к
Питер Пэн разучился летать, когда усомнился в себе.
     И тут Питер - ее Питер! - схватил Ламию за руку и потянул вверх.
     "Джонни!"
     "Здравствуй, Ламия".
     В ту же секунду, когда она увидела его  и  ощутила  его  присутствие,
раздался  щелчок,  и  ее  собственное   тело   внезапно   обрело   прежнюю
непрозрачность и весомость. Это был воистину Джонни  -  такой,  каким  она
видела его в последний раз, ее клиент  и  любовник:  острые  скулы,  карие
глаза, курносый нос, упрямый подбородок. Рыжевато-каштановые кудри все так
же лезли ему  за  шиворот,  а  лицо  по-прежнему  могло  служить  образцом
энергичной целеустремленности. И - по-прежнему -  стоило  ему  улыбнуться,
как она готова была растаять.
     Джонки! Она обняла его, тут же почувствовала ответное объятие - и они
воспарили над миром. Крепкие руки, налившиеся поразительной силой, гладили
ее  спину,  к  ее  груди  прижималась  его  теплая  грудь.   Наконец   они
поцеловались, и реальнее этого поцелуя в ее жизни ничего не было.
     Ламия плыла теперь на расстоянии вытянутой руки  от  Джонни,  положив
ладони ему на плечи. По их лицам, как  морская  рябь,  пробегали  отблески
зеленых и фиолетовых волн бескрайнего океана инфосферы.
     "Это все взаправду?"  -  Она  услышала  звук  собственного  голоса  с
лузусским выговором, прекрасно сознавая, что лишь подумала об этом.
     "Да,  конечно.   Все   такое   же   настоящее,   как   любой   уголок
киберпространственной матрицы. Мы с тобой находимся на краю  мегасферы,  в
пространстве  Гипериона".  -  Джонни  так  и  не   избавился   от   своего
непонятного, так раздражавшего Ламию акцента.
     "Что же все-таки произошло?" - Вместе со  словами  она  передала  ему
образ  Шрайка  и  чувства,  охватившие  ее  при  внезапном   проникновении
пальцелезвия в затылок.
     "Да, все так, - мысленно ответил ей Джонни, держа ее крепче. -  Таким
образом он выпустил меня из петли Шрюна и забросил нас  с  тобой  прямо  в
инфосферу".
     "Джонни, я умерла?"
     Лицо Китса улыбнулось ей. Он слегка встряхнул ее, нежно  поцеловал  и
повернулся так, чтобы ничто не мешало им видеть все вокруг.
     "Нет, ну что ты, хотя, может быть, тебя и подключили к  какому-нибудь
странному устройству  жизнеобеспечения,  пока  твой  киберпространстренный
аналог гуляет здесь со мной".
     "А ты? Ты живой?"
     Джонни снова улыбнулся:
     "Теперь да, хотя жизнь в петле Шрюна вряд ли  можно  назвать  жизнью.
Это почти то же, что видеть чужие сны".
     "Мне снился ты".
     Джонни понимающе кивнул.
     "Вряд ли это был я. Ведь и мне снились те же самые  сны  -  беседы  с
Мейной Гладстон, заседание правительства Гегемонии..."
     "Точно!"
     Он сжал ее руку.
     "Мне кажется, они активизировали другого кибрида  Китса.  И  каким-то
образом мы смогли установить связь через все эти парсеки".
     "Другого  кибрида?  Как  это?   Ведь   ты   уничтожил   свой   сектор
Техно-Центра, освободил личность..."
     Ее любимый пожал плечами. Он был одет в блузу с оборками  и  шелковый
жилет невероятного покроя - Ламия сроду не видела такой одежды. Инфопоток,
текущий по проспектам  наверху,  заливал  их  лица  пульсирующим  неоновым
светом.
     "Я давно подозревал, что там имеется несколько запасных моделей.  Нам
бы с ВВ пробраться  глубже  в  периферию...  Но  знаешь,  Ламия,  это  все
неважно. Если даже существует еще один экземпляр, то он - это я,  а  я  не
могу быть врагом себе самому. Давай-ка лучше займемся разведкой".
     Ламия на миг заупрямилась, когда она потянул ее выше.
     "Какой еще разведкой?"
     "Это  наш  шанс  разобраться  в  том,  что  здесь  происходит.   Шанс
проникнуть в тайну".
     "Я не уверена, что мне хочется  этого,  Джонни",  -  произнесла  она,
уловив в своем голосе/мысли необычную робость.
     Он повернулся и удивленно взглянул на нее:
     "И это моя подруга - частный детектив? Леди, которая терпеть не могла
секретов?"
