дело  происходило  на  прямом  загородном  шоссе,  догнать
дряхлую иномарку не составило бы особого труда, а в центре Москвы  шансы  на
успех практически равнялись нулю.
   Вернувшись к своей машине, Дорогин некоторое время размышлял, не лучше ли
будет увезти отсюда Белкину прямо сейчас, пока ее "хвост" на время  сброшен.
В конце концов он пришел к выводу,  что  в  редакции,  среди  своих  коллег,
Варвара пребывает в относительной безопасности, в то время как  ее  домашний
адрес бандитам хорошо известен. Пусть она работает, решил Муму и  отправился
к себе домой, по пути пытаясь решить проблему: стоит или не стоит прихватить
из тайника спрятанный там пистолет.
   ...К дому Варвары они подъехали, когда было уже совсем  темно.  Приборная
панель светилась уютным зеленоватым светом, из колонок лилась тихая  музыка.
Светящийся циферблат вмонтированных в  панель  электронных  часов  показывал
22:40. Варвара курила, устало откинувшись на  спинку  сиденья,  и  время  от
времени непроизвольно зевала, прикрывая рот ладонью. Она больше не вертелась
на сиденье, высматривая "хвост", зато Муму непрерывно поглядывал  в  зеркало
заднего вида, уже жалея,  что  внял  голосу  рассудка  и  не  взял  с  собой
пистолет.
   Слежки он не заметил, но это его ничуть не успокоило: засечь  "хвост"  на
ночных улицах было чрезвычайно сложно. Несмотря на  все  свои  старания,  он
никак не мог разглядеть марку и цвет шедших  позади  автомобилей:  ему  были
видны только слепящие пятна фар да отблески уличных фонарей на  полированных
крыльях и крышах.
   Он затормозил у самого подъезда и заглушил двигатель.
   - Спать? - спросил он у Варвары.
   - Рада бы, да не могу, - подавляя зевок, ответила та. - И  без  того  все
сроки кончились. Если завтра же утром не сдам статью, она  пойдет  только  в
следующий номер, а это еще одна неделя. Боюсь, что ты столько не выдержишь и
сдашь меня полковнику Терехову со всеми потрохами.
   - Можешь не сомневаться, - заверил ев Муму, продолжая озираться в поисках
серого "опеля" и думая о том, что только зря утомляет глаза: ночью все кошки
серы.
   - Ну вот, - сказала Варвара и, не удержавшись, протяжно зевнула. - Статья
в целом готова, но ее еще  надо  вычитать,  выправить,  чтобы  потом,  когда
редактор  и  стилист  ее  должным  образом  искалечат,  можно  было   ткнуть
Якубовскому в нос первоначальный вариант:  смотри,  родной,  я  тут  ни  при
чем...
   - Да, -  сказал  Муму,  -  веселая  у  тебя  жизнь...  До  квартиры  тебя
проводить?
   - Не надо. Если ты поднимешься, я, как гостеприимная хозяйка, буду просто
обязана хотя бы напоить тебя кофе. А за кофе мне наверняка полезут в  голову
разные фантазии - все-таки ночь на дворе. В это  время  нормальные  люди  не
работают, а занимаются совсем другими делами. Так что  отправляйся-ка  ты  к
Тамаре и займись этими делами с ней. А я уж как-нибудь сама потихонечку.  На
двери подъезда кодовый замок -  совсем  недавно  поставили,  еще  не  успели
сломать. Ничего со мной не случится. Пока.
   Муму все же проводил ее до подъезда, сам закрыл за ней дверь и  проверил,
хорошо ли защелкнул замок. Потом он вернулся к машине и  закурил,  решив  на
свежем воздухе подождать, пока в окнах квартиры Белкиной загорится свет.
   Вечер был на удивление теплым, почти летним. Дорогин неторопливо курил  и
думал о том, что осень в этом году почему-то не  торопится:  ни  дождей,  ни
заморозков, сплошное бабье лето. Конечно, зимы все  равно  не  миновать,  но
такая погода ему  нравилась,  и  он  искренне  желал,  чтобы  она  простояла
подольше.
   Он докурил сигарету до половины, когда наверху  раздался  леденящий  душу
вопль. Кричали в подъезде Белкиной, да так, что Муму непроизвольно вздрогнул
и едва не выронил окурок.
   Сигарета полетела в сторону. На бегу Дорогин бросил быстрый взгляд наверх
и убедился в том, что свет в окнах Варвары  до  сих  пор  не  зажегся.  Тыча
непослушным пальцем в кнопки кодового замка, он  проклинал  себя  последними
словами. Кто же в наше время доверяет замкам,  особенно  кодовым  замкам  на
дверях подъездов?!
