стоял,  держа  его  в
руках.
   - Ну а теперь иди. Минут через тридцать можешь возвращаться.
   - Ты все сделаешь? - уточнил Илья.
   - Ага, сделаю, если, конечно,  она  себя  станет  вести  осмотрительно  и
вежливо.
   - Ну а если не станет, - взглянув через плечо на вжавшуюся  в  угол  Катю
Королеву, - шваркни ее пару раз головой об  стену,  чтобы  мозги  через  нос
потекли, тогда, думаю, она сговорчивее станет.
   Григорий заржал. От этого смеха  Катя  похолодела,  мурашки  побежали  по
спине,  из  глаз  брызнули  слезы.  Гаражная  дверь  медленно,  со   скрипом
затворилась.
   - Ну, что мы будем делать?
   - Не знаю.., не надо, - прошептала Катя, - А вот я знаю, - Григорий  снял
трусы и остался в голубой майке,  длинной  и  выстиранной.  -  Я  думаю,  ты
вначале сделаешь, чтобы мне было хорошо. А потом  я  сделаю,  чтобы  и  тебе
стало хорошо. Только смотри, без  шуток  и  фокусов,  а  то,  слышала,  брат
наказывал шваркнуть тебя головой о стенку,  и  твой  череп  разлетится,  как
грецкий орех, на куски.
   - Не надо меня бить, я все сделаю, я на все согласна!
   - Вот это хороший разговор, вот это я люблю. Видишь, какой у меня член? -
Григорий приподнял подол майки, демонстрируя мужское достоинство.
   Кате казалось, что она прилипла к стене, что все происходящее - абсолютно
нереальное действие, что это либо ей снится, либо просто мерещится. Но перед
глазами был не сон.
   - Видишь, какой у меня член?  Мама  говорит,  что  он  очень  хороший,  -
Григорий медленно приближался к девушке. - Если ты откроешь рот и не  будешь
дергаться, то, возможно, все обойдется.  Вначале  я  тебя  трахну,  а  потом
придет Илья, и он тебя тоже трахнет.
   - А потом? - с робкой надеждой в голосе спросила Катя.
   - Потом суп с котом, - хихикнул Григорий Вырезубов, поскреб небритую щеку
и несколько раз дернул задницей. Член качнулся. - Видишь,  какой  он  вялый,
как шланг без воды? А я хочу, чтобы он стал твердым.
   - Нет... - бормотала Катя.
   - Ну, ты скажешь, сучка!
   - Нет, нет...
   - Это значит, да, да! Вставай! Катя поднялась.
   - Я для начала тебя раздену, посмотрю на тебя, а потом ты начнешь сосать.
И будешь сосать столько...
   - Сколько? - выкрикнула Катя.
   - Не знаю.., пока я три раза не кончу. Идет? Катя поняла,  сопротивляться
бесполезно, ведь одно ее неверное движение, и этот псих может размозжить  ей
голову. Она видела руки, сильные, волосатые, видела глаза, в которых не было
ни нежности, ни жалости, но в которых не было и вожделения. Это  был  взгляд
рыбы, холодной и спокойной, в  нем  не  присутствовало  никаких  мыслей,  ни
низменных,  ни  возвышенных.  Григорий  был  орудием,  он  выполнял  приказ,
исходивший от седовласой высокой женщины с тонким, почти беззубым ртом.
   - Открывай рот.
   Катя затрясла головой. Григорий наотмашь  ударил,  резко  и  молниеносно.
Катя дернулась, из рассеченной губы потекла  кровь,  горячая  и  яркая.  Это
возбудило мужчину, в  его  глазах  появилось  желание,  хотя  член  все  еще
продолжал висеть.
   - Рот открывай! - рявкнул Григорий, занося для удара левую руку, а правой
приподнимая член.
