еолога.
-   Приливы   времени   взбесились.    Шрайк    разгуливает,    где    ему
заблагорассудится. Возможно, все эти странности с  исчезновением  экипажей
тоже отошли в прошлое.
     - А может и нет. Корабль благополучно сядет в Долине, а нас на  борту
не будет, - возразил Арундес.
     - Проклятье! - воскликнул Консул, резко обернувшись. - Вы  же  знали,
чем рискуете, когда присоединились ко мне!
     Археолог покачал головой.
     - Вы неправильно меня поняли. Мне наплевать на опасность,  если  есть
шанс помочь Рахили... Хотя бы увидеть ее напоследок. Но вы - дело  другое.
От вас, возможно, зависит судьба человечества.
     Консул  сжал  кулаки  и,  словно  зверь  в   клетке,   заметался   по
кают-компании.
     - Сколько можно  лгать!  Я  уже  был  пешкой  в  игре  Гладстон.  Она
использовала меня... цинично... расчетливо. Послушайте,  Арундес,  я  убил
четырех ни в чем не повинных Бродяг, перестрелял одного за  другим,  чтобы
включить их проклятую машину. Думаете, они встретят меня с  распростертыми
объятиями?
     Темные внимательные глаза археолога были устремлены на Консула:
     - А Гладстон уверена, что вам удастся найти с ними общий язык.
     - Кто знает, что мне удастся, а что не удастся? И о чем на самом деле
думает Гладстон? Гегемония и ее взаимоотношения с Бродягами меня больше не
интересуют. Поймите вы это наконец! Все, что  я  могу  сказать  и  тем,  и
другим: "Чума на оба ваших дома!"
     - И вас не трогает судьба человечества?
     - Я не имею чести быть знакомым с человечеством, -  помолчав,  сказал
Консул. - Я знаю Сола Вайнтрауба. Рахиль. Женщину  по  имени  Ламия  Брон,
которая сейчас при смерти. Отца Поля Дюре. И Федмана Кассада. И...
     Его прервал спокойный, ясный голос корабля:
     - Северный  оборонительный  рубеж  космопорта  прорван.  Приступаю  к
заключительным предстартовым операциям. Пожалуйста, займите свои места.
     Консул с трудом побрел к проекционной нише. Внутреннее силовое  поле,
включенное кораблем, резко увеличило свой вертикальный градиент,  прижимая
предметы к положенным им местам и защищая пассажиров  куда  надежнее,  чем
любые ремни или амортизаторы. В космосе его давление хотя и  ослабнет,  но
сохранится, заменяя гравитацию.
     В голонише появился столб тумана, а в нем - изображение окрестностей.
Шахта и космопорт, быстро уменьшаясь,  исчезли  внизу,  после  чего  линия
горизонта и далекие горы подпрыгнули и закачались -  корабль  уворачивался
от зенитных ракет. Несколько лучевых пушек попытались взять их в клещи, но
внешние поля легко  отразили  атаку.  Горизонт  вдруг  резко  отдалился  и
выгнулся, а лазурное небо потемнело и через  несколько  секунд  обернулось
черной космической ночью.
     - Место назначения? - спросил корабль.
     Консул  закрыл  глаза.  За   его   спиной   зазвенели   колокольчики,
сигнализируя, что Тео Лейна пора  перенести  из  реанимационной  камеры  в
хирургический блок.
     - Сколько времени осталось до встречи  с  флотом  Бродяг?  -  спросил
Консул.
     - Тридцать минут до Роя как такового, - ответил корабль.
     - А когда мы войдем в зону поражения?
     - Они уже взяли нас на прицел.
     Лицо Мелио Арундеса оставалось  невозмутимым,  но  пальцы,  сжимавшие
подлокотник, побелели от напряжения.
     - Хорошо, - сказал Консул. -  Направляйся  к  Рою.  Избегай  кораблей
Гегемонии. Сообщай по всем каналам, что мы  -  безоружный  дипломатический
корабль, испрашивающий согласия вступить в переговоры.
     - Это послание, санкционированное секретарем  Сената,  передается  по
мультилинии и на всех частотах.
     - Отлично, - упавшим голосом  произнес  Консул  и  указал  на  комлог
Арундеса. - Который час?
     - Шесть минут до рождения Рахили.
     Консул откинулся на спинку дивана, прикрыв глаза.
     - Ваш долгий путь никуда не привел, доктор!
     Археолог встал и, освоившись с  искусственной  гравитацией,  медленно
направился к роялю. Постояв  несколько  минут  на  месте,  он  выглянул  в
иллюминатор, за которым в, бархатно-черном небе  сиял  лазурный  полумесяц
стремительно удаляющейся планеты.