   Лифт  опять  не  работал.  Бормоча  проклятия,  Муму  бросился  вверх  по
лестнице. Он несся огромными прыжками, не заботясь о производимом  шуме.  На
площадке между первым и вторым этажом он услышал, что навстречу  ему  сверху
тоже кто-то бежит,  громко  топоча  и  разом  перепрыгивая  через  несколько
ступенек.
   Они услышали друг друга одновременно. Наверху раздался длинный шелестящий
звук, как будто кто-то  резко  затормозил  на  бегу,  скользя  подошвами  по
метлахской плитке, потом со звоном посыпалось стекло,  приглушенный  мужской
голос отпустил короткое  ругательство,  опять  зазвенело  стекло,  и,  когда
Дорогин взлетел еще на один лестничный  марш,  его  взору  предстало  только
выбитое окно.
   Не давая себе времени на раздумья, он вскочил на подоконник и  нырнул  во
влажную черноту октябрьской ночи. Крытый  рубероидом  бетонный  козырек  над
крыльцом подъезда с силой ударил его снизу по ногам. Муму спружинил икрами и
спрыгнул с козырька на землю, сразу заметив высокую темную фигуру,  которая,
заметно прихрамывая, убегала вдоль стены дома.
   Он сразу понял, что шансов уйти у беглеца почти нет. Судя по хромоте, тот
во время прыжка подвернул или ушиб ногу, и теперь догнать его не  составляло
никакого труда. Дорогин бросился следом, с каждым шагом сокращая разделявшее
их расстояние.
   Он настиг беглеца на углу дома и уже протянул руку, чтобы схватить его за
шиворот, но тот вдруг остановился и резко  развернулся  на  сто  восемьдесят
градусов, широко  взмахнув  рукой  с  зажатым  в  ней  продолговатым  темным
предметом. Дорогин разглядел надвинутую на лицо шерстяную лыжную  шапочку  и
тусклый отблеск уличного фонаря на  сизом  тяжелом  железе,  а  в  следующее
мгновение страшный удар по голове бросил его на  землю,  разом  погасив  все
огни.
 
*** 
 
   На  протяжении  рабочего  дня  Михаил   Александрович   звонил   Белкиной
четырежды, всякий раз пытаясь  сообразить,  что  сказать,  если  журналистка
вдруг снимет трубку. Правда, характерного сигнала, говорящего о том, что  на
другом конце провода сработал определитель номера, в трубке не было, так что
разговаривать с Белкиной Перельману было вовсе не обязательно.
   Когда рабочий день  наконец  закончился,  Перельман  отправился  домой  и
оттуда позвонил Белкиной еще раз. Ему по-прежнему никто не ответил.
   Перельман вернулся в прихожую и открыл стенной шкаф. Чтобы достать старую
телогрейку, ему пришлось вынуть из шкафа стоявшую  там  сумку  с  украденным
сервизом. "Преступник, -  с  иронией  подумал  он.  -  Вор-рецидивист  и  по
совместительству мокрушник. Провернул такое дело и хранит  улики  в  стенном
шкафу у себя дома. Ну и ладно. Кто их здесь будет искать?  А  если  за  меня
возьмутся всерьез, тут уж мне ничто не поможет, зарой я этот  хлам  хоть  на
сто метров в землю..."
   Ящик с инструментом стоял на полке в туалете. Сантехника в квартире  была
старая, и Михаил Александрович, очень не  любивший  одолжаться  перед  вечно
пьяными  работниками  коммунальных   служб,   давно   освоил   специальность
слесаря-сантехника. Главный атрибут этой профессии - огромный газовый ключ с
тяжелой раздвижной головкой хранился здесь же, в ящике, чтобы быть все время
под рукой. Перельман с лязгом выдернул ключ из ящика и взвесил его на  руке.
Ключ был тяжелый, словно созданный для того, чтобы крушить им черепа.
   Перельман завернул ключ в телогрейку, взял все  это  добро  под  мышку  и
вышел из квартиры. Уже запирая дверь на ключ, он подумал, что не  мешало  бы
прихватить с собой какой-никакой нож, но махнул  рукой:  ножи  в  доме  были
только кухонные, из дрянной, чересчур тонкой и легко гнущейся стали,  годные
только для того, чтобы  орудовать  ими  при  приготовлении  пищи.  Такое,  с
позволения сказать, оружие наверняка найдется и в доме у Белкиной,  так  что
нечего  позориться,  угрожая  журналистке  хлебным  ножиком.  Газовый  ключ,
во-первых, страшнее любого ножа, а во-вторых, гораздо эффективнее.