   Затем он вдруг отступил на несколько шагов, посмотрел  на  Катю,  которая
вся сжалась, и бросился на нее, как  ротвейлер  на  кусок  сырого  мяса.  Он
сдирая с нее одежду, и через минуту Катя осталась абсолютно голая. Ее  крики
и вопли неслись по подземелью, дробились о  стены  на  отдельные  звуки.  Но
звуки сливались  в  страшный  вой,  к  которому  примешивался  жуткий  хохот
Вырезубова. То ли безудержный плач, крик, то ли  обнаженное  тело  возбудили
Григория, и он приступил к своему гнусному делу.
   Он насиловал Катю долго, при этом гнусно истязал, бил, царапал, кусал. Он
стонал и ревел.
   Наконец поднялся, вытер вспотевшее лицо, осмотрел оцарапанные руки.
   - Ну ты и стерва! Сейчас тобой займется...
   - Не надо! Не хочу! Хватит!
   - Это ты решила, что хватит? Ты здесь ничего не решаешь, здесь решаем  мы
с братом. Так что лежи, приходи в себя,  -  Григорий  взял  черный  шланг  и
принялся обмывать холодной водой обнаженную, истерзанную девушку.
   Он направлял упругую ледяную струю то в лицо, то в живот, то в пах и  при
этом смеялся. Катя закрывалась, сжималась в комок, но спрятаться от холодной
воды не было никакой возможности. Она сидела на  цементном  полу  в  луже  и
мелко-мелко дрожала.
   Наконец Григорий аккуратно свернул шланг и направился к двери. Он  держал
в руках мокрые трусы, улыбка не сходила с губ.
   Через десять минут появился Илья. И все повторилось в таких же  жутких  и
извращенных формах. Катя вконец обессилела. Братья бросили ее прямо на полу,
даже не связывая.
   - Никуда не  денется,  -  сказал  Илья,  через  плечо  бросая  взгляд  на
истерзанную, изнасилованную девушку.
   Катя уже не могла и плакать. Она лежала в луже, обессиленная.
   Братья отправились наверх, в дом, и  принялись  жрать,  переглядываясь  и
пересказывая  друг  другу  свои  бесчинства.  Они   смаковали   подробности,
хихикали. Затем, наевшись и отдохнув, вновь бросили пальцы, кому  спускаться
первым в подвал.
   И на этот  раз  выпало,  что  первым  пойдет  Григорий.  Он  вернулся  на
удивление быстро. В подвал двинулся Илья. За ночь они спускались к  пленнице
дважды.
   Мать хорошо слышала и прекрасно знала, чем занимаются ее любимые сыночки,
но ничего не предпринимала. Она, как  всякая  мать,  жалела  своих  детей  и
желала им добра.
   "Пусть потешатся, пусть, - думала  женщина,  время  от  времени  открывая
глаза и приподнимая голову от подушки. - Это  ничего,  ничего,  мужчины  без
этого не могут. А ей, сучке, поделом! Экая мерзавка!"
   Двое суток, сорок восемь  часов,  в  холодном  подвале,  поливая  ледяной
водой,  били,  мучили,  истязали,  насиловали  Королеву  братья  Вырезубовы.
Возможно, это все продолжалось бы еще несколько дней, но Наталья Евдокимовна
ночью, войдя в спальню и  посмотрев  на  своих  уставших,  разметавшихся  на
постелях сыновей, решила: ?С этим  пора  кончать.  Эта  сучка  все  силы  из
мальчиков вытянет. И так два дня уже ничего по  дому  не  делают,  цветы  не
подрезают, поливают лишь бы как. Да и мальчики исхудали, стали бледные, и  в
глазах что у Ильи, что у Гриши появился нехороший блеск?.
   Пока ее сыновья спали, Наталья Евдокимовна  в  длинной,  до  пят,  ночной
рубашке направилась в оранжерею. Она легко сдвинула два здоровенных  поддона
с черной землей, подняла крышку люка, зажгла свет  и  неторопливо,  величаво
спустилась в подземелье.
