Яхонтов. - Кто же знал, что  в
ней шипучка эта бродит! А я, старый дурак, спирту ей...
   - Ничего, - сказал Муму, - она крепкая, оклемается.
   Яхонтов оценивающе оглядел Варвару с ног до головы  и  снова  с  заметным
удовольствием вернулся к ногам.
   - Да, - одобрительно сказал он, - крепкая.  И  вообще...  Эх,  годков  бы
двадцать долой, я бы ей показал!
   - Ишь чего захотели, - жуя пирог, невнятно проговорила Варвара.
   -  Годков  бы  двадцать...  И  вообще,   не   забывайте,   что   разговор
записывается. Только пленку зря переводите, а она денег стоит...
   - И то правда, - сказал старик, с видимым облегчением оставляя  скользкую
тему. - Так вот, этот самый черногорский король  Негош  был  большим  другом
России и императорской семьи, так что подарок ему  решили  сделать  поистине
царский:  настоящий  чайный  сервиз  из  чистого  золота,  с   черногорскими
гербами...
   - Стоп, - снова вмешалась в разговор Белкина. -С гербами?  Тогда  это  не
то. На басмановском чайнике царский  герб,  я  сама  видела.  Российский,  а
никакой не черногорский. Кстати, а какой герб у Черногории?
   - Двуглавый орел, - сказал Дорогин.
   - Ну да?! Врешь ведь, Дорогин.
   - Не врет, - сказал Яхонтов. - Так оно и есть. Отличия, конечно, имеются,
но в целом... В общем, чтобы заметить разницу, надо приглядеться и  вдобавок
иметь оба герба перед глазами.
   - Па-ардон, - сказала Варвара. -  Я,  кажется,  сегодня  слегка..,  гм..,
невпопад.
   - Да уж, - сказал Дорогин.
   -  Ничего,  -  успокоил  присутствующих  Яхонтов.  -  Так  даже  веселее.
Давненько я красивых девок не  спаивал.  Так  вот,  Фаберже  получил  заказ.
Непривычно, конечно, но деньги-то немалые! Да и с императрицей не  больно-то
поспоришь. Сегодня ты официальный поставщик двора, а завтра  пойдешь  своими
брошками на ярмарке торговать... В общем, сделал он сервиз и  представил  на
высочайшее  рассмотрение.  И  что-то  такое  у  них  там  вышло,  что-то  не
срослось... Короче говоря, сервиз  не  одобрили  и  подарили  Негошу  что-то
другое. А сервиз как-то незаметно пропал. В ту пору из дворца многое вот так
пропадало: было и  сплыло,  и  спросить  не  с  кого,  потому  что  здоровье
наследника важнее...
   - Распутин? - быстро спросил Сергей.
   - Поговаривали, что он, но разве теперь узнаешь? За руку его не схватили,
так что этот вопрос пока  остается  открытым.  Да  так,  видно,  открытым  и
останется. Вот, собственно, и  все.  Да,  и  еще  одно.  Басманов,  конечно,
чайничек свой купил не случайно.  Ну  сами  подумайте:  эмигрант,  без  году
неделя в Стамбуле, ни денег, ни жилья, ни перспектив, ни здоровья... И вдруг
- на тебе! - покупает чайник. Не кусок хлеба, а медный заварочный чайник. Не
из-за герба же он его купил! Тем более что Басманов-то  как  раз  знал,  чем
черногорский герб отличается от российского. Значит, приходилось ему слышать
о сервизе, а может быть, и видеть. Может быть,  Басмановы  его  у  Гришки  и
купили, кто  знает?  У  старого  графа  знаменитая  коллекция  была,  многие
завидовали. Так или иначе, а чайник  он  опознал  сразу  и  безошибочно.  Не
удалось его провести старому Шульцу...
   - Шульцу?
   - Ну да. Орудовал после революции в Москве такой комбинатор,  золото  под
медь маскировал. Замели его в  двадцать  четвертом  году,  но  расколоть  не
успели: на второй день помер в камере.
   - Убили?
   - Да какое убили! От старости он помер, старый сквалыга! Всю  жизнь  всех
за нос водил, и тут вывернулся.
   - Надо же, - сказал Дорогин. - Выходит, правду мне рассказывали.  А  я-то
думал, что это просто байка.
   - Где это тебе про него рассказывали? - живо заинтересовался Яхонтов.
   Дорогин замялся.
   - Да так, - сказал он, - в одной компании...
   - И долго ты в этой компании сидел? - спросил старик.