   Он втиснулся в свой "запорожец", бросил телогрейку  с  завернутым  в  нее
ключом на соседнее сиденье и выехал со двора.
   Дом Белкиной Перельман отыскал без труда. Он оставил машину  на  улице  и
еще    раз    позвонил    журналистке    из    обнаружившегося    поблизости
телефона-автомата. Ее номер по-прежнему  не  отвечал.  Михаил  Александрович
вернулся  в  машину  и  вынул  из  нашитого  на  спинку  переднего   сиденья
матерчатого кармана старую лыжную шапочку.
   Шапочка была очень простая, сплошь черная, по форме  сильно  напоминавшая
презерватив, который превращался в головной убор только после  того,  как  у
него подворачивали края. В развернутом виде эта штуковина закрывала лицо  до
самого подбородка. Перельман носил эту шапочку несколько зим подряд, а потом
стал возить в машине на случай непредвиденного зимнего ремонта и в  качестве
тряпки для протирания лобового стекла.
   Старенький перочинный  нож-брелок  с  пилочкой  для  ногтей  и  складными
маникюрными ножницами лежал в бардачке. Перельман открыл ножницы, поморщился
при виде запятнавшей кривые лезвия рыжей ржавчины и принялся кромсать шапку,
прорезая в ней отверстия для глаз.
   Дырки  получились  неодинаковыми  по  форме  и   размеру,   с   неровными
разлохмаченными краями, как будто были не прорезаны ножницами, а  прогрызены
молью. Тем не менее  смотреть  через  них  было  можно.  Перельман  примерил
модернизированный головной  убор  и  посмотрелся  в  зеркало  заднего  вида.
Получившаяся у него конструкция напоминала  не  столько  маску  спецназовца,
сколько черный колпак средневекового палача. Ее свободно болтающийся  нижний
край  едва   прикрывал   рот,   оставляя   квадратный   подбородок   Михаила
Александровича на виду, а очки  предательски  поблескивали  сквозь  неровные
прорези, рельефно проступая под натянувшейся трикотажной тканью.
   Не снимая шапки, Перельман подвернул ее края  кверху,  надвинув  головной
убор до самых бровей. После этого он взял с соседнего сиденья  телогрейку  и
натянул  ее  на  плечи,  мучительно  изгибаясь  и  выворачиваясь   в   узком
пространстве салона. Он спрятал ключ  под  телогрейку  и  вышел  из  машины,
чувствуя себя ряженым,  который  проспал  маскарад  и  выскочил  из  дома  с
опозданием, когда все нормальные люди уже  и  думать  забыли  об  отшумевшем
празднике.
   Он тут же одернул себя. Его вид был вполне обычным:  просто  работяга  из
домоуправления, пришедший по вызову  починить  протекающий  кран.  Никто  не
обращал на него ровным счетом никакого внимания. Прохожие скользили  по  его
замасленному ватнику равнодушными взглядами и  торопились  по  своим  делам.
Большой город тем и хорош, что в нем у каждого есть  свои  неотложные  дела,
никто никого не знает и никто ни во что не хочет ввязываться.
   Он вошел во двор и двинулся вдоль дома Белкиной,  читая  укрепленные  над
дверями подъездов таблички с номерами квартир. Между делом он  заметил,  что
двери оборудованы кодовыми замками, и понял, что его маскарад пришелся очень
кстати. Даже в этой телогрейке и с  газовым  ключом  в  руке  у  него  могли
возникнуть  проблемы  при  проникновении  в  подъезд:  по  идее,   явившийся
устранять неисправности слесарь должен знать код замка. Но со слесаря взятки
гладки: напился, закрутился, заболтался с дружками,  что-то  перепутал  и  в
результате забыл одну-две цифры, а то и весь код целиком.
   Он остановился возле нужного ему подъезда и принялся с озабоченным  видом
шарить по всем карманам, чтобы потянуть время. Откровенно  говоря,  он  имел
очень смутное представление о том, что намерен  делать  дальше.  План,  если
только это можно было так назвать, был предельно прост и заключался  в  том,
чтобы проникнуть в подъезд вместе с каким-нибудь растяпой из жильцов. Но что
делать, если в ближайшее время никто не откроет  дверь?  Торчать  здесь,  на
виду у всего дома, и продолжать с дурацким видом рыться в карманах?