   Катя сидела, зажав в руках кусок черного хлеба,  размокшего  и  грязного.
Наталья Евдокимовна держала руки за спиной. Она посмотрела на девушку строго
- так, как участковый  смотрит  на  бомжа,  которого  застал  на  лестничной
площадке под радиатором.
   - Отпустите! - пробормотала девушка каким-то загробным голосом.
   - Куда тебя отпустить, сучка? Понравилась  ты  моим  мальчикам,  ходят  к
тебе, поспать им некогда, работу забросили.
   - Вот и отпустите меня, отпустите! Вы же женщина... Я не виновата...
   - Да, я женщина, - сказала Наталья Евдокимовна, - и мать.
   - Вот и сжальтесь надо мной! Я никому ничего не скажу, только отпустите!
   Наталья Евдокимовна сделала два шага к сидящей на полу девушке.
   - Нет,  я  тебя  не  отпущу,  отсюда  живыми  не  выходят,  -  Вырезубова
произнесла эти слова буднично и спокойно. Холод пронзил уже все  видавшую  и
все пережившую Королеву. - Никто отсюда живым не выходит, никто!
   Из-за спины  Вырезубовой  появился  топор  с  широким,  остро  отточенным
лезвием. Катя вскинула руки, пытаясь защититься.
   Наталья Евдокимовна нанесла первый удар. Сильный удар пришелся по рукам и
по плечу. Хрустнула перерубленная, разломанная ключица. Девушка  отшатнулась
к стене, а Наталья Евдокимовна принялась рубить, нанося удар за ударом.  Она
искромсала тело так, словно хотела уничтожить саму память  о  Королевой.  Ее
ночная рубаха, руки, лицо были забрызганы кровью. Кровь заливала даже стены,
потолок. Королева  уже  давным-давно  была  мертва,  а  Вырезубова  все  еще
продолжала рубить искромсанное тело.
   Наконец остановилась, держа топор в правой руке. Вытерла вспотевшее лицо,
поправила волосы и неторопливо, торжественно, с топором в руках  направилась
по лестнице вверх. Она вошла в спальню своих сыновей, зажгла свет. За  окном
уже брезжил рассвет.
   - Вставайте, - сказала женщина. Братья тут  же  открыли  глаза,  оторвали
головы от подушек. Такой свою мать они еще не видели.
   - Мама, что с вами? - выкрикнул Григорий.
   - Сиди, - строго прикрикнула на него женщина, - я эту сучку зарубила.
   - Правильно сделали, - сказал Илья.
   - Сама знаю, что правильно. Пойдете и все уберете, а  завтра  с  утра  за
работу. Оранжерею запустили, мерзавцы! Не могу же я одна за  всем  смотреть,
по дому управляться, все в чистоте  содержать,  еду  вам  готовить,  кормить
живоглотов, за цветами ухаживать. Кусты скоро совсем товарный вид потеряют.
   - Мама, мы все исправим, исправим, - испуганно заговорил Григорий, -  Вот
и исправляйте. А я посмотрю. Кстати, мясо сложите в холодильник и аккуратно,
чтобы  нигде  ни  капельки  крови  не  осталось  и  чтобы  все  было  чисто.
Проказники, - уже ласково произнесла Вырезубова и с окровавленным топором  в
руке пошла в столовую.
   Братья переглянулись.
   - Пошли, - сказал Григорий, - Давай наденем фартуки,  думаю,  работы  там
часа на два.
   Но то, что братья увидели  в  подвале,  потрясло  даже  их,  безжалостных
садистов.  Но  приказ  матери  -  это  приказ,  который  не   обсуждают,   а
беспрекословно выполняют. И братья, хоть им и хотелось спать,  принялись  за
работу.
   Повезло этим утром и ротвейлерам, которые нажрались человечины до отвала.
Так  наелись,  что  не  могли  двигаться.  Они   смотрели   на   братьев   с
благодарностью - псы-людоеды на своих хозяев-людоедов.