     "Жизнь ее перевоспитала, Джонни. Мне представился  случай  оглянуться
назад, и я... я решила стать сыщиком прежде всего  потому,  что  не  могла
поверить в самоубийство отца, и все еще пытаюсь  распутать  обстоятельства
его смерти. А тем временем страдают и погибают реальные люди. Как ты,  мой
Джонни, как ты".
     "И ты разгадала?"
     "Что?"
     "Загадку смерти твоего отца?"
     Ламия, нахмурившись, подняла на него глаза:
     "Не знаю. Думаю, нет".
     Джонни указал на текучее тело инфосферы,  которое  то  распухало,  то
опадало у них над головами:
     "Ламия, там, наверху, тысячи ответов. Если, разумеется, у нас  хватит
смелости отыскать их".
     Она снова взяла его за руку.
     "Мы можем погибнуть, Джонни".
     "Можем".
     Ламия помолчала, глядя вниз, на Гиперион. Он  предстал  перед  ней  в
виде  темной  кривой  с  несколькими  одинокими   карманами   инфопотоков,
светящихся подобно кострам в ночи. Между тем огромный океан над их головой
бурлил и пульсировал,  переполненный  светом  и  шумом,  но  то  был  лишь
ничтожный рукав  далекой  мегасферы.  Она  знала...  чувствовала,  что  их
киберпространственные воплощения могут достичь мест, которые и не  снились
ни одному компьютерному ковбою.
     С Джонни в  качестве  проводника  она  может  открыть  такие  глубины
мегасферы и Техно-Центра, куда не заглядывал ни один человек. И  ей  стало
страшно - страшно, как никогда.
     Но Питер Пэн все-таки нашел ее. И Страна-Небывальщина манила к себе.
     "Отлично, Джонни! Чего же мы ждем?"
     И они рука об руку понеслись к мегасфере.

     27

     Полковник Федман Кассад, шагнув вслед за Монетой в  портал,  очутился
на огромной лунной  равнине,  где  ужасное  терновое  дерево  упиралось  в
кроваво-красное небо. На его многочисленных ветвях и  шипах  извивались  и
корчились человеческие фигурки: хорошо различимые вблизи, они, чем дальше,
тем больше напоминали белесые грозди дикого винограда.
     Кассад набрал в грудь воздуха и,  скользнув  взглядом  по  безмолвной
фигуре Монеты, огляделся по сторонам, стараясь  при  этом  не  смотреть  в
сторону отвратительного дерева.
     То, что он принял за лунную равнину, было  поверхностью  Гипериона  у
входа в  долину  Гробниц  Времени,  но  Гипериона,  претерпевшего  ужасную
перемену. Разметанные и опаленные неведомым огнем  дюны  блестели,  словно
застывшие стеклянные волны, поверхность валунов и  скал  тоже  сплавилась,
придав долине сходство с ледником, но ледником их камня. Атмосфера исчезла
- об этом говорило небо, безжалостно-черное небо безвоздушных лун.  Солнце
тоже изменилось: его  свет  казался  чуждым  человеческому  глазу.  Кассад
запрокинул голову, и светофильтры его  скафандра  тут  же  поляризовались,
спасая его сетчатки от буйства энергетических  потоков,  заполнивших  небо
кроваво-красными лентами и непрерывно расцветающими жгуче-целыми цветами.
     Почва  у  него  под  ногами   подрагивала,   словно   от   незаметных
сейсмических  толчков.  Гробницы  Времени,  гладкие   и   блестящие,   как
новенькие, тоже преобразились; из каждого входа, проема и отверстия на дно
долины лились потоки холодного света.
     Кассад понял, что только  благодаря  скафандру  он  еще  дышит  и  не
превратился в ледышку от космического холода, сменившего жару пустыни.  Он
повернулся к Монете, чтобы расспросить ее поподробнее, но слова замерли  у
него на губах, и Кассад вновь перевел взгляд на невероятное дерево.
     По-видимому, оно, как и  Шрайк,  было  слеплено  из  стали,  хрома  и
хрящей: откровенно искусственное и в то же время до ужаса  живое.  Толщина
его ствола у основания составляла метров двести-триста, да и нижние  ветви
почти ничем ему не уступали, но выше ветви и шипы постепенно  превращались
в узкие острия - на них-то и были насажены страшные плоды.
     Невозможно было  поверить,  что  люди  на  шипах  еще  живы;  вдвойне
невозможным казалось,  что  они  могут  уцелеть  здесь  -  в  вакууме,  за
пределами времени и пространства.  Тем  не  менее  все  они  были  живы  и
страдали. Кассад видел их муки. Все они были живы. И все испытывали боль.