   Теперь Перельман с предельной ясностью понимал, что ему с  самого  начала
не следовало ввязываться в это безнадежное дело. Больше всего  на  свете  он
любил и ценил покой и безответственность. Теперь не могло быть и речи  ни  о
покое, ни о безответственности.  Он  собственными  руками  разрушил  мир,  в
котором жил, не позаботившись как следует продумать план построения  нового.
Его ослепил блеск золота, он был в  цейтноте  и  сделал  поспешный  шаг,  не
предусмотрев всех его последствий. Да какое там - всех! На поверку выходило,
что он не предусмотрел даже самых очевидных  последствий  своих  действий  и
повел  дело  так,  словно  думал,  что  расследовать  его   будут   постовые
милиционеры в чине не выше сержанта.
   На минуту на него накатило отчаяние. Он смертельно устал, ему до чертиков
надоела вся эта детективно-сатанинская муть, которую он сам же и  затеял,  и
больше всего на свете Михаилу Александровичу Перельману хотелось сию  минуту
отправиться  домой,  выпить  стакан  водки,  а  лучше  даже  не   водки,   а
обыкновенной валерьянки - в общем, чего-нибудь выпить, и завалиться спать на
полсуток.
   "Правильно, - сказал он себе. - Давай, родной! Полный вперед. Лечь спать,
проснуться и сделать вид, что ничего не было. Сервиз выкинуть на  помойку  и
жить, как жил. Лучше бы, конечно, вообще не вставать с дивана всю оставшуюся
жизнь почитывать книжечки, пялиться в телевизор и жрать куриные окорочка, но
так не получится. Вся  беда  в  том,  что  теперь  не  получится  даже  жить
по-прежнему, потому что адская машинка уже  тикает  и,  если  не  успеть  ее
разрядить, разнесет в клочья...
   Потом минутная слабость прошла. Перельман взял  себя  в  руки,  не  спеша
вынул из кармана сигареты и закурил, озираясь с таким  видом,  словно  точно
знал, зачем сюда явился и что будет делать дальше.
   В ту же минуту, словно в награду за твердость  духа,  откуда-то  возникла
дамочка  лет  двадцати  пяти,  нагруженная  тяжелым  пластиковым  пакетом  с
продуктами, прошла мимо Перельмана к  подъезду  и  принялась  набирать  код.
Перельман сунул под мышку свой страховидный ключ и  лениво,  нога  за  ногу,
побрел за ней следом.
   Дамочка открыла дверь и оглянулась  на  Перельмана.  Видя,  что  она  его
дожидается, тот слегка ускорил шаг.
   - Вы лифтер? - спросила она.
   - Какой, на хрен, лифтер? - слегка переигрывая, возмутился  Перельман.  -
Сантехник я. Не видно разве?
   Он показал дамочке свой ключ. Дамочка была явно разочарована.
   - А лифт починить  вы  не  можете?  -  на  всякий  случай  спросила  она,
пропуская Перельмана вперед.
   - Не, - сказал Перельман, - лифты не по нашей части. Мы все больше насчет
канализации... А у вас что, лифт  не  работает?  Достали,  козлы!  Опять  по
лестницам вверх-вниз пешкодралить, а ноги-то не казенные...
   Он еще что-то ворчал, возмущался и жаловался, но  дамочка  уже  перестала
его слушать. Раз сантехник  не  мог  починить  лифт,  он  был  ей  абсолютно
неинтересен. Похоже, у нее не возникло ни тени подозрения.  Перельман  давно
заметил, что очень многие люди склонны относиться  к  очкарикам  с  оттенком
снисходительности и считать их абсолютно безобидными созданиями,  как  будто
незначительный дефект зрения был серьезным недостатком наподобие  умственной
отсталости. Он сам носил очки с пяти лет, но это не мешало ему порой бросать
сочувственные взгляды на очкариков, одетых в рабочие комбинезоны. Очки очень
плохо сочетались с замасленной робой, особенно когда их  обладатель  не  был
пожилым человеком. Ни рост, ни телосложение не играли  здесь  никакой  роли:
для среднего обывателя очкарик всегда был и оставался  этаким  безобидным  и
беззащитным книжным червем, которому сильно не повезло в жизни и который был
достоин всяческого снисхождения и даже жалости.