   - Н-да... - удивленно произнес  Сергей.  -  Да  нет,  не  очень.  Но  мне
хватило. А как вы узнали, если не секрет?
   - Не секрет, - ответил Яхонтов. - На ювелира ты не очень похож,  а  байки
про старого Шульца только в двух местах можно услыхать - за столом, где наше
старичье про былые времена вспоминает, и еще там, где ты про него слышал.
   На веранде неслышно возникла Анна Сергеевна и спросила, подавать ли обед.
Дорогин поспешно поднялся и сказал, что им с Варварой пора.
   - Нам еще нужно обработать материал, - заявил он, вынимая из  внутреннего
кармана куртки бумажник. - Журналисты, знаете ли, работают без выходных.
   - Так уж и без выходных, - проворчала Варвара. Дорогин немного  удивился,
поскольку ждал этой реплики, но вовсе не от Варвары, а от Яхонтова.
   - Я имею в виду хороших журналистов, - сказал он, -  а  не  тех,  которые
регулярно напиваются на работе.
   - Да ладно тебе, - примирительно пробасил Даниил Андреевич, - особенно-то
не строжись. Это я виноват. Не рассчитал маленько.
   - А вы не могли бы еще немножечко провиниться? - невинно поинтересовалась
Варвара. - Граммов на пятьдесят, не больше.
   - Тогда твой.., гм.., твой коллега тебя до  дома  не  довезет,  -  сказал
Яхонтов.
   - Давай уж как-нибудь  в  другой  раз.  Созвонимся,  я  жену  куда-нибудь
отправлю... А?
   - Не обращайте на него внимания,  пожалуйста,  сказала  воспитанная  Анна
Сергеевна.
   - Спасибо вам огромное, - поблагодарил хозяев Дорогин,  убирая  в  карман
Варварин диктофон. - Даниил Андреевич, у меня к вам просьба. Вы не  одолжите
нам на время фотографию сервиза? Мы скопируем и сразу же вернем, обещаю.
   - Верните обязательно, - сказал Яхонтов, вынимая из папки  фотографию.  -
Сервиз-то сгинул, так что вот эта картонка - единственная о нем память.  Две
войны, три революции... Вряд ли мы о  нем  еще  когда-нибудь  услышим.  Хоть
чайник нашелся, и то ладно.
   - Спасибо, -  повторил  Муму,  бережно  принимая  фотографию.  Он  открыл
бумажник и вынул оттуда пятьдесят долларов, жалея о  том,  что  нельзя  дать
больше, не возбудив у Яхонтова подозрений: благотворительности  старик  явно
не признавал и запросто мог обидеться. - Вот, пожалуйста. Это вам.
   - Это еще что? - грозно прорычал Даниил Андреевич, глядя на  деньги  так,
словно Дорогин протягивал ему дохлую кошку.
   - Процент от авторского гонорара, - невозмутимо солгал Дорогин.  -  Таков
порядок, извините. Не я его придумал, не мне его менять. С нас за это строго
спрашивают, так что вы уж не подводите нас с  Варварой  под  монастырь.  Да,
квитанцию я привезу вместе с фотографией, тогда и  распишетесь.  Я  понимаю,
что этого маловато, но, как говорится, чем богаты...
   - Впервые в жизни вижу честного журналиста, - проворчал Яхонтов, принимая
деньги. - Ну спасибо, коли так. Дрянь ведь, бумажки захватанные, а жить  без
них как-то не получается.
   Дорогин сердечно распрощался с хозяином и его женой, подхватил под локоть
довольную всем на свете Варвару, почти волоком протащил ее через  сад  и  со
вздохом облегчения усадил в машину. Запустив двигатель, он оглянулся, но  на
крыльце уже никого не было.
 
Глава 5 
 
   Был  субботний  вечер.  Школьному  сторожу  Михаилу  Ивановичу   Струкову
оставалось жить меньше двух с половиной суток, но он об этом, конечно же, не
знал. Не знал об этом и учитель истории Перельман, тезка Михаила  Ивановича,
работавший в той же школе, что  и  страдавший  от  хронического  алкоголизма
сторож. Он провел этот вечер точно так же, как и сотни других вечеров, с той
лишь незначительной разницей,  что  сегодня  над  ним  не  висела  тягостная
необходимость вставать назавтра в половине шестого утра и битый час трястись
в переполненном транспорте только затем, чтобы убить  еще  один  день  своей
жизни на вдалбливание в тупые  головы  современных  подростков  исторических
сведений, которые были этим подросткам абсолютно не нужны.