     Эта боль разрывала барабанные перепонки  как  дикий  рев,  перешедший
порог слышимости, как беспрестанный вопль огромной сирены,  словно  тысячи
неумелых пальцев колотили по тысячам  клавиш  гигантского  органа.  Органа
боли. Боль была настолько явственной, что Кассад невольно стал искать ее в
небе - как дым, если это дерево сродни погребальному костру, или как лучи,
если оно - адский маяк.
     Но в небе был только резкий свет и безмолвие Космоса.
     Кассад мысленно подкрутил окуляры скафандра и принялся  рассматривать
ветку за веткой, шип за  шипом.  Люди,  извивавшиеся  на  них,  мужчины  и
женщины, старые  и  молодые,  принадлежали  к  разным  эпохам  -  об  этом
свидетельствовала одежда и остатки косметики. Многое в них было  незнакомо
Кассаду, и он предположил, что это жертвы из будущего. Их  были  тысячи...
десятки тысяч. И все живые. Мучившиеся от боли!
     Кассад вдруг замер и вгляделся в одну из нижних ветвей. На  самом  ее
конце,  на  трехметровом  шипе  трепетала  знакомая   пурпурная   накидка.
Насаженное на шип тело, дергаясь и корчась, на миг повернулось к Кассаду.
     То был Мартин Силен.
     Кассад выругался и сжал кулаки с  такой  силой,  что  у  него  заныли
суставы. Он огляделся  вокруг  в  поисках  оружия,  заглянул  даже  внутрь
Хрустального Монолита. Ничего.
     И вдруг полковник сообразил, что его скафандр - сам по себе оружие, и
притом превосходящее по мощи все то, что он привез с  собой  на  Гиперион.
Размашисто ступая, он двинулся к дереву. Он еще не  знал,  каким  способом
взберется на него, но в том, что взберется, не  сомневался.  И  как  снять
оттуда Силена - снять всех - он тоже не знал, но был уверен,  что  сделает
это, даже ценой собственной жизни.
     Сделав еще десять шагов, полковник замер на  гребне  застывшей  дюны.
Между ним и деревом стоял Шрайк.
     Кассад почувствовал, как губы сами раздвигаются  в  недоброй  улыбке.
Вот оно - то, чего он ждал долгие годы. Правое дело, сражаться за  которое
он поклялся жизнью и честью  двадцать  лет  назад,  на  Церемонии  Масада.
Единоборство  двух  воинов.  Схватка  ради  спасения  невинных.  Полковник
превратил правую руку в серебряный клинок и шагнул вперед.
     "Кассад!"
     Он оглянулся на крик Монеты. Свет играл на зеркальной поверхности  ее
обнаженного  тела.  Она  указывала  рукой  на  долину,  где  второй  Шрайк
выбирался из гробницы, называемой Сфинксом. Еще один  Шрайк  показался  из
входа в Нефритовую Гробницу. Свет блеснул на шипах и колючей  проволоке  -
новый Шрайк появился из Обелиска, в пятистах метрах отсюда.
     Кассад, не обращая  на  них  внимания,  повернулся  к  дереву  и  его
защитнику.
     Между полковником и деревом стояло сто Шрайков. Он моргнул,  и  слева
от него встала еще сотня. Он оглянулся назад  -  легион  неподвижных,  как
статуи,  Шрайков  выстроился  на  холодных  дюнах  и  оплавленных  валунах
пустыни.
     Кассад ударил себя по колену. Будь они прокляты...
     Монета подошла  к  нему  так  близко,  что  руки  их  соприкоснулись.
Скафандры слились в одно целое, и он почувствовал тепло ее  плеча.  Теперь
они стояли нога к ноге.
     "Я люблю тебя, Кассад".
     Он вгляделся в ее прекрасное лицо, не обращая внимания на пляшущие на
нем цветные пятна; сейчас Кассад пытался увидеть ее такой, какой она  была
во время  их  первой  встречи,  в  лесу  близ  Азенкура.  Он  вспомнил  ее
удивительные зеленые глаза и короткие каштановые прядки, припухшую  нижнюю
губу и вкус слез, когда он случайно укусил ее.
     Полковник поднял руку и коснулся ее щеки, ощутив теплоту женской кожи
под скафандром.
     "Если любишь меня, оставайся здесь", - сказал он.
