ловечество повторяло бы: "То был их звездный час".
     И вдруг где-то внизу, в тихом, пахнущем  свежестью  городе,  началась
перестрелка. Сначала донесся  треск  автоматных  очередей,  его  заглушили
басовитый гул полицейских парализаторов, людские крики и шипение  лазерных
ружей. Толпа на Променаде хлынула к терминексу, но  вынырнувшие  из  парка
десантники  ослепили  людей   галогенными   прожекторами.   Из   мегафонов
разнеслись призывы восстановить  очередь  или  разойтись.  Толпа  замерла,
шарахнулась назад и тут же подалась вперед,  заколебалась,  как  медуза  в
водовороте, а затем, подгоняемая звуками выстрелов, гремевшими все  громче
и ближе, ринулась к платформам порталов.
     Полицейские принялись  швырять  гранаты  со  слезоточивым  и  рвотным
газом, и в ту же минуту между  толпой  и  порталами  вспыхнули  фиолетовые
защитные поля. Эскадрильи военных ТМП и  полицейских  скиммеров  двинулись
над городом на бреющем полете,  шаря  по  улицам  прожекторами.  Один  луч
поймал меня, задержался, пока мой комлог не мигнул в ответ,  и  заскользил
дальше. Начинался дождь.
     Вот и все наше самообладание.
     Полицейские окружили государственный  терминекс  Рифкинских  Высот  и
начали эвакуацию через служебный портал Атмосферного  Протектората  -  тот
самый, который доставил меня сюда. Я решил отправиться дальше.

     Залы и вестибюли  Дома  Правительства  охранялись  десантниками  ВКС,
которые проверяли всех выходящих из порталов, несмотря на то, что это  был
самый защищенный от постороннего доступа терминекс в  Сети.  По  дороге  к
жилому крылу, где находились мои комнаты, я миновал по  меньшей  мере  три
контрольных  пункта.  Внезапно  охранники  оттеснили  всех   из   главного
вестибюля, перекрыв  ведущие  к  нему  коридоры:  через  несколько  секунд
показалась Гладстон, сопровождаемая шумной толпой советников, референтов и
генералов. Заметив меня, она, к моему удивлению, остановилась (вся свита с
некоторым опозданием последовала ее примеру) и обратилась  ко  мне  сквозь
строй вооруженных до зубов морских пехотинцев:
     - Как вам понравилась моя речь, господин Никто?
     -  Весьма,  -  ответил  я.  -  Впечатляет.  И,  если   не   ошибаюсь,
заимствована у Уинстона Черчилля.
     Гладстон улыбнулась и слегка пожала плечами.
     - Если уж воровать, то у забытых мастеров. - Улыбка на ее лице  сразу
же погасла. - Что происходит на границах?
     - Люди начинают понимать что к чему, - ответил я. - Будьте  готовы  к
панике.
     - Я всегда  к  ней  готова,  -  отрезала  Мейна  Гладстон.  -  Что  с
паломниками?
     Я удивился.
     - Паломники? Но я... не спал.
     Нетерпеливая свита  Гладстон  и  безотлагательные  дела  увлекали  ее
прочь.
     - Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть  сны,  -  крикнула
она на ходу. - Попробуйте!
     Я посмотрел ей вслед и отправился искать свои комнаты. Уже стоя перед
дверью, я вдруг отвернулся, испытывая острое отвращение к себе самому, ибо
единственное, чего мне хотелось, - это забраться под одеяло и, уставившись
в потолок, оплакивать Сеть, маленькую Рахиль и  собственную  судьбу.  И  я
бежал, бежал в страхе и смятении перед ужасом, надвигающимся на всех нас.
     Я покинул жилое крыло Дома Правительства и, оказавшись во  внутреннем
саду, побрел по дорожке куда глаза глядят.  Крошки-микророботы  жужжали  в
воздухе, как пчелы. Один из них проводил меня из розария к узкой тропинке,
которая вилась между зарослями тропических растений и вела к уголку Старой
Земли с мостиком над ручьем. Вот и каменная скамья, где  мы  беседовали  с
Гладстон.
     "Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть сны. Попробуйте!"
     Я с ногами забрался на скамью, уперся подбородком  в  колени,  прижал
кончики пальцев к вискам и закрыл глаза.

     32

     Мартин Силен корчится и бьется в  чистой  поэзии  боли.  Двухметровый
стальной шип, вонзившийся в его  тело  между  лопаток,  выходит