ик  не  подавали  признаков  жизни.  Борис  тоже  не
появлялся, и к исходу второго часа ожидания Самсон  совсем  извелся,  решив,
что "мусора поганые" замели его напарника и тот уже  дает  им  признательные
показания, с хлюпаньем втягивая в себя кровавые сопли. Нервы у Самсона  были
напряжены, воображение совсем разыгралось, и он уже подумывал, не рвануть ли
ему отсюда на все четыре стороны, пока не стало совсем поздно,  когда  Борис
наконец появился на крыльце.
   Наблюдая за  тем,  как  напарник  фланирующей  походочкой  спускается  по
ступенькам ментовки, словно переодетый в штатское генерал, Самсон  несколько
раз крепко стиснул и разжал литые кулаки, борясь  с  желанием  выскочить  из
машины и накостылять этому фрайеру по шее.
   Борис подошел к машине и  непринужденно  плюхнулся  на  переднее  сиденье
справа от сидевшего за рулем Самсона. Он не спеша опустил  стекло  со  своей
стороны, отлепил от нижней губы сигарету, сбил с нее пепел и длинно  сплюнул
в открытое окно. Самсон отлично видел, что напарник ломается,  набивая  себе
цену, но все-таки не выдержал и спросил:
   - Ну?
   - Хрен гну, - ответил Борис,  затягиваясь  сигаретой.  -  Для  настоящего
профессионала преград не бывает - ни в море, ни, как говорится, на суше. Наш
фрайерок у нас в кармане, осталось только  вынуть  его  оттуда,  скомкать  и
выбросить - вот так.
   Он вынул  из  кармана  какую-то  бумажку  (Самсону  показалось,  что  это
квитанция об оплате охраняемой стоянки), небрежно смял в кулаке и еще  более
небрежно уронил за окошко.
   - Герой, - проворчал  Самсон  и  тоже  закурил,  чтобы  успокоить  нервы.
Почему-то сообщение о том, что клиент найден, не  вызвало  у  него  никакого
энтузиазма. Самсон вдруг поймал себя на мысли, что он с удовольствием  искал
бы приятеля Белкиной хоть сто лет, лишь бы быть уверенным,  что  эти  поиски
все равно не увенчаются успехом. - Ты что там делал, герой? - спросил он.
   - Да в основном торчал, как хрен в огороде, -  ответил  Борис.  -  Ты  же
знаешь ментов! Они быстро только бабки в карман прятать умеют. Все остальное
у них происходит медленно и скорбно. Сначала он будет полчаса ходить  вокруг
да около, потом еще двадцать минут  станет  расспрашивать,  зачем  тебе  это
надо, потом еще десять минут чесать  яйца...  А  потом  скажет,  что  пойдет
посмотреть, не вертится ли поблизости начальство, пропадет на час и вернется
уже бухой.
   - Коз-з-злы, - сквозь зубы процедил Самсон. - Так куда поедем-то?
   Борис не глядя сунул ему бумажку  с  адресом.  -  Клин,  -  вслух  прочел
Самсон. - Это даже хорошо, что за городом, вот только надо бы заправиться.
   На заправке их почти одновременно осенила еще одна идея, и они поехали не
в Клин, как намеревались, а к одному из своих "коллег".
   "Коллегу" звали Степашкой за весьма отдаленное внешнее сходство с  бывшим
премьер-министром Степашиным. Жил Степашка в Северном Бутово в двухкомнатной
квартире вместе с женой и дочкой, которых, как ни  странно,  очень  любил  и
которые видели в нем только временный источник финансовых  средств.  Черпали
они из этого источника, не стесняясь и не  особенно  церемонясь  при  выборе
средств. Например, Степашка старался не приходить домой пьяным. Делал он это
вовсе не потому, что боялся огорчить семью, а потому, что твердо знал:  пока
он будет спать пьяным сном, жена и дочь вывернут все его карманы  и  заберут
деньги до последней копейки, а утром скажут,  что  так  и  было.  Да  еще  и
потребуют компенсации морального ущерба - разумеется, денежной.
   Пытаться открыть Степашке глаза было бесполезно. Самсон  отлично  помнил,
как однажды Батон сказал Степашке, что его жена и дочь просто два  паразита,
которые не угомонятся, пока не выпьют из него всю кровь.  "А  когда  высосут
досуха, - говорил Батон, жестикулируя зажатой в руке бутылкой  пива,  -  вот
тогда они вытрут об тебя ноги и пойдут искать, к кому бы  еще  присосаться."