     - Посмотрим, - прошептал он. - Посмотрим.

     38

     Сегодня мы выехали на болотистую бесплодную равнину. Я узнал ее - это
Кампанья. И, как бы в честь данного  события,  на  меня  накатывает  новый
приступ кашля. Кровь хлещет ручьем, и на этот  раз  гораздо  сильнее,  чем
ночью. Ли Хент вне себя от тревоги и собственного бессилия. Ему приходится
держать меня за плечи  во  время  судорог,  а  потом  чистить  мою  одежду
тряпкой, смоченной в ближайшей речушке. После того, как  приступ  миновал,
он тихонько спрашивает меня:
     - Что еще я могу сделать для вас?
     - Собирайте полевые цветы, - произношу я, задыхаясь.  -  Именно  этим
занимался Джозеф Северн.
     Хент отворачивается, поджав губы. Не понимает, что это не бред  и  не
злая ирония больного, а чистая правда.
     Маленькая коляска и усталая лошадь тащатся по Кампанье, все  ощутимее
встряхивая нас на ухабах. Вечереет. Мы проезжаем мимо лошадиных  скелетов,
валяющихся у самой дороги; мимо развалин старой гостиницы и  величественно
замшелых руин виадука и, наконец, мимо столбов, к которым  прибито  что-то
вроде палок белого цвета.
     - Указатели? - спрашивает Хент, не догадываясь, что скаламбурил.
     - Почти, - отвечаю я. - Кости бандитов.
     Хент таращится на меня, подозревая, что болезнь окончательно помутила
мой разум. Возможно, он прав.
     Позже, уже выбравшись из болот Кампаньи, мы замечаем вдали движущееся
красное пятно.
     - Что это? - взволнованно спрашивает Хент. Я понимаю его: он все  еще
верит, что с минуты на минуту нам  встретятся  люди,  а  там  и  исправный
портал.
     - Кардинал, - отвечаю я, не покривив душой. - На птиц охотится.
     Хент обращается к своему увечному комлогу.
     - Кардинал - это же птица... - недоуменно говорит он.
     Я киваю в знак согласия,  смотрю  на  запад,  но  красное  пятно  уже
исчезло.
     - А также духовное  лицо,  -  замечаю  я.  -  Как  вам  известно,  мы
приближаемся к Риму.
     Хент смотрит на меня, морща лоб, и  в  тысячный  раз  посылает  общий
вызов по комлогу. Но вокруг полная, ничем не нарушаемая  тишина.  Ритмично
поскрипывают деревянные колеса веттуры; монотонно  высвистывает  трель  за
трелью далекая птица. Может быть, кардинал?

     Мы въехали в  Рим,  когда  облака  зазолотились  в  первых  отблесках
заката. Наша хрупкая коляска, трясясь по булыжной мостовой, вкатывается  в
Латеранские ворота, и за  ними  сразу  же  открывается  Колизей.  Заросший
плющом,  загаженный   тысячами   своих   жильцов-голубей   и   несравненно
величественный. Куда более величественный, чем знакомый по голограммам его
каменный портрет. Сейчас мы  видим  его  в  былом  обличье,  не  стиснутым
нелепыми экобашнями. Он царственно расположился среди полей  и  хижин,  на
границе города и мира. На почтительной дистанции от него раскинулся Рим  -
россыпь крыш и руин на легендарных семи холмах, но Колизей затмевает все.
     - Боже, - шепчет Ли Хент. - Что это?
     - Все те же кости бандитов, - я пытаюсь шутить,  еле-еле  выговаривая
слова в страхе перед новым приступом кашля.
     Мы едем под перестук копыт по пустынным улицам Рима -  города  Старой
Земли  девятнадцатого  века.  Между  тем  вечер  вступает  в  свои  права,
набрасывая на все покрывало мрака. Нигде ни  души,  лишь  над  куполами  и
крышами Вечного Города кружат голуби.
     - Где же люди? - испуганно шепчет Хент.
     - В них нет необходимости, - отвечаю я, и мои слова отдаются странным
эхом в темном каньоне городских улиц. Езда по булыжной мостовой ничуть  не
приятнее, чем по ухабам проселочных дорог.
     - Это что, какая-то фантопликация? - неуверенно спрашивает Хент.
     - Остановите повозку, -  предлагаю  я,  и  послушная  лошадь  тут  же
застывает на месте. - Пните его, - говорю я  Хенту,  указывая  на  большой
камень на мостовой.
