я".
   - Это я так  умело  притворяюсь,  -  с  обаятельной  улыбкой  заверил  ее
Дорогин. - А на самом деле я как в том анекдоте - белый и пушистый. Это ваши
акварели на стенах?
   - Мои, - сказала учительница.
   - Послушайте, но вы же здесь пропадаете! -  неискренне  воскликнул  Муму,
обводя взглядом стены. - Вы же настоящий художник!
   - Ваша лесть звучит гораздо менее убедительно, чем ваш цинизм, - пресекла
его поползновения учительница. - Вы уже помыли руки?
   - Гм, - сказал Дорогин. Робость  этой  серой  мышки  оказалась  такой  же
напускной, как и его пресловутый  цинизм.  Теперь  следовало  срочно  искать
новую тему для разговора или убираться подобру-поздорову.
   В поисках новой темы он снова обвел взглядом увешанные акварелями стены и
вдруг  замер,  увидев  что-то  знакомое.  В  простенке  между  окнами  висел
натюрморт с изображением пузатого медного самовара. Ручки и  носик  самовара
были украшены каким-то сложным растительным орнаментом, а на  выпуклом  боку
красовался двуглавый  орел.  Натюрморт  был  акварельный,  и  мелкие  детали
выглядели на нем нечеткими, совсем как  на  старой  фотографии.  Не  обращая
внимания на то, что пауза в разговоре затягивается, Дорогин  присмотрелся  и
увидел на стенах еще пару натюрмортов, которые живо его  заинтересовали.  На
одном был изображен некий медный сосуд - не то сахарница, не то сливочник, а
на другом красовался все тот же самовар, но на сей раз в  компании  чашки  и
поставленного на ребро блюдца.
   - Извините, - сказал он,  -  а  вот  этот  самовар...  Вы  его  с  натуры
рисовали?
   - Писала, - поправила  учительница.  -  Я  всегда  пишу  с  натуры,  -  с
гордостью добавила она.
   - Как это приятно, - совершенно искренне сказал Муму. -  Я  думал,  таких
вещей уже ни у кого не осталось. Вы не продадите мне  этот  самовар?  Обожаю
старинные вещи. Вы не поверите, но у меня дома целый склад подков, утюгов  и
прочей металлической рухляди. Есть даже медная каска пожарника.
   - Я не могу вам продать самовар, даже  если  бы  захотела.  Это  экспонат
нашего музея. Просто мы с Михаилом  Александровичем  -  это  наш  историк  -
поддерживаем неплохие отношения. Он приходит сюда  за  водой  или,  как  вы,
помыть руки, а я иногда прошу у него что-нибудь из экспонатов.  Согласитесь,
детям приятнее рисовать самовар, чем табуретку  или  гипсовый  шар.  Он  мне
никогда не отказывает. Порой я сама берусь  за  кисть.  Просто  руки  иногда
чешутся...
   - Значит, это и есть тот самый самовар,  который  украли,  -  со  вздохом
сказал Дорогин.  -  А  вы  не  знали?  Представьте  себе,  вы  остались  без
натюрмортного фонда... Но каковы мерзавцы!.. Послушайте, тогда продайте  мне
хотя бы один из натюрмортов! Нет, серьезно. Я понимаю, что сейчас не  время,
но все-таки. В вашу школу я больше не попаду, потому что живу за  городом  и
никаких дел у меня в этой части Москвы, как правило, не  бывает.  А  самовар
был хорош. Если уж мне не суждено увидеть  оригинал,  так  не  лишайте  меня
возможности   любоваться   изображением!   Тем   более   таким   талантливым
изображением.
   - Это немного неожиданно,  -  сказала  учительница.  -  Но  если  вы  так
просите... Заберите его даром. Я.., я не продаю свои работы.
   "Вернее, у тебя их не покупают", - с жалостью подумал Дорогин.
   - Позвольте, - сказал он, - так не пойдет. Зачем же  вы  ставите  меня  в
такое неловкое  положение?  Вы  создаете  искусство,  я  его  потребляю.  Вы
нарисовали.., прошу прощения, написали натюрморт, я желаю украсить  им  свое
жилище. Во всем мире и даже у нас в России процедура в таких случаях  всегда
одинакова: я получаю картину, вы  -  деньги.  По-вашему,  это  зазорно?  Все
великие художники,  насколько  мне  известно,  торговали  своими  полотнами.