     Потом он отвернулся  от  женщины  и  издал  боевой  клич,  слышный  в
безмолвии космоса лишь ему одному. То был одновременно вопль мятежника  из
далекого прошлого человечества, радостное  "ура!"  выпускника  Олимпийской
Школы,  резкое  "ки-я"  каратиста  и  просто  вызов  на  поединок.  И,  не
переставая кричать, он побежал через дюны к терновому дереву и  к  Шрайку,
стоящему прямо под ним.
     Теперь горы и долину  заполнили  тысячи  Шрайков,  разом  выпустивших
когти и засверкавших десятками тысяч острых, как скальпели, ножей и шипов.
     Кассад бежал к стальному идолу, который  появился  первым,  над  чьей
головой в единоборстве с болью корчились на шипах человеческие фигуры.
     Шрайк развел руки, словно собираясь заключить Кассада в  объятия.  Из
скрытых ножен на его запястьях, суставах, груди выползли кривые ятаганы.
     Кассад снова закричал - и одним  рывком  преодолел  оставшееся  между
ними расстояние.

     28

     - Я не полечу, - заявил Консул.
     Пока отец Дюре присматривал за Ламией, они с Солом перенесли так и не
пришедшего в  сознание  Хета  Мастина  из  Пещерной  Гробницы  к  Сфинксу.
Близилась полночь; слабое сияние Гробниц разливалось в  воздухе,  заполняя
всю долину. Наверху, меж скальными стенами, зияла полоска неба  с  рваными
краями -  то  были  силуэты  крыльев  Сфинкса.  Ламия  лежала  неподвижно;
отвратительный кабель все так же уползал во тьму Гробницы.
     Сол дотронулся до плеча Консула:
     - Мы ведь уже все обсудили. Лететь должны именно вы.
     Консул,  покачав  головой,  задумчиво  провел   рукой   по   древнему
ковру-самолету.
     - А вдруг он выдержит двоих? Вы с Дюре могли бы добраться  до  места,
где пришвартован "Бенарес".
     Сол, подложив ладонь под  крохотную  головенку  дочери,  снопа  начал
баюкать ее.
     - Рахили двое суток от роду. Вы же знаете, нам нужно быть здесь.
     Консул огляделся вокруг. Его глаза затуманились от боли.
     - Это мне нужно быть здесь. Шрайк...
     Дюре  подался  вперед.  Свечение  гробницы  за  их  спинами   озарило
благородный лоб и высокие скулы.
     -  Сын  мой,  если  вы  останетесь,  это  будет   ничем   иным,   как
самоубийством. А если попытаетесь пригнать сюда корабль ради госпожи  Брон
и тамплиера, вы окажете благодеяние своим спутникам.
     Консул потер виски и устало вздохнул:
     - На коврике найдется место и для вас, преподобный отец.
     Дюре улыбнулся.
     - Каков бы ни был мой удел, я чувствую, что мне суждено встретить его
здесь. Отправляйтесь! А я буду ждать вас.
     Консул снова  покачал  головой,  но  послушно  уселся  на  коврик  и,
подтянув к себе тяжелый  рюкзак  с  припасами  и  снаряжением,  пересчитал
пакеты НЗ и бутылки с водой, которыми снабдил его Сол.
     - Многовато. Оставьте себе половину, вам нужнее.
     Дюре засмеялся.
     - Благодаря госпоже Брон пищи и воды нам хватит на четверо  суток.  А
если потом придется поститься, мне это не в диковинку.
     - А если вернутся Силен и Кассад?
     - Водой мы с ними поделимся, - сказал Сол. - Да и,  в  конце  концов,
можно еще разок сходить за продовольствием.
     Консул вздохнул:
     - Ну что ж!..
     Он коснулся нужной сенсорной нити, и маленький коврик стал жестким  и
поднялся на десять сантиметров над камнем. Если здешнее магнитное  поле  и
капризничало, невооруженным глазом это было незаметно.
     - При перелете через горы вам понадобится кислород, - напомнил Сол.
     Консул вытащил из рюкзака осмотическую маску и проверил, цела ли она.
     Сол протянул ему пистолет Ламии.
     - Нет, что вы...
     - От Шрайка он нам не защита, - возразил ученый. - А вам может -  как
знать - пригодиться.
     Консул вздохнул  и  положил  оружие  в  рюкзак.  Затем  он  обменялся
рукопожатиями со священником и старым ученым.  Крошечные  пальчики  Рахили
скользнули по его локтю.
     - Удачи, - прошептал Дюре. - Да поможет вам Бог!
     Консул молча кивнул, коснулся нитей и чуть наклонился  вперед,  когда
летающий коврик подпрыгнул метров на пять. Слегка  покачиваясь,  он  начал
набирать высоту, словно взбираясь по невидимым рельсам.