   В восемь утра Вырезубовы уже работали в оранжерее. Илья подрезал кусты, а
Григорий ходил с большой железной лейкой и поливал цветы, охая и  восхищаясь
красотой распускающихся бутонов.
   - Завтра надо везти в город.
   - Да-да, завтра. Встанем на рассвете,  срежем  все,  которые  созрели,  и
повезем. Думаю, штук триста наберется, а может, и больше. Посчитай, - сказал
Илья, обращаясь к брату.
   - Не хочу. Настроения  нету.  Посчитаем,  когда  срежем.  А  ничего  была
девчонка.
   - Ничего, - ответил Григорий, - только укусила меня,  стерва,  видишь?  -
Григорий закатал рукав, показывая синяк на предплечье.
   - Ого! - удивился брат. - Надо смазать, а  то  как  бы  чего  плохого  не
вышло.
   - Не надо, мать увидит, заругает.
   - Правильно, лучше ей  не  показывай,  а  то  разволнуется,  бранить  нас
начнет. Слушай, а ты кольцо снял? - спросил Илья.
   - Нет, не снимал, так с кольцом и положил руку в холодильник.
   - Это не страшно, мать сама снимет. Будет разделывать, снимет.

Глава 5

   - Как я взберусь на платформу? - причитала  Варвара,  прекрасно  понимая,
что Дорогин ее поднимет. Ей хотелось  почувствовать  сильные  мужские  руки.
Немного могло найтись мужчин, способных оторвать Белкину от земли.
   Муму лицом в грязь не ударил. Он легко вскочил на  платформу  сам,  затем
наклонился, взял Варвару под мышки и, даже не охнув, с первого раза сумел ее
поднять. Бережно поставил на асфальт.
   - Можно еще? - засмеялась Белкина.
   - Можно. Но в другой раз, Варвара.
   - Буду ждать этого раза, как ждут гонорара. Куда сейчас?
   - К Киевскому.
   - Кого ищем?
   - Героя афганской войны.
   - А что герой?
   - Герой должен знать, где найти двух галичан.
   - Кого?
   - Галичан - западных хохлов.
   - Я уже ничего не понимаю и всецело доверяюсь тебе. У  меня  голова  идет
кругом:  эфиопы,  галичане...  Не  хватает  только  индейцев  в  уборах   из
разноцветных перьев. Москва все-таки страшный город, настоящий Вавилон.
   - В Вавилоне не был, - ответил Муму, раздвигая толпу, чтобы  дать  дорогу
Белкиной.
   Особо усердствовать не приходилось: при виде крепко  сложенного  мужчины,
провожающего шикарную женщину, люди  расступались  сами.  Белкина  вошла  во
вкус. Делать ей что-либо самой  не  требовалось,  она  была  лишь  сторонним
наблюдателем, ну, в крайнем случае, участницей. Муму делал работу -  ту,  за
которую платили ей.
   - Киевский  так  Киевский.  Почему-то  вся  мразь  собирается  именно  на
вокзалах, словно это отстойники какие-то, - рассуждала Белкина, уже  сидя  в
машине. Она курила длинную черную сигарету и поэтому  немного  смахивала  на
валютную проститутку, которая катит на точку вместе с сутенером. Но  слишком
дешевой смотрелась машина для такой парочки.
   До Киевского добрались быстро. Теперь следовало  наведаться  в  подземный
переход. Герой афганской войны оказался человеком приметным и шумным. О том,
что он на рабочем месте, Дорогин и Белкина поняли уже на первых  ступеньках,
даже не увидев инвалидной коляски. Они  услышали  хорошо  поставленный  бас,
который перекрывал шум толпы:
   - Вот, отец, смотри, мое удостоверение, боевой орден...
   - А где же сам орден?  -  послышался  писклявый  голос  ветерана  Великой
Отечественной.
   - Как где - пропил, - без тени смущения ответил афганец.
   - Боевую награду?