Должны же они были  чем-то  питаться!  Я  уж  не  говорю  о  материалах  для
живописи... А вы предлагаете мне свою работу так, словно это газета, которую
вы прочли и отдаете попутчику в электричке только потому, что она вам больше
не нужна. Этим вы унижаете и себя, и меня, а заодно и искусство. Ну  как,  я
вас убедил?
   Они еще немного поспорили об искусстве и о роли  денег  в  его  развитии.
Спор этот закончился тем, что учительница рисования стала богаче на двадцать
долларов, а Дорогин покинул кабинет, бережно  неся  в  руке  лист  бумаги  с
изображением самовара.
   Перед тем  как  выйти  из  кабинета,  он  выставил  голову  в  коридор  и
осмотрелся. В коридоре никого  не  было.  Дорогин  закрыл  за  собой  дверь,
поспешно сложил только что приобретенный натюрморт вчетверо  и  засунул  его
под куртку.
   Это  было  сделано  вовремя.  Спустя   несколько   секунд   дверь   музея
распахнулась, и  на  пороге  в  сопровождении  учителя  Перельмана  возникла
Варвара. Белкина была явно разочарована  результатами  интервью  и  даже  не
пыталась скрыть это от своего собеседника. Собеседник,  впрочем,  ничуть  не
казался обескураженным ее поведением. Было хорошо заметно,  что  он  мечтает
поскорее избавиться от надоевшей ему журналистки и остаться наедине со своим
разгромленным музеем.
   Следом за ними, на ходу доставая из  кармана  сигареты,  появился  хмурый
Клюев. Его кофр был наглухо застегнут и висел на плече.
   - К черту, - сказала Варвара, когда они сели в  машину.  -  Это  какая-то
сказка о потерянном времени.
   - Я бы так не сказал, - возразил Дорогин.
   Он вынул из-за пазухи и передал  Варваре  сложенный  вчетверо  натюрморт.
Белкина, хмуря брови, развернула плотный лист. Взгляд ее вдруг застыл,  рука
с зажатой в ней бумагой дрогнула.
   - Ну, - сказал Дорогин, - как ты полагаешь: получится из этого интересный
материал?
   Через минуту он уже  гнал  машину  в  редакцию,  одновременно  с  помощью
носового платка устраняя с обеих щек следы  темно-вишневой  помады,  которой
сегодня у Варвары были накрашены губы.
 
*** 
 
   Михаил Александрович Перельман проводил удаляющихся  журналистов  долгим,
ничего не выражающим взглядом и вернулся в музей. Он поднял уцелевший  стул,
который, задрав ножки, лежал в разбитой витрине, поставил его у окна и сел в
привычной позе, поставив локоть на подоконник и подперев ладонью голову.
   Голова у него была словно залита  свинцом,  глаза  горели,  будто  в  них
сыпанули по горсти  горячего  песка,  а  отяжелевшие  веки  так  и  норовили
слипнуться. Это была иллюзия чистой воды: он знал, что уснуть ему не удастся
еще очень долго, а если и удастся, то  сон  будет  недолгим.  Перельман  был
уверен, что, как только он уснет, события минувшей ночи вернутся  к  нему  и
снова повторятся с самого начала, как в кинотеатре повторного фильма.
   Этого ему хотелось меньше всего на свете.
   ...Первым делом он спрятал в сумку сервиз, переложив предметы кусками все
той же  шинели,  полу  которой  когда-то  пытался  использовать  в  качестве
суконки. За год от шинели почти ничего  не  осталось,  поскольку  вездесущая
моль продолжала делать свое черное дело и плевать хотела на нафталин и иные,
более современные инсектициды. Сумку он поставил возле выхода  и  сразу  же,
пользуясь падавшим из коридора слабым светом, нарисовал на двери пентаграмму
- такую  же,  какими  любили  украшать  свои  послания  к  любимому  учителю
бритоголовые отморозки.
   Потом он принялся за дело. Включать свет было опасно, фонарик он не  взял
(невозможно, черт подери, предусмотреть и запомнить все  до  мелочей!),  так
что действовать пришлось в основном на ощупь. Впрочем, здесь  он  мог  найти
что угодно с завязанными глазами или вообще без глаз. Не вышивать же он сюда
пришел, в конце-то концов!