   Дождавшись, когда где-то наверху хлопнет закрывшаяся  за  дамочкой  дверь
квартиры, Перельман стал неторопливо подниматься по лестнице, держа на  виду
газовый ключ. Отыскав нужную квартиру, он позвонил  в  дверь.  Он  отчетливо
слышал, как внутри мелодично дилинькает  звонок,  но  кроме  этих  протяжных
трелей из-за двери не доносилось ни  звука.  Квартира  журналистки  Белкиной
была пуста.
   Перельман посмотрел на часы и недовольно поморщился. Рабочий  день  давно
закончился, а Белкина  что-то  не  торопилась  домой.  Михаил  Александрович
вздохнул. Необходимость дожидаться Белкину на лестнице его беспокоила  мало.
Гораздо сильнее тревожила неопределенность собственного  положения.  А  что,
если это все-таки не та Белкина?  Что,  если  она  вернется  не  одна,  а  с
мужчиной? А может быть, она вообще замужем или имеет постоянного  любовника,
у которого есть ключ от ее квартиры и который ни с того ни с сего  войдет  в
самый неподходящий момент?
   "Да пропади оно все пропадом, - подумал Перельман.  -  Какой  смысл  есть
себя поедом? Все эти неприятности могут произойти, а могут и  не  произойти.
Заранее этого все равно не узнаешь, так что нечего трепать себе нервы. Нужно
верить, что все обойдется, и тогда все действительно  обойдется  и  сложится
наилучшим образом."
   Он спустился вниз на один пролет, уселся на подоконник, закурил еще  одну
сигарету и, чтобы немного отвлечься, стал думать о том, как ему поступить  с
Белкиной. В конце концов, было  просто  необходимо  продумать  как  следует,
чтобы какая-нибудь нелепая случайность опять не испортила все дело.
   Ну допустим, от случайностей никто не застрахован, а вот как сделать так,
чтобы эта писака ненароком не  переполошила  весь  подъезд  своими  воплями?
Потом, чтобы заставить ее  говорить,  может  оказаться  недостаточно  просто
показать ей издали газовый ключ. Ее придется бить, а может быть,  и  резать.
"Черт, веревки я не взял, - с досадой подумал Перельман.  -  Надо  будет  ее
как-то привязать. К стулу. А лучше всего к кровати.
   Человек, привязанный к кровати с разведенными в стороны руками и  ногами,
ощущает себя совершенно беззащитным. Особенно если это женщина..."
   Он представил себе, как силой разводит плотно сдвинутые ноги  журналистки
на максимально возможную  ширину  и  по  одной  привязывает  их  к  кровати.
Красивые, черт их побери, ноги. Длинные и стройные... "А почему бы и нет,  -
подумал  он,  чувствуя  растущее  возбуждение.  -  Где-то   я   читал,   что
изнасилование сильно ослабляет волю к сопротивлению.  Особенно  хорошо  этот
метод должен действовать на мужчин, но и с женщиной сгодится. А если это  не
поможет, так, по крайней мере, будет что вспомнить. Белкиной  все  равно  не
пережить этой ночи, так что терять мне  нечего.  Жалко  будет  губить  такую
красоту, ни разу ею не попользовавшись."
   Ждать ему пришлось довольно долго. От мыслей о  допросе  и  сопутствующем
ему изнасиловании он перешел к мечтам о том, как легко и  славно  ему  будет
житься за границей на вырученные от продажи сервиза деньги. Но  Белкина  все
не шла, и сквозь приятные мысли сильнее и явственнее проступала  тревога.  К
половине одиннадцатого вечера Перельман окончательно  уверился  в  том,  что
Белкина не придет. Она могла остаться ночевать  у  подруги  или  у  мужчины,
который будет при свечах  делать  с  ней  то,  о  чем  мечтал  Перельман,  -
разумеется, по основательно сокращенной программе.
   Он решил ждать еще. О том, что будет, если журналистка так  и  не  явится
домой,  Перельман  старался  не   думать.   Каждая   минута   была   чревата
разоблачением. Если не заставить Белкину замолчать, он погиб. Погиб в  самом
прямом и зловещем смысле слова, никакой мелодрамой тут даже и не пахло...
   Примерно через пятнадцать минут внизу лязгнула железная  дверь  подъезда.
Перельман встал  с  подоконника,  приготовившись  сделать  вид,  что  просто
спускается  по  лестнице,  как  делал  уже  раз  пять  на  протяжении  этого
бесконечного вечера.
   Снизу кто-то поднимался, бренча связкой  ключей.  Шаги  были  легкими,  а
когда поднимавшийся навстречу  Пер