   Завтра воскресенье, а это означало, что сегодняшний вечер принадлежал ему
безраздельно. Невелико сокровище, конечно, но для  человека,  который  шесть
дней в неделю занимается нелюбимым  делом,  даже  один  абсолютно  свободный
вечер - это уже что-то.
   По субботам во второй смене  у  Михаила  Александровича  Перельмана  было
всего три урока, поставленных к тому же подряд, один за другим -  с  первого
по третий. Благодарить за это следовало Ольгу Дмитриевну  Валдаеву,  которая
составляла расписание, но Перельман не собирался  рассыпаться  перед  ней  в
любезностях. Валдаева просто делала все от нее  зависящее  для  того,  чтобы
сохранить в школе сравнительно молодого грамотного специалиста, да к тому же
мужчину. Мужчины-учителя - вымирающий вид, их  нужно  беречь,  о  них  нужно
заботиться, с них нужно сдувать пылинки. Кроме того,  Перельман  подозревал,
что завуч Валдаева имеет на него и другие виды.  Кого  бы  она  из  себя  ни
строила, она в первую очередь была женщиной, а всем  женщинам,  по  твердому
убеждению Перельмана, свойственно хотеть замуж. Это как у  Козьмы  Пруткова:
"Все девицы вообще подобны пешкам: каждая  мечтает,  но  не  каждой  удается
пройти в дамки".
   И кем бы ни  воображал  себя  учитель  истории  Перельман,  он  прекрасно
понимал, что одной ногой уже стоит  на  выжженной  южным  солнцем  священной
земле Израиля. Мать и сестра уехали  больше  года  назад  и  с  тех  пор  не
оставляли  его  в  покое,  непрерывно  бомбардируя   слезными   письмами   и
телефонными звонками: приезжай, Миша, как ты там без нас, как мы  здесь  без
тебя? Когда они уезжали, он был тверд. "Мой дом здесь, - сказал он, - а  там
меня никто не ждет. Я там ни разу не был, зачем же  говорить,  что  там  моя
родина? И потом, что я, по-вашему, буду там делать? Строить дороги? Так я не
умею строить дороги. В конце концов, я не хочу ничего строить, я учитель!  И
я очень сомневаюсь, что там мне удастся найти местечко преподавателя истории
России."
   Все это было так, но за год взгляды Михаила Перельмана  как-то  незаметно
переменились. Возможно, дело было в этих  дурацких  записочках  от  каких-то
"детей Сатаны" и "воинов ислама", которые  стали  с  завидной  регулярностью
появляться в его почтовом ящике, или в телефонных звонках с угрозами сделать
ему "обрезание по  самые  уши".  А  может  быть,  свою  роль  сыграло  резко
изменившееся  отношение  к  нему  завуча  Валдаевой  -  женщины,  бесспорно,
сногсшибательно красивой, но чересчур авторитетной и какой-то  замороженной,
словно она много лет пролежала погруженной в жидкий азот и  до  сих  пор  не
могла оттаять. С некоторых пор - а именно с того  дня,  как  в  школе  стало
известно об отъезде его родственников за  рубеж,  -  Валдаева  вдруг  начала
вести себя  с  ним  как-то  странно,  и  лишь  спустя  несколько  недель  до
Перельмана наконец дошло, что  замороженная  завучиха  попросту  строит  ему
глазки. Разумеется, у Михаила Александровича и в мыслях не было  не  то  что
жениться на Валдаевой, но  даже  и  спать  с  ней.  Как-то  раз,  он  честно
попытался представить себе, как это могло бы быть, но получившаяся  картинка
была довольно безрадостной и отчетливо попахивала некрофилией. Тем не  менее
у него хватило ума не доводить дело до решительного объяснения, что дало ему
некоторую передышку и позволило пользоваться  плодами  расположения  завуча,
ничем за это не расплачиваясь.
   Это не могло продолжаться вечно. Валдаева не молодела и отлично  об  этом
знала. Перельман понимал, что ее терпение  скоро  лопнет,  она  перейдет  от
осторожной осады к более решительным действиям, и тогда  о  спокойной  жизни
можно будет забыть. Первым делом старая стерва  составит  такое  расписание,
что он при минимальной нагрузке будет вынужден торчать в школе по двенадцать
часов в день шесть дней в неделю, и  каждый  второй  данный  им  урок  будет
открытым.  Чем  дольше  тянулась  неопределенность,  тем  явственнее  Михаил
Александрович понимал неизбежность такого  финала.  Ожидание  неприятностей,
как водится, изматывало сильнее,  чем  сами  неприятности,  а  тут  еще  эти
сопливые  идиоты  со  своими  подметными  письмами  ни  с  того  ни  с  сего
активизировались и принялись буквально изводить его. Дело дошло до того, что
кто-то намалевал аэрозолем жирную свастику  прямо  на  портфеле,  с  которым
Перельман ходил на работу, - среди бела дня, на большой перемене, в  классе,
где было полно учеников... Он стоял перед ними, смотрел в их невинные глаза,
разглядывал их молодые чистые лица и думал о том, что  все  они  знают,  кто
шутит над ним так подло, - знают, а может быть, и  сами  принимают  участие.