     Консул заложил правый вираж, держа курс на  ворота  долины,  пролетел
над дюнами, затем повернул налево к пустошам. Он оглянулся только однажды.
Четыре фигуры у подножья Сфинкса -  двое  стоят,  двое  лежат  -  казались
отсюда, с десятиметровой высоты, крошечными. А ребенка на руках  Сола  уже
не было видно.

     Как было условлено, Консул  сначала  направился  на  запад,  к  Граду
Поэтов, в надежде обнаружить там  Мартина  Силена.  Интуиция  подсказывала
ему, что упрямый поэт запросто мог свернуть туда.
     Битва  в  небесах  поутихла,  и  Консулу  пришлось  напрягать  глаза,
высматривая Силена в потемках. Он прошел над городом  на  двадцатиметровой
высоте, лавируя между дырявыми куполами и остриями шпилей. Никаких следов.
Если даже Ламия и Силен проходили  здесь,  отпечатки  их  ног  давно  стер
ночной ветер - тот самый, что теребил сейчас волосы Консула и рвал с  него
одежду.
     Здесь, наверху, холод был ощутимее. Когда ковер-самолет на миг терял,
а потом вновь нащупывал шаткие поручни силовых линий, Консула не на  шутку
подбрасывало. Коварное магнитное поле Гипериона и изношенные левитационные
нити могли в любую минуту швырнуть его на землю, задолго до того,  как  на
горизонте покажется Китс. Он несколько раз позвал Силена, но никто ему  не
ответил, только стая голубей с  шумом  сорвалась  со  своих  насестов  под
разбитым куполом древней галереи. Покачав головой, Консул повернул на  юг,
к Уздечке.
     Историю этого коврика он услышал впервые от деда.  То  была  одна  из
самой первой серии  подобных  игрушек,  изготовленных  вручную  Владимиром
Шолоховым, известным на всю  Сеть  знатоком  чешуекрылых  и  конструктором
электромобилей, возможно даже, тот  самый  коврик,  который  он  преподнес
своей юной племяннице. Любовь Шолохова к девочке вошла в легенды, как и то
обстоятельство, что она отвергла его подарок.
     Но кое-кому идея пришлась по вкусу, и, хотя  на  мирах  с  оживленным
воздушным  движением  ковры-самолеты  вскоре  запретили,  на  колониальных
планетах ими продолжали пользоваться. На Мауи-Обетованной этот коврик свел
деда Консула с его бабкой.
     Консул взглянул на приближающийся горный хребет. За десять  минут  он
проделал путь, который несколько дней назад занял у них  почти  два  часа.
Вначале он планировал сесть у Башни Хроноса и поискать  следы  Силена,  но
друзья отговорили его: что бы ни случилось с поэтом, Консулу не  следовало
подвергать  себя  опасности  в  самом  начале  путешествия.   Поэтому   он
удовлетворился тем, что сделал  круг  над  Башней,  заглядывая  в  окна  и
выкрикивая имя поэта. При желании  Консул  мог  бы  дотронуться  до  перил
балкона, откуда трое суток назад им открылась долина.
     Но из темных залов  и  коридоров  доносилось  только  эхо.  Высота  и
опасная  близость  отвесных  каменных  стен   заставили   Консула   крепче
схватиться за края  коврика.  Наконец,  облегченно  вздохнув,  он  заложил
вираж, набрал высоту и начал карабкаться к перевалу,  где  в  свете  звезд
белели снега.
     Консул летел вдоль тросов фуникулера, которые вначале  поднимались  к
перевалу,  а  дальше  соединяли  один  пик-девятитысячник  со   следующим,
высящимся с другой стороны широченного хребта. Здесь стало еще холоднее, и
Консул мысленно похвалил себя за то, что захватил из багажа Кассада лишнюю
термонакидку. Он скорчился под ней в три  погибели,  стараясь  уберечь  от
мороза кисти рук и щеки. Осмотическая маска прильнула к лицу, как голодный
зверь-симбионт, жадно выискивая и всасывая редкий здесь кислород.
     Слава Богу, Консулу его хватало. Он дышал глубоко и ровно.  В  десяти
метрах  внизу  блестели  покрытые  ледяной   коркой   тросы.   Герметичных
вагончиков подвесной дороги не было видно. Он летел над ледниками,  голыми
вершинами  и  темными  долинами,  и  от  небывалого  одиночества  у   него
захватывало дух. Теперь Консул был рад, что отправился в это  путешествие:
его стоило совершить хотя  бы  ради  того,  чтобы  еще  раз  (наверное,  в
последний)