   - Не продал, а пропил, отец. Замачивали, в  стакан  положил  и  вместе  с
водкой проглотил.
   - По-моему, это наш клиент, - сказал Муму. Белкина согласно кивнула.
   В переходе находились и другие  попрошайки,  бомжи,  но  по  сравнению  с
героем они выглядели бледно, люди не обращали  на  них  внимания.  Возле  же
инвалидной коляски столпилось человек пятнадцать.
   Белкина рванулась было прорваться поближе, но Дорогин остановил ее:
   - Давай присмотримся.
   - Ясно.
   Варвара тут же поняла, что Дорогин прав. Нужно присмотреться к  человеку,
понять слабости, наклонности,  и  тогда  он  станет  более  покладист,  если
станешь говорить с ним на близком и понятном ему языке.
   Участник Великой Отечественной отвалил, так ничего  и  не  дав  участнику
афганской войны.
   - Мои-то ордена до сих пор со мной.
   - Какие у тебя ордена? Одни юбилейные,  -  вдогонку  басил  ?афганец?.  -
Небось при кухне или штабе отсиживался, а настоящие герои... Уж  я-то,  дед,
знаю. Они или без рук без ног, или в сырой земле свой покой нашли.
   По выражению лица участника Великой  Отечественной  стало  ясно:  афганец
попал в точку, но признать это старик не мог.
   - Эх ты, пьянь, позоришь Советскую армию!
   - Вали, вали отсюда, дед!
   Публика, как ни странно, заняла сторону афганца, "  и  после  этой  фразы
мелочь  посыпалась  в  донельзя  засаленную,  грязную  ушанку,  на   которой
поблескивала кокарда с красной звездой.  ?Афганец?  времени  зря  не  терял,
ощупал взглядом людей, выбирая  очередную  жертву.  Его  расчет  был  прост:
затеять легкий скандал или спор, тогда люди собираются вокруг. А  если  есть
слушатели или зрители, значит, с ними придут и деньги.
   "Афганец? выгреб из шапки  содержимое,  оставив  лишь  пару  пятирублевых
монет, засыпал купюры за пазуху и взглядом  мгновенно  зацепил  женщину  лет
тридцати пяти, явно провинциалку, с тяжелой хозяйственной сумкой.
   - Красавица, - воскликнул он, - я бы тебе сумку поднес, да видишь, ноги в
Кандагаре потерял. В окружение мы попали, ?духи? нас гранатами забросали.  У
меня гангрена началась...
   - Вы мне?
   - Тебе. Ты одна тут красавица.
   Женщина засмущалась, заморгала, но  не  могла  себя  заставить  двинуться
дальше, из вежливости нужно было дослушать исповедь афганца до конца.
   - Я бы мог твоим мужем стать, я же сильный мужчина.
   Женщина застопорила проход, и быстро начала собираться  толпа.  ?Афганец?
стал говорить еще громче и прочувствованнее:
   - Я бы стал твоим мужем, ты была бы моей  женой,  мы  с  тобой  танцевали
бы... - и он похлопал рукой по  сиденью,  затем  крутанул  колеса,  совершив
несколько головокружительных па, опять похлопал ладонью по  сиденью.  -  Кто
знает, как судьба сложилась бы, не будь войны проклятой...  В  тебе  сколько
росту, красавица?
   - Метр семьдесят, - растерялась провинциалка. - А что?
   - Мы были бы хорошей парой. У меня рост метр восемьдесят четыре.., был..,
с ногами... - грустно добавил он с мастерской театральной  паузой,  голос  у
него дрогнул. - А сейчас, видишь, - желваки заходили  у  него  на  щеках,  и
зрителям показалось, что сейчас из голубых бесхитростных глаз брызнут чистые
горячие слезы.
   Но ?афганец? сдержал себя, он лишь рукавом прикрыл глаза.  Расплакиваться
в десятый раз за день было ?в лом?, особенно с ?бодуна?.