Дикость, средневековье, тысяча лет до рождества Христова! И  все  это  -  на
пороге нового тысячелетия...
   Последним, третьим по счету во второй субботней смене у Перельмана  стоял
урок истории в седьмом "В". Входя в класс, Михаил Александрович поймал  себя
на чувстве трусливого облегчения: эти были еще слишком юны, чтобы доставлять
серьезные неприятности. Все, на что они были способны, пока что начиналось и
заканчивалось детскими шалостями: намазать доску воском, подложить  на  стул
кнопку, принести в школу белую крысу или  подвесить  где-нибудь  в  укромном
местечке за шторой "хохотунчика" на батарейках, который отзывался на  каждое
повышение голоса взрывами истеричного хохота. Затея с "хохотунчиком",  между
прочим, Перельману понравилась. Он оценил ее по достоинству, тем  более  что
сам  никогда  не  орал  на  учеников,  считая   подобный   стиль   поведения
унизительным   прежде   всего   для   себя.   Зато    биологичка,    которую
предусмотрительные родители назвали Флорой (Флора Эммануиловна, с ума  можно
сойти!)  и  которую  изобретательные  школьники,   разумеется,   моментально
окрестили Фауной, неоднократно прибегала в учительскую в состоянии,  близком
к  буйному  помешательству.  Насколько  было  известно   Перельману,   Флора
Эммануиловна собственноручно разорвала в клочья четырех  "хохотунчиков",  но
детишки не унывали и регулярно покупали новых, благо деньжата у их родителей
водились.
   Седьмой "В" нравился Перельману. Детишки здесь учились  далеко  не  самые
способные, подобранные с бору по сосенке, и родители у них были попроще, чем
у юных снобов, которых по старой традиции отбирали в "А" классы,  но  именно
поэтому с учащимися седьмого "В" было проще работать. В  них  не  было  того
холодного насмешливого равнодушия ко всему  на  свете,  которое  так  пугало
Перельмана в некоторых учениках. Зато с чувством  юмора  у  них  был  полный
порядок, не то что у большинства коллег Михаила Александровича.
   На субботу Перельман назначил  седьмому  "В"  самостоятельную  письменную
работу,  что  позволяло,  во-первых,  немного  побездельничать   самому,   а
во-вторых, отпустить пораньше тех, кто справился с заданием. Если не  делать
задание излишне сложным и объемным, можно  закончить  урок  за  каких-нибудь
двадцать  минут  и  быть  наконец  свободным  до  самого  понедельника.   Он
распределил варианты, пустил по рядам карточки с вопросами и уселся за стол,
разворачивая газету.
   В классе стоял неприятный запашок какой-то тухлятины. Перельман  старался
не обращать на него внимания. Причин для запаха могла быть уйма:  чье-нибудь
расстройство желудка, небрежность уборщицы,  которая  вымыла  пол  в  классе
грязной, уже начавшей гнить тряпкой, какая-нибудь околевшая за плинтусом или
под  шкафом  мышь...  Но  когда  он  сел  за  свой  стол,  запах,  казалось,
многократно усилился. Перельман  заметил,  что  некоторые  ученики  украдкой
принюхиваются, морща носы, и вертят головами,  пытаясь  установить  источник
вони.
   Он медленно свернул газету, отложил ее в сторонку и осторожно  огляделся,
пытаясь понять,  откуда  все-таки  воняет.  В  душе  его  крепло  неприятное
предчувствие, что все это  неспроста.  Стараясь  действовать  незаметно  для
учеников, он приоткрыл тумбу стола  и  заглянул  вовнутрь.  Внутри  не  было
ничего,  кроме  сваленных  беспорядочной  грудой  бумаг:   каких-то   старых
контрольных работ, забытых тетрадей, пожелтевших газет и иной макулатуры.