Степашка пожал плечами, молча взял у Батона бутылку (тот не возражал, решив,
что братан просто хочет глоточек пива), коротко размахнулся и разбил бутылку
вдребезги о голову Батона. С тех пор Батон ходил со шрамом на лбу и  избегал
общаться со Степашкой.
   Но Батон был прав, как бы ни  относился  к  этому  сам  Степашка.  Лучшим
доказательством его правоты служило то, что Степашка  постоянно  нуждался  в
деньгах, хотя очень редко кутил, сторонился казино и вообще азартных игр,  а
одевался так, что над ним уже давно  перестали  даже  подшучивать  по  этому
поводу. Самсон и Борис решили, что двухсот долларов -  по  сотне  с  носа  -
будет вполне достаточно для того, чтобы подвигнуть  Степашку  на  участие  в
задуманном ими мероприятии.
   Как  и  ожидалось,  Степашка  поначалу  заколебался,  но,  когда   Самсон
похрустел перед его лицом двумя новенькими портретами президента  Франклина,
от колебаний не осталось и следа. Тем более что,  как  объяснил  ему  Борис,
ничего особенного от него не требовалось.
   Втроем они подъехали на  платную  стоянку  и  сменили  приметную  красную
"девятку" Самсона на незнакомую Дорогину "мазду" Степашки. То,  что  "мазда"
оказалась на стоянке, можно было считать чудом:  супруга  Степашки,  которую
все, кроме ее мужа, за глаза называли клопихой, никогда не  скрывала  своего
отвращения к общественному транспорту. Сегодня она не  взяла  машину  только
потому, что накануне помяла переднее крыло и разбила подфарник. Поврежденный
автомобиль нанес бы  непоправимый  урон  ее  тщательно  создаваемому  имиджу
респектабельной дамы. Зато Степашка в своих растоптанных кроссовках, линялых
джинсах и обтерханной замшевой курточке никак не тянул  на  респектабельного
господина, чем и остался в данном случае весьма доволен.
   Чижик  и  Каланча  все  еще  не  подавали  признаков  жизни,  и  приятели
отправились в Клин. Самсона всю дорогу  терзали  нехорошие  предчувствия,  и
даже тяжесть лежавшего за пазухой пистолета на сей раз не успокаивала:  один
раз они уже пытались угрожать  Дорогину  пистолетом.  Где  он  теперь,  этот
пистолет? То-то и оно, что у Дорогина... Впрочем, Самсон  не  подавал  виду,
что боится Муму, по той простой причине, что Петровича он боялся сильнее.
   Борис  всю  дорогу  развлекался  тем,  что  пускал   солнечных   зайчиков
отполированным лезвием  своего  охотничьего  ножа,  безумно  раздражая  этим
Самсона. Нож этот был,  по  словам  Бориса,  изготовлен  по  индивидуальному
чертежу из какой-то особенной стали и мог  Перерубить  любое  другое  лезвие
пополам. Нож и вправду был хорош: длинный, широкий, с хищно вытянутым вперед
и вверх острым, как игла, кончиком, с зазубринами на спинке и, разумеется, с
желобком для  стока  крови,  который  Борис  именовал  неприятным  словечком
"кровоспуск". Но насчет стали и индивидуального чертежа Борис  беззастенчиво
врал: Самсону было  хорошо  известно,  что  Борис  выиграл  нож  у  Клеща  в
"железку", а Клещ в свое время купил его по дешевке у зека, который  выточил
этот тесак чуть ли не из автомобильной рессоры.
   Когда они наконец отыскали на некотором  удалении  от  города  просторный
особняк, солнце  уже  опустилось  за  лес  и  начало  понемногу  смеркаться.
Никакого плана на тот случай, если Дорогин окажется дома, у них не  было,  и
Самсон вздохнул с огромным облегчением, когда увидел, что все окна огромного
дома темны, несмотря на сгущающиеся сумерки. Перспектива  втроем  штурмовать
эту крепость Самсону ничуть не улыбалась.
   - Может, подождем хозяина внутри? - предложил легкомысленный Борис.
   - Дверь ломать придется, - опередив  Самсона,  ответил  Степашка.  -  Или
окно. А если хата на сигнализации? От ментов отстреливаться  будем?  Я  вам,
конечно, не указ, но сам за  двести  тугриков  под  ментовские  автоматы  не
полезу. Мне бабки нужны, но не до такой степени. Вернуть вам баксы?
   - Ладно, - проворчал Борис, - чего ты  завелся?  Не  хочешь  -  не  надо.
Разворачивай свою телегу. Сделаем, как договорились.
   Степашка развернулся, зацепив колесами  обочину  и  подняв  облако  пыли.