   Для начала Перельман разделался с совой. Чтобы добраться  до  штыка,  ему
пришлось разбить стеклянную витрину взятым с соседней полки старинным ржавым
утюгом. Он пригвоздил сову к планшету, используя штык в качестве  булавки  и
утюг в роли молотка. Грохот от ударов разносился, наверное, по  всей  школе,
но Перельман перестал обращать на это внимание: спящий пьяным сном  тугоухий
сторож вряд ли мог его услышать. Он ломал, крушил и с остервенением раздирал
в клочья то, что нельзя было сломать. Едкая  пыль  забивала  ноздри,  мелкий
мусор оседал на ресницах и попадал в глаза, во  все  стороны  летели  щепки,
осколки стекла и  глиняные  черепки.  Междувделом  Михаил  Александрович  не
забывал работать баллончиком, обильно распыляя вокруг себя черную краску.
   В какой-то момент он посмотрел на часы и понял,  что  увлекся.  Перельман
тряхнул головой, отгоняя наваждение. "Что это со мной? -  подумал  он.  -  Я
словно с ума сошел." Это действительно напоминало буйное помешательство:  он
крушил  музей  с  таким  наслаждением,  словно  каждый  удар  падал  не   на
безответные пыльные экспонаты, а на ненавистные бритые  черепа  фашиствующих
подростков. "А ведь мне нечего делать в школе, -  понял  он.  -  Ведь  я  их
по-настоящему ненавижу. Еще немного, и я начну их  бить,  а  может  быть,  и
убивать.  Пора  бросать  все  и  уезжать  отсюда  ко  всем  чертям,  пока  я
окончательно не свихнулся. Тем более что теперь я обеспечен до конца  жизни.
Черт, до чего же это непривычно:  чувствовать  себя  обеспеченным  до  конца
жизни!"
   Он повесил на плечо тяжелую сумку  и  вышел  из  музея,  не  потрудившись
закрыть за собой дверь. Сумка  висела  на  левом  плече,  а  в  правой  руке
Перельман держал фомку. Мимоходом он подумал, что  если  в  таком  виде  его
застукает милицейский патруль, то ему даже не станут  задавать  вопросов,  а
просто бросят животом на капот машины, заломают руки и защелкнут  наручники.
Впрочем, сейчас такая перспектива казалась ему очень нереальной.  Дело  было
сделано, оставалось только добраться с добычей домой, засунуть ее в кладовку
и начинать  оформлять  документы  на  выезд.  А  Скороходова  и  его  бритых
приятелей уже завтра утром начнут таскать на допросы, и их счастье, если они
отделаются условным приговором.
   Он спустился на первый этаж и сразу  увидел,  что  застекленная  дверь  в
вестибюль открыта. Перельман отлично помнил, что плотно закрыл ее перед тем,
как подняться наверх. Конечно, дверь могла открыться сама,  вся  столярка  в
школе давно нуждается в ремонте, но все же...
   Он вытянул шею и выглянул в вестибюль. Столик с телефоном был на месте, и
стул стоял рядом с ним, но вот сторожа на стуле почему-то не оказалось.  Это
уже было нечто, на что Перельман никак не рассчитывал. Это было опасно.
   Он осторожно отступил на шаг назад и глянул вдоль коридора, который вел к
мастерским. Из-под неплотно прикрытой двери  туалета,  через  окно  которого
Перельман проник в здание, сочился яркий электрический свет.
   "Старый болван просто решил помочиться, - сказал себе Перельман. - Пузырь
у него уже слабенький, вот его и гоняет в туалет  по  десять  раз  за  ночь.
Хорошо, если так. А если он услышал шум? А если даже и  не  услышал,  то  он
запросто может заметить, что окно не заперто. Чепуха!  -  прикрикнул  он  на
себя. - Если раньше не заметил, то не заметит и сейчас. Просто старый бурдюк
решил помочиться, а я этого не предусмотрел. Надо было, черт  подери,  лезть
через женский туалет..."
   Он прислушался, но со стороны туалета не доносилось ни звука. "Стоит  над
писсуаром и трясет свой кран-тик, - решил Михаил Александрович.  -  Тужится,
чтобы поменьше попало в штаны. Дело, конечно, бесполезное, но мне  на  руку.
Надо сматываться поживее, пока он не вышел и не застукал меня прямо тут..."
   Перельман выскользнул  в  вестибюль  и,  бесшумно  ступая  по  цементному
мозаичному полу, устремился к выходу. Он  прошел  уже  половину  расстояния,
когда из отгороженной деревянным барьером раздевалки вдруг,  как  чертик  из
табакерки, появился сторож. Вид у старика был  обеспокоенный:  вероятно,  он
все-таки  что-то  услышал,  но  не  сообразил,  откуда  доносится  звук,   и
отправился проверить. "А свет в туалете этот старый осел, конечно же, просто
позабыл  выключить..."  -  эта   мысль   промелькнула   в   голове   Михаила
Александровича за тысячную  долю  секунды.  В  следующее  мгновение  он  уже
растянул непослушные губы в приветливой улыбке, отлично  понимая  при  этом,
что улыбаться и что-то говорить бесполезно: в руке у него  фомка,  на  плече
висит сумка с украденным сервизом, а наверху остался  разнесенный  вдребезги
музей. Даже если сторож сейчас по глупости и выпустит его отсюда,  то  утром
его наверняка спросят, что произошло за ночь с музеем, и вот тогда-то старик
все и расскажет...