   Перельман закрыл дверцу тумбы и потянул  на  себя  выдвижной  ящик.  Вонь
ударила в нос, как боксерская  перчатка.  На  дне  ящика,  распластанная  на
светлой фанере распоротым брюхом кверху, лежала  огромная  полуразложившаяся
крыса. Грязно-бурая жесткая шерсть слиплась и  вылезла  клочьями,  оранжевые
зубы торчали наружу в мучительном оскале, а на груди у дохлого грызуна лежал
грязноватый клочок бумаги, на котором  кто-то  синим  фломастером  изобразил
звезду Давида.
   Борясь с тошнотой, Перельман быстро задвинул ящик. Ему хотелось вскочить,
отшвырнув стул, ударить обоими кулаками по столу и бешено, надсаживая горло,
заорать: "Кто?!". А потом хватать этих юных мерзавцев за шиворот и трясти  -
каждого, всех по очереди, так, чтобы их тупые головы мотались из  стороны  в
сторону, лязгая зубами, - до тех пор, пока виновный не будет установлен.
   Он до хруста стиснул зубы и начал считать про себя  в  обратном  порядке,
начиная со ста. На счете  "семьдесят  три"  он  почувствовал,  что  начинает
понемногу успокаиваться,  и  тут  же  вспомнил,  что,  направляясь  сюда  из
учительской, столкнулся в коридоре с двумя бритоголовыми из десятого  "А"  -
Скороходовым  и  Сусловым.  Они,  как  всегда,   поздоровались   с   ним   с
издевательской вежливостью, и он, как всегда, ответил им спокойным и  ровным
тоном, и только сейчас до него  дошло,  что  этой  парочке  было  совершенно
нечего делать здесь в это время - десятый "А" занимался в первую смену...
   Он снова открыл ящик стола, прихватил  дохлятину  так  и  не  прочитанной
газетой, стараясь при этом сохранять невозмутимое  выражение  лица,  обернул
эту дрянь со всех сторон, чтобы никто из учеников,  а  особенно  учениц,  не
заметил, что там, внутри, и не поднял крик, задвинул ящик локтем,  встал  и,
пробормотав: "Я сейчас вернусь", торопливо вышел из класса.
   Домой он отправился пешком. Это было  не  близко,  но  погода  стояла  не
по-осеннему теплая, а ему просто необходимо было проветриться.  Желудок  его
все  еще  бунтовал,  перед  глазами  периодически  всплывало  отвратительное
видение полуразложившейся крысиной тушки (ничего  себе  тушка  -  килограмма
полтора!), а одежда, казалось,  насквозь  пропиталась  тошнотворной  трупной
вонью. Вот тебе и субботний вечерок - единственный по-настоящему свободный и
беззаботный вечер за всю неделю!
   Утраченную  беззаботность  необходимо   было   вернуть,   и   для   этого
существовало  проверенное  веками  народное  средство.  Перельман  зашел   в
гастроном,  тщательно  осмотрелся,  проверяя,  не  вертится  ли   поблизости
кто-нибудь  из  учеников,  и  купил  бутылку  водки.  Это  незапланированное
приобретение пробило в его скудном бюджете колоссальную дыру,  но  Перельман
чувствовал, что без водки ему сегодня  не  обойтись.  В  конце  концов,  ему
просто хотелось выпить, и он, черт подери, имел на это полное право!
   Придя к такому выводу, он переместился к мясному отделу и раскошелился на
килограмм ветчины. Какого черта?! Что он, не человек? Эти сопляки,  родители
которых спекулируют на рынке, каждый день жрут что хотят и курят "Мальборо",
а он вынужден терпеть их оскорбления и на голодный желудок проповедовать  им
высокие принципы! Черт с ними, с деньгами, потом как-нибудь выкрутимся...
   В киоске на углу  он  купил  пачку  "Парламента"  -  гулять  так  гулять!
Торопливо разорвал целлофановую обертку, откинул тугую  картонную  крышечку,
выдернул  прокладку  из  фольги,  вытянул  сигарету  и   закурил.   Сигарета
показалась ему совсем слабой, не  то  что  родная  "балканка",  но  она,  по
крайней мере, не воняла сушеным навозом. И все, сказал он себе. Ни  слова  о
школе до самого понедельника. Пропади она пропадом, эта школа!
   До дома он добрался, когда уже начало темнеть. Отвыкшие от таких нагрузок
ноги приятно гудели, полупустой портфель оттягивал руку, но эта тяжесть тоже
была приятной, поскольку лежали в портфеле не тетрадки, а  бутылка  водки  и
килограмм ветчины. Черт, про тетрадки-то я и не подумал, вспомнил Перельман.
Самостоятельные работы ну