Самсон обернулся и посмотрел на дом. Дом был чертовски  хорош.  Кто  бы  мог
подумать, что такой невзрачный и никому  не  известный  тип  живет  в  таких
хоромах! Или он  чей-нибудь  телохранитель,  а  Белкиной  помогал  в  рамках
художественной самодеятельности?
   Так или иначе, при виде этого удаляющегося дома Самсон испытывал чувство,
похожее на то, которое испытывает, наверное, приговоренный к смерти, узнав о
помиловании.  Хотя  какое  там,  к  черту,  помилование!  Так,   коротенькая
отсрочка, но и это приятно...
   Степашка остановил машину на обочине. Кругом  шумел  сосновый  лес,  тень
которого уже целиком накрыла дорогу и густела прямо на  глазах,  сливаясь  с
наползающими сумерками. Асфальтированный проселок  был  совершенно  пуст,  а
лесной шум должен был бесследно  поглотить  звуки  выстрелов.  Найти  лучшее
место было бы очень трудно, и Самсон, которому до сих пор было немного не по
себе, одобрительно похлопал по плечу сидевшего за рулем Степашку.
   Степашка вышел из машины, поднял  капот,  чтобы  было  сразу  видно,  что
человек терпит бедствие, достал  из  багажника  кусок  резинового  шланга  и
вернулся на свое место, положив шланг на колени. Борис  немедленно  принялся
недовольно вертеть носом: от шланга со страшной силой разило бензином.
   - Эх, - сказал Самсон, - бараны мы, бля буду!
   - Говори за себя, - продолжая недовольно принюхиваться, проворчал  Борис.
- Какая муха тебя укусила?
   - Нам бы еще одного бойца, - сказал Самсон. - Чтобы сидел за поворотом  с
"трубой" и следил за дорогой. Вдруг этот тип поедет домой в темноте?  Мы  же
его пропустим! А так все-таки лишняя пара глаз,  и  предупредил  бы  он  нас
заранее...
   - Это не лишняя пара глаз, а лишний рот. Если  пропустим,  значит,  будем
ждать до утра, - сказал Борис. - А то бойца ему, видите ли, подавай!  Может,
роту мотострелков вызовем? У нас бабок немеряно, чего их экономить!
   Степашка вынул из чехла прихваченный из дому бинокль, поднес его к глазам
и стал разглядывать дорогу, которая на этом участке была прямой как стрела.
   - Во, - сказал он через несколько минут, -  едет  кто-то.  Быстро  валит,
гонщик! Ну-ка, ну-ка, поближе давай, чтобы  я  номерок  рассмотрел...  -  Он
немного помолчал, вглядываясь, а потом опустил бинокль и сказал:
   - Эй, братки! А ведь это, похоже, наш человек.
   Когда  отдаленный  шум  двигателя  приблизился  и   машина   с   горящими
габаритными огнями выскочила  из  неглубокой  ложбинки,  Степашка  шагнул  с
обочины на асфальт, голосуя высоко поднятой рукой с  зажатым  в  ней  куском
резинового шланга.
 
*** 
 
   Сергей остановил машину перед главным входом в больницу. Тамара  положила
ладонь на дверную ручку, но выходить почему-то не торопилась, хотя до начала
ее дежурства оставалось чуть больше пятнадцати минут. Дорогин поймал на себе
ее беспокойный испытующий взгляд и  улыбнулся  самой  открытой  улыбкой,  на
которую был сейчас способен. Сделать это было довольно  трудно:  голову  все
еще ломило, да и мысли, которые  как  белка  в  колесе  крутились  в  тесном
пространстве черепной коробки, тоже не располагали к веселью. Но Тамаре было
вовсе не обязательно об  этом  знать.  Дорогин  старался  как  можно  меньше
беспокоить ее рассказами о своих похождениях, хотя  временами  ему  начинало
казаться, что он делает это напрасно: у Тамары было богатое воображение,  и,
не обладая достоверной информацией, она могла насочинять себе ужасов, во сто
крат превосходящих самые крупные неприятности Дорогина.
   Он ни секунды не заблуждался, думая, что Тамара поверила  байке,  которую
он рассказал, вернувшись домой с разбитой головой. Она  слишком  хорошо  его
знала, чтобы поверить,  будто  он,  помогая  Варваре  Белкиной  в  очередном
расследовании, мог случайно рассечь висок о какую-то там трубу.  Но  так  же
хорошо ей было известно и другое: расспросы ни к чему не  приведут,  а  если
продолжать настаивать, Дорогин просто сделает глупое лицо и примется мычать,
изображая глухонемого. Теперь он делал это лишь изредка и в шутку, но Тамара
очень хорошо  помнила  времена,  когда  не  знала  Сергея  Дорогина,  будучи
знакомой лишь с глухонемым пациентом доктора Рычагова.