   Перельман поймал себя на том, что внимательно приглядывается  к  сторожу.
Пожалуй, записывать Михаила Ивановича в  старики  было  рановато.  Ему  было
шестьдесят два, но он все еще оставался довольно крепким и наверняка сильным
мужчиной. Конечно, Перельман был  сильнее,  да  в  придачу  к  этому  еще  и
вооружен, но перспектива затеять драку со сторожем ему совсем не улыбалась.
   - Михал Саныч? - удивленно произнес сторож, и Перельман  понял,  что  все
окончательно пропало: его узнали. - Ты чего это здесь делаешь?
   - Я-то? - переспросил Перельман, чтобы выиграть время.  Он  вдруг  понял,
что у него есть только один выход из этого глухого тупика. Этот выход претил
его натуре, но Михаил Александрович с легким испугом понял еще  одно:  мысль
об убийстве была ему противна, но не настолько, чтобы из-за этого отвращения
отправляться в тюрьму. Вперед, мысленно  скомандовал  он  себе  и  шагнул  к
сторожу. - Я, Иваныч, у себя в кабинете забыл кое-что. Вот, проезжал мимо  и
решил заглянуть. Стучал-стучал, да ты спал, наверное, не слышал...  Пришлось
через окно лезть. В туалете кто-то окно не закрыл, ты уже видел, наверное...
   Из-за глухоты сторожа ему приходилось сильно повышать голос, и  от  этого
все время казалось, что он не объясняется, а скандалит. Впрочем,  слова  уже
не имели значения: сторож, похоже, тоже все  понял,  а  если  не  понял,  то
почувствовал, и, когда Перельман в очередной раз шагнул вперед, он  поспешно
отступил и начал пятиться назад.
   Перельман поначалу решил, что старик  намерен  закрыть  собой  дверь,  но
сторож миновал дверь и продолжал пятиться дальше.
   - Ты, того, Михал Саныч, - бормотал сторож, - ты извини,  конечно.  Не  в
обиду, ладно? Но проверить надо. Придется проверить, работа  у  меня  такая.
Все-таки ночь на дворе, и вообще... Мне работу терять неохота...
   Перельман вдруг понял, что сторож пятится от него  не  просто  так,  а  к
своему столику с телефоном. Если он успеет снять трубку и набрать "02",  ему
даже говорить ничего не придется: милицейская  аппаратура  мигом  определит,
откуда поступил звонок, и наряд будет здесь через минуту-другую - тот  самый
наряд, который напугал Перельмана в липовой аллее.
   -  Погоди,  Иваныч,  -  повышая  голос,  чтобы  старый  глухарь  мог  его
расслышать, сказал Перельман. - Ты куда звонить собрался? Зачем? Ты  ж  меня
знаешь как облупленного! Неужели мы с тобой  вдвоем  не  разберемся,  что  к
чему?
   - Так-то оно так, - с сомнением ответил сторож, кладя руку на  телефонный
аппарат, - но порядок есть порядок. Не имею я права,  Александрович,  сам  с
такими делами разбираться. Ты уж извини. Да они тебя надолго не задержат, не
волнуйся.
   - Положи трубку, Иваныч, - сказал Перельман.
   Владевшее им отчаяние куда-то ушло, уступив  место  глухому  раздражению.
Все складывалось так удачно  и  просто  не  могло  рухнуть  из-за  какого-то
пьяницы сторожа, решившего не вовремя проснуться. Какое он имел право  вести
себя с Перельманом как с пойманным на  месте  преступления  воришкой?  Какое
право он имел становиться у него на дороге? Как  он  смеет  разговаривать  с
учителем в таком тоне? Что он о себе возомнил, этот старый гриб?
   - Положи трубку, - повторил он, больше  не  скрывая  звучавшей  в  голосе
угрозы.