     Глядя на меня исподлобья, он все же спускается, подходит к камню и  в
сердцах пинает его. В следующую секунду из зарослей плюща  и  с  колоколен
взлетает несметное множество голубей, вспугнутых его отчаянной бранью.
     -  Как  и  доктор  Джонсон,  вы  на  опыте  убедились  в  объективной
реальности сущего, - говорю я. - Это не фантопликация и не сон. Не  более,
чем вся наша жизнь.
     - Почему они забросили нас сюда? - горестно шепчет помощник секретаря
Сената, уставившись в небо. Можно подумать, сами боги слушают нас, прячась
за темнеющим пологом вечерних облаков. - Что им надо?
     "Им надо, чтобы я умер, - догадка сражает меня,  как  резкий  удар  в
грудь. Я почти не дышу, стараюсь не делать глубоких вдохов - авось удастся
избежать приступа. Мокрота бурлит и клокочет в горле. - Им надо,  чтобы  я
умер у вас на глазах, Хент".
     Кобыла между тем трогается с места,  сворачивает  направо,  в  первый
переулок, еще раз направо, выезжает на улицу  пошире  -  в  реку  мрака  и
отзвуков копыт, и, наконец, останавливается у верхней площадки  гигантской
лестницы.
     - Приехали, - говорю я, с трудом вылезая из повозки. Ноги затекли,  в
груди ноет, ягодицы - сплошная рана. В голове вертится зачин  сатирической
оды на приятности странствий.
     Хент следует за  мной  -  и  застывает  на  самом  верху  исполинской
раздвоенной лестницы, недоверчиво уставившись на  свои  руки,  словно  это
муляж:
     - И куда же мы приехали, Северн?
     Я указываю на площадь внизу, у подножия лестницы.
     - Пьяцца ди Спанья, Площадь Испании, - говорю я и вдруг мне  приходит
в голову: как странно, что Хент называет меня Северном. Ведь я перестал им
быть, как только мы въехали в Латеранские ворота. Точнее, в тот миг ко мне
вернулось мое прежнее настоящее имя.
     - Не пройдет и десятка лет, - шепчу я, -  как  эту  лестницу  назовут
Испанской. - Я начинаю спускаться по правому маршу и  тут  же  спотыкаюсь.
Голова кружится. Подоспевший Хент едва успевает подхватить меня.
     - Вы не можете идти, - говорит он дрогнувшим  голосом.  -  Вы  тяжело
больны.
     Я указываю на старое здание, обращенное глухой стеной на лестницу,  а
фасадом - на площадь.
     - Уже недалеко, Хент. Вот оно, наше пристанище.
     Хмурый взор помощника Гладстон останавливается на пресловутом здании:
     - Для чего нам этот дом? Что нас ожидает в нем?
     Не могу сдержать улыбку - Хент, самый непоэтичный человек  на  свете,
заговорил в рифму. Я тут же вообразил, Как мы полуночничаем в этом  старом
доме, и  я  обучаю  его  тонкостям  использования  цензуры,  или  радостям
чередования  ямбической  стопы  с  безударным  пиррихием,   или   сладкому
злоупотреблению спондеями.
     И опять я кашляю, не могу сдержаться. По ладоням на рубашку  струится
кровь.
     Хент помогает мне спуститься и пересечь площадь, где творение Бернини
- фонтан-ладья - плещет и журчит  в  темноте,  а  затем,  следуя  за  моим
указательным пальцем, вводит меня в черный прямоугольник дверного проема -
дверь дома номер 26 на Площади Испании. Вспомнив невольно Данте,  я  почти
явственно  вижу  наддверной  притолокой:  "Оставь   надежду,   всяк   сюда
входящий".

     Сол Вайнтрауб стоит у входа в  Сфинкс  и  грозит  кулаком  Вселенной.
Сгущаются сумерки, все ярче сияют открывающиеся Гробницы, а его  дочь  все
не возвращается.
     Не возвращается.
     Шрайк забрал ее, положил крошечное  тело  новорожденной  на  стальную
ладонь и исчез в жутком светящемся облаке, которое даже сейчас не впускало
в себя Сола, давило на него, точно огненный ураган из  недр  планеты.  Сол
пытался продвигаться наперекор ему, но оно снова и снова  отбрасывало  его
назад.
     Солнце Гипериона зашло.  Разбуженный  спустившимся  с  горных  вершин
холодным воздухом, ветер ринулся в долину. Обернувшись,  Сол  увидел,  как
пляшут алые песчинки в сиянии открывающихся Гробниц.
     Гробницы открываются!