   "До чего же сложно все складывается, - думал  Дорогин,  продолжая  широко
улыбаться Тамаре. - Ничто в этой жизни не бывает просто, и ничто  или  почти
ничто не происходит так, как  тебе  хотелось  бы.  Почему,  спрашивается,  я
должен мучить Тамару? Почему большинство из нас всю жизнь, изо  дня  в  день
мучают не своих врагов, не подлецов каких-нибудь, а самых близких и  дорогих
людей, изобретая для них все новые и новые пытки? Почему, черт возьми, я  не
махну рукой на эту историю? Я же вижу,  что  Тамара  мучается.  Из-за  чего,
спрашивается? Из-за золотого сервиза? Да пропади он пропадом!  Тысяча  таких
сервизов не стоит одной ее слезинки. И, уж конечно,  я  мучаю  свою  любимую
женщину не ради серии статей, которую собиралась написать, но, похоже, так и
не напишет Варвара. И на абстрактные  понятия  вроде  справедливости  и  так
называемого добра мне, строго говоря, наплевать.  Абстрактное  добро  -  это
что-то чересчур расплывчатое, никем и никогда не виданное. Да и я  сам  мало
похож на ангелочка. Тогда что мешает мне угомониться  и  просто  постараться
сделать так, чтобы моя женщина была со мной счастлива?"
   - Сложная штука - жизнь, правда? - с улыбкой сказал он Тамаре.
   - Это медицинский факт, - согласилась Тамара. - Еще я как-то слышала, что
жизнь  -  это  самая  страшная  и  неизлечимая  болезнь   со   стопроцентной
смертностью.
   - Это сказал грубый циник и мизантроп,  -  заявил  Дорогин.  -  Я  с  ним
абсолютно не согласен. Ну его к черту!
   - В самом деле, - улыбнулась Тамара. - Слушай, давай покурим.  Ужасно  не
хочется на работу. Все врачи до единого - грубые циники, а больные -  просто
банда нытиков, ипохондриков и злостных симулянтов.
   Дорогин прикурил две сигареты и протянул одну из них Тамаре,  внимательно
вглядываясь в ее лицо. Слова Тамары  его  несколько  озадачили:  раньше  она
придерживалась прямо противоположного мнения.
   - Я сто раз тебе говорил, - сказал он, ничем не выдавая своего удивления,
- бросай свою работу. Зачем она тебе?
   - Знаешь, - глядя в окно, сказала Тамара, -  у  меня  тоже  есть  любимые
высказывания, которые я повторяю чуть ли  не  при  каждом  нашем  разговоре.
Например, что когда-нибудь ты споткнешься слишком сильно и ударишься головой
слишком крепко... И что прикажешь делать мне? Сидеть дома и ждать, когда это
случится?
   - Я тебя люблю, - сказал Дорогин.
   - Ну и что? - ответила Тамара и вышла из машины, сильно хлопнув дверцей.
   Она  поднялась  по  ступенькам  крыльца,  швырнула  в  урну  недокуренную
сигарету и скрылась за тяжелой  стеклянной  дверью  вестибюля,  ни  разу  не
обернувшись.
   Дорогин проводил ее взглядом,  щелкнул  чучело  рыбы-попугая  пальцем  по
желтому клюву и сказал:
   - Хорошо тебе, рыба. В море было хорошо, а теперь еще лучше. Ни  забот  у
тебя, ни хлопот...
   Рыба молчала, раскачиваясь из стороны в сторону на тонкой леске  и  глядя
мимо Дорогина стеклянными бусинками глаз. У нее был глупый  и  самодовольный
вид, и Муму некстати вспомнилось, что рыбы-попугаи пользуются своим  птичьим
клювом не только для того, чтобы отщипывать кусочки водорослей:  при  случае
эти симпатичные создания не прочь закусить кем-нибудь  из  своих  собратьев.
Советоваться с рыбой-попугаем было бесполезно: она жила за гранью понятий  о
добре и зле - и тогда, когда свободно плавала в теплом  прозрачном  море,  и
теперь, когда от нее ничего не  осталось,  кроме  пустой,  покрытой  толстым
слоем блестящего лака оболочки.
   Он завел двигатель и перестал обращать на  рыбу  внимание.  Дома  у  него
накопилась масса дел, которые он основательно запустил, сначала  отдыхая  на
Адриатике, а потом мотаясь по городу в компании Белкиной. Дела  эти  были  в
основном чисто хозяйственными,  мелкими  и  неважными,  и  это  было  просто
отлично: хотя бы ненадолго сосредоточиться на мелочах, из которых в итоге  и
складывается жизнь.