   Сторож помотал плешивой головой, глядя на него  расширенными  глазами,  и
вставил дрожащий указательный палец в  самое  нижнее  отверстие  телефонного
диска.  Перельман  взмахнул  фомкой.  Он  ожидал,  что  аппарат   немедленно
разлетится вдребезги, как в кино, но тот лишь треснул и немного сдвинулся со
своего места. Сторож успел отдернуть руку и отпрянул, все еще прижимая к уху
телефонную трубку.
   Перельман стиснул зубы и ударил по аппарату изо всех  сил.  На  этот  раз
телефон действительно разлетелся, да так, словно  внутри  корпуса  взорвался
грамм тротила. Отскочивший прозрачный диск, пьяно виляя, покатился по  полу,
описал длинную дугу и упал. На конце витого телефонного шнура, свисавшего  с
прижатой к голове сторожа трубки, болтались  какие-то  электронные  потроха.
Перельман прицелился как следует и ударил еще  раз,  срезав  укрепленную  на
стене телефонную розетку как бритвой.
   - Не надо звонить, Иваныч, - сказал Перельман. - Сами разберемся.
   Сторож хватанул воздух широко открытым  ртом  и  наконец-то  выпустил  из
ладони ставшую бесполезной трубку. Чувствовалось, что он был бы рад  заорать
во всю глотку, зовя на помощь, но не может выдавить из себя ни звука. Лицо у
него приобрело сероватый оттенок, свойственный  дрянной  оберточной  бумаге.
Похоже, до него наконец-то  дошло,  как  следует  вести  себя  с  педагогом,
имеющим высшее образование и работающим в школе,  которую  ты  всего-навсего
сторожишь.
   Сторож повернулся к нему спиной и бросился бежать с неожиданной  при  его
возрасте  и  комплекции  резвостью.  От  этой  резвости   Перельман   слегка
растерялся. К тому же ему отчаянно мешала висевшая на плече сумка, так  что,
если бы у старика хватило ума сразу броситься к дверям, он, пожалуй, получил
бы небольшой шанс уйти. Однако он так ополоумел от страха, что побежал не  к
выходу, а в раздевалку, как будто там можно было спрятаться.
   Когда он делал крутой поворот на входе  в  раздевалку,  его  правая  нога
скользнула по мозаичному полу, и он тяжело упал на  одно  колено.  Перельман
настиг его и с хрустом ударил фомкой по блестящей от испарины лысине. Старик
покачнулся, оперся на руку и повернул к убийце перекошенное от боли и  ужаса
лицо. Вблизи от него со страшной силой разило  перегаром,  и  он  был,  черт
подери, жив, словно его ударили по голове не железным  ломом,  а  деревянной
указкой!
   Узкий дверной проем мешал как следует развернуться, и  Перельман  толкнул
сторожа в поясницу подошвой кроссовки, пропихивая его дальше  в  раздевалку.
Старик упал на четвереньки и попытался встать. Поразительно, но он  все  еще
молчал, как будто до сих  пор  не  постиг  страшного  смысла  происходящего.
Впрочем, Перельман и сам не до конца понимал, что происходит. Он знал только
одно: надо сделать так, чтобы этот старый глухой мешок  с  дерьмом  перестал
наконец копошиться под ногами и вонять перегаром.
   Он ударил фомкой сбоку, целясь в висок, но старик успел втянуть голову  в
плечи, и удар пришелся именно в плечо. Перельман  зашипел  сквозь  стиснутые
зубы и принялся молотить фомкой куда попало с таким  чувством,  словно  дело
происходило в кошмарном сне, где он сражался с громадным пауком и никак,  ну
никак не мог его убить.
   Он опомнился только тогда, когда старик перестал шевелиться, а фомка  при
ударах вместо глухого стука стала издавать неприятные чмокающие  звуки.  Все
вокруг  было  забрызгано  кровью:  пол,   деревянная   перегородка,   одежда
Перельмана и, конечно же, сама фомка.  Михаил  Александрович  с  отвращением
отбросил в сторону свое оружие и, придерживая по-прежнему висевшую на  плече
сумку, присел над телом. Ему хотелось бежать без оглядки от этого  страшного
места, но он обязан был убедиться в том, что довел дело до  конца.  Если  бы
старик все еще дышал, эта дикая сцена потеряла бы  всякий  смысл:  ненароком
выжив и придя в себя, сторож не стал бы молчать о том, кто расправился с ним
таким  зверским  способом.  Поэтому  Михаил  Александрович   заставил   себя
просунуть  обтянутый  тонкой  резиной  перчатки  палец   под   окровавленный
подбородок своей жертвы и почти минуту пытался нащупать пульс.
   Пульса, как и следовало ожидать, не было. Пере