     Щурясь от  холодного,  режущего  глаза  света,  Сол  поглядел  вглубь
долины, где сквозь завесу пыли  проступали  зеленоватые  болотные  огни  -
остальные Гробницы. По дну долины протянулись длинные чередующиеся  полосы
света и тени. Последние блики заката соскользнули  с  облаков,  и  в  мире
воцарились ночь и воющий ветер.
     Неужели ему почудилось? В дверном проеме соседней Нефритовой Гробницы
что-то мелькнуло. То и дело оглядываясь на дыру, поглотившую Шрайка с  его
дочерью, Сол неуклюже спустился с  крыльца  Сфинкса  и,  ежась  от  ветра,
старческой трусцой побежал по тропе.
     Что-то медленно выплыло из овальной двери Гробницы - смутный силуэт в
луче света, идущего изнутри. Человек? Шрайк? Если это Шрайк,  он  бросится
на монстра и будет трясти, пока тот не вернет Рахиль - или  пока  один  из
них не рухнет замертво.
     Но это не Шрайк.
     Силуэт человеческий, теперь Сол был в этом уверен. Человек пошатнулся
и прислонился к стене Нефритовой Гробницы. Ранен? Устал?
     Это молодая женщина.
     Рахиль! Сол словно воочию увидел прилетевшую сюда пятьдесят с  лишним
стандартолет назад деловитую аспирантку, которая лазала по  Гробницам,  не
подозревая об уготованной ей  участи.  Сол  всегда  думал,  что  если  его
девочка спасется, если болезнь уйдет из нее, она снова проделает  путь  от
младенца до девушки и женщины. Но почему бы Рахили не вернуться в  обличье
двадцатишестилетней девушки, когда-то переступившей роковой порог?
     Сердце Сола стучало так громко, что он перестал слышать вой ветра. Он
помахал фигурке, почти скрывшейся за песчаной завесой.
     Женщина помахала в ответ!
     Сол побежал ей  навстречу  и,  остановившись  в  тридцати  метрах  от
гробницы, крикнул:
     - Рахиль! Рахиль!
     Женщина - черный силуэт на белом овале  входа  -  отошла  от  косяка,
ощупала обеими руками лицо, что-то крикнула (ветер унес  слова)  и  начала
спускаться по ступеням к тропе.
     Сол  мчался,  не  разбирая  дороги,  спотыкаясь,  падая,  не  обращая
внимания  на  боль.  Когда  он  выскочил  на  тропу,  ведущую  к  лестнице
Нефритовой Гробницы, женщина вышла из конуса света ему навстречу.
     Сделав несколько шагов, она пошатнулась. Сол успел  подхватить  ее  и
осторожно опустил на песок. Песчинки хлестали его по  спине,  темпоральные
волны налетали невидимыми тошнотворными вихрями.
     - Это я, - прошептала она и коснулась щеки Сола.  -  Все  вправду.  Я
вернулась.
     - Да, - ответил Сол, откидывая  спутанные  кудри  со  лба  женщины  и
загораживая ее от ветра и песка. - Все хорошо,  -  негромко  произнес  он,
стараясь незаметно смахнуть навернувшиеся на глаза слезы разочарования.  -
Все хорошо, Ламия. Вот вы и вернулись.

     Мейна Гладстон вышла из  пещеры  Военного  Кабинета  в  коридор,  где
сквозь  длинные  полосы   толстого   перспекса   можно   было   любоваться
окрестностями Олимпа  до  самой  Фарсиды.  Далеко  внизу  бушевала  гроза,
которая отсюда,  с  высоты  почти  двенадцати  километров,  выглядела  как
безобидное  перемигивание  молний  сквозь  мерцающую  кисею   статического
электричества.
     Ее помощница Седептра Акази вышла  следом  и  молча  встала  рядом  с
секретарем Сената.
     - Так ничего и не слышно о Ли и Северне? - спросила Гладстон.
     - Ничего, - ответила Акази. -  Руководство  Техно-Центра  утверждает,
что в работе портала произошел какой-то сбой.
     Гладстон холодно усмехнулась:
     - Вот именно. Ты можешь припомнить  хоть  один  случай  такого  сбоя?
Где-нибудь?
     - Нет, госпожа секретарь.
     - Вот видишь! Техно-Центр не удосуживается даже врать  правдоподобно.
Возомнили, что могут  похищать,  кого  пожелают,  потому  что  мы  целиком
зависим от их поддержки. И знаешь что, Седептра?
     - Что?
     - Они правы. -  Покачав  головой,  Гладстон  повернулась  к  длинному
спуску, в Военный Кабинет. -  Минут  через  десять  Бродяги  окружат  Рощу
Богов. Пойдем-ка вниз, к остальным. Встреча с Советником Альбедо состоится
сразу после совещания?