   Женщина уже лезла в кошелек.
   - Мне не на пропой, красавица, мне на протезы деньги нужны. Только  немцы
такие делают. Куплю протезы, вот тогда мы с тобой и станцуем.
   Женщина бросила в шапку двадцать рублей. Еще несколько  бумажек  легло  в
грязное нутро ушанки, сыпанулась мелочь, и публика начала рассасываться.
   Женщина с тяжелой сумкой заспешила  прочь.  Лицо  у  нее  было  грустное,
слова ?афганца? тронули ее до глубины  души.  Но  и  двадцатки  было  жалко,
как-никак почти что доллар.
   "Афганец? проделал ту же операцию с  содержимым  ушанки,  затем  погладил
живот, где шуршали и позвякивали деньги, на губах мелькнула улыбка. Он  лихо
сунул в рот сигарету и заметил Дорогина.
   - Эй, браток, - поманил он Сергея, - огонька, может, дашь?
   - Варвара, есть зажигалка?
   Варвара подала Сергею модную дамскую зажигалку. Сергей  поднес  огонек  к
дорогой сигарете. ?Афганец? затянулся, катнул колеса, отъезжая к стене.
   - Что ты на меня так смотришь? Вроде мы с тобой не  знакомы,  не  служили
вместе. А дорогие сигареты мне добрые люди подарили, сам-то  я  ?Приму?  или
?Беломор? курю.
   -  Слушай,  ты  Абебу  давно  видел?  -  глядя  прямо  в  глаза,  спросил
Дорогин. ?Афганец? насторожился.
   - Какого Абебу?
   - Который Пушкин.
   - А, Пушкина! Как же, как же, на прошлой неделе видел. Меня  по  Тверской
катили, видел, стоит себе на постаменте, голуби на голове пасутся.
   - Я не про памятник у тебя спрашиваю, а про эфиопа Абебу.
   - На кой хрен, браток, он тебе нужен? - ?афганец? нервничал, и  это  было
заметно, но пока в руках себя инвалид  сдерживал.  -  Люди,  люди,  -  вдруг
закричал он густым басом и рванул на груди рубашку, но несильно - так, чтобы
не высыпались деньги. Рубашка была крепкая, вместо пуговиц заклепки. - Люди,
люди, посмотрите на  меня,  перед  вами  герой,  о  котором  забыла  родина!
Вспомните  хоть  вы,  хоть  частичку  своей  доброты  пожертвуйте   мне   на
пропитание!
   На такой громогласный возглас люди  начали  оборачиваться,  но  никто  не
подошел. ?Афганец? снова уставился на Сергея.
   - Мужик, отвали, работать мешаешь!
   - У меня дело. Сколько твое время стоит?
   - Ты что, хочешь дать денег герою бесчеловечного конфликта?
   - Я подумаю. Может, и дам, если, конечно, ты скажешь, где эфиоп.
   - Эфиоп его мать знает, - шепотом произнес ?афганец? и громко завопил:
   - Вот так страна обращается с героями. А я за Россию кровь проливал,  две
ноги потерял, восемь  операций  и  полная  ампутация.  По  частям  отрезали,
пятьдесят осколков в ногах застряло и в груди... Смотрите, смотрите! - тыкал
себя в грудь бывший  гвардии  сержант  десантно-штурмового  батальона  Игорь
Морозов.
   Этот возглас разбудил  у  многих  совесть,  и  деньги  опять  полетели  в
ушанку. ?Афганец? запел:

   У незнакомого аула, на безымянной высоте...
   Хотят ли русские войны...
   Спросите вы у тех ребят,
   Что под утесами лежат...

   Песня  о  Великой  Отечественной  была  удачно  переделана  под   колорит
афганского  конфликта.  Голос  у  попрошайки  был  густой,   мясистый,   как
докторская колбаса, ночь  пролежавшая  в  воде.  Да  и  акустика  подземного
перехода была под стать сцене Большог