   Вернувшись домой, он заставил себя позвонить Варваре и справиться, все ли
у нее в порядке. Белкина сообщила ему, что у нее все о'кей: она  только  что
проснулась, выпила  кофейку,  позвонила  в  редакцию,  чтобы  сообщить,  что
оставленное для ее статьи место можно считать свободным, выдержала по  этому
поводу бурное объяснение с главным редактором и теперь валяется на диване  и
перечитывает Мопассана, чтобы, как она выразилась, вернуть  себе  интерес  к
жизни.
   - Ну и как интерес? - спросил Дорогин. - Возвращается?
   - Представь себе, - ответила  Варвара.  -  Искусство  обладает  волшебной
силой... Так бы и прыгнула на кого-нибудь.
   - У тебя что, Мопассан с картинками?
   - Тундра ты, Дорогин. Мопассану никакие картинки не  нужны.  Приезжай  ко
мне. Я тебе почитаю вслух, и ты сам в этом убедишься.
   - Тьфу, - сказал Дорогин, и они распрощались. Голос Варвары показался ему
чересчур ровным и спокойным - совсем как накануне вечером, после телефонного
звонка, который застал их на квартире Перельмана. Дорогин пожал  плечами:  в
конце концов, если в этом и было что-то удивительное,  так  только  то,  что
Варвара до сих пор ухитрялась держать себя в руках.
   Любая женщина на ее месте (да и многие из знакомых Дорогину мужчин) давно
билась бы в истерике или ушла в беспробудный запой, стаканами  хлеща  адскую
смесь водки с валерьянкой, а Варвара всего-навсего перечитывала Мопассана  и
казалась при этом чересчур спокойной.  Оставалось  только  гадать,  чего  ей
стоило это видимое спокойствие.
   "Ничего,  -  подумал  Дорогин,  кладя  телефонную  трубку  на  рычаги.  -
Оклемается.  Ведь  нельзя  все  время  выигрывать.  Это  расслабляет,  и  ты
понемножечку утрачиваешь такую необходимую в наше время способность  держать
удар. А потом судьба щелкает тебя по носу, и с непривычки это  кажется  тебе
полным крушением, катастрофой...  Нет,  все-таки  Варвара  молодец.  Она  не
привыкла проигрывать, но при этом держится  на  удивление  хорошо.  Достойно
держится... Надо же - Мопассан!"
   Он переоделся в домашнее и отправился в  санузел  на  первом  этаже,  где
почти полтора часа провозился с забарахлившим смывным бачком. Сантехника,  в
особенности импортная,  никогда  не  была  его  стихией,  и,  когда  упрямый
механизм наконец сдался, уступив его усилиям, Дорогин был с  головы  до  ног
перемазан мокрой ржавчиной и вдобавок зол как черт. Поэтому, когда  в  холле
зазвонил  телефон,  его  "слушаю"  прозвучало,  мягко  говоря,  не   слишком
приветливо.
   - Так я и знала, - сказала Тамара. - Ты все-таки обиделся.  Не  обижайся,
ладно? Подумай, каково мне. Ну хочешь, я извинюсь?
   - Елки-палки, - сказал Дорогин, - конечно  хочу!  Очень  приятно  слышать
твой голос, какие бы глупости он ни говорил. Давай извиняйся.
   - Ну вот, - огорчилась Тамара, - мне уже расхотелось...  Но  если  ты  на
меня не сердишься, то почему рычишь в трубку, как медведь?
   - Понимаешь, -  сказал  Дорогин,  -  какой-то  кретин  так  спроектировал
смывной бачок, что разобраться в его устройстве сложнее, чем  в  конструкции
реактивного двигателя...
   - Подожди, - перебила его Тамара, - ты что, ремонтируешь бачок?
   - Уже, - с гордостью сказал Дорогин.
   - Что "уже"? Уже сломал?
   - Уже отремонтировал. Пользуйтесь на здоровье. С вас бутылка, хозяюшка.
   - Возьми в холодильнике, алкаш, - сварливо ответила Тамара. - Что  это  с
тобой? - добавила она уже обычным  голосом,  в  котором  сквозило  искреннее
изумление.
   - Есть о чем подумать, - с раскаянием сказал Дорогин. -  Если  муж  решил
заняться домашней работой, а жена вместо благодарности интересуется,  здоров
ли он, то мужу есть о чем подумать. Вот я тут подумал и решил  начать  новую
жизнь...
   - Со смывного бачка, - закончила за него Тамара.  -  Хорошенькая  же  это
будет жизнь. Увле