     - Да, сразу. Но, Мейна,  простите,  некоторые  считают,  что  слишком
опасно идти с ними на открытую конфронтацию.
     Гладстон остановилась на пороге Военного Кабинета.
     - Почему? -  спросила  она,  улыбнувшись  на  этот  раз  искренне.  -
Думаете, Техно-Центр "исчезнет" меня так же, как Ли с Северном?
     Акази не решилась возразить и лишь с мольбой протянула руки.
     Гладстон ласково коснулась плеча молодой женщины:
     - Если даже они на это пойдут, Седептра,  то  окажут  мне  неоценимую
услугу. Но вряд ли. Дело зашло настолько далеко, что  один  человек  не  в
силах повлиять на ход событий. По крайней мере они так считают. - Гладстон
убрала руку с плеча Седептры, и ее улыбка погасла. - И,  может  быть,  они
правы.
     Обе  женщины  молча  спустились  к  ожидавшей  их  группе  военных  и
политиков.

     - Миг близится, - торжественно произнес  Сек  Хардин,  Истинный  Глас
Мирового Древа.
     Эта фраза вывела Поля Дюре из задумчивости. За прошедший час отчаяние
и горечь, пройдя горнило смирения, сменились чувством, близким  к  радости
от сознания,  что  отныне  он  навсегда  освободился  от  ответственности,
обязанностей, необходимости  принимать  решения.  Дюре  и  духовный  лидер
Братства тамплиеров молча любовались закатом над Рощей Богов и высыпавшими
на небе звездами - среди которых не псе были звездами.
     Дюре, правда, немного смутило, что в такую  минуту  глава  тамплиеров
обособился   от   своих   братьев.   Но,   поразмыслив   над   верованиями
последователей Мюира, он пришел к выводу, что они  предпочитают  встречать
смертельную угрозу поодиночке,  рассыпавшись  по  священным  платформам  и
сокровенным беседкам священнейших своих  деревьев.  Иногда  Хардин  шептал
короткие фразы в свой капюшон, видимо, связываясь с кем-то по комлогу  или
импланту.
     Как бы то ни было, не так уж и плохо ожидать конца света  на  вершине
высочайшего дерева в галактике, наслаждаясь шелестом  ветерка  в  мириадах
листьев и глядя в бархатное небо, где мерцали звезды и плыли две луны.
     - Мы попросили Гладстон и других правителей  Гегемонии  не  оказывать
сопротивления и не направлять к нам военные  корабли  ВКС,  -  неторопливо
сказал Сек Хардин.
     - Разумно ли это? - спросил Дюре. Он уже знал от Хардина о  печальной
судьбе Небесных Врат.
     - Флот ВКС не готов  к  серьезной  схватке  с  Бродягами,  -  ответил
тамплиер. - Остается лишь надеяться, что с нами обойдутся, как  с  мирными
жителями.
     Отец   Дюре   кивнул   и   переменил   позу,   чтобы   лучше   видеть
великана-тамплиера. Единственным источником света,  помимо  звезд  и  лун,
были тусклые люм-шары на ветвях под платформой.
     - Но ведь вы сами вызвали эту войну. Именно вы помогли Церкви  Шрайка
ее развязать.
     - Нет, Дюре. Дело не  в  войне.  Братство  ведало,  что  ему  суждено
участвовать в Великих Переменах.
     - А что это такое?
     - Суть Великих Перемен в том, что человечество  отныне  будет  играть
роль, предначертанную ему естественным порядком Вселенной. До сих пор  оно
было раковой опухолью в ее теле.
     - Раковой?
     - Это такая древняя болезнь, при которой...
     - Да-да, - перебил его Дюре, - я знаю, что  такое  рак.  Но  при  чем
здесь он? Что общего между раком и человечеством?
     В  негромком  и  выразительном  голосе  Сека  Хардина  появилась   не
свойственная ему горячность.
     - Мы расползлись по всей галактике,  как  раковые  клетки  по  живому
организму. Размножаемся, не задумываясь о  бесчисленных  живых  существах,
которые гибнут или хиреют в биологических тупиках,  дабы  мы  плодились  и
благоденствовали. Безжалостно истребляем своих конкурентов по разуму...
     - Кого, например?
     - Хотя бы эмпатов Сенешаи на Хевроне. Или  болотных  кентавров  Сада.
Вдумайтесь, Дюре: всю экосистему Гардена  разрушили  до  основания,  чтобы
несколько тысяч людей-колонистов наслаждались комфортом на планете, где до
них процветали миллионы местных живых организмов!
     Дюре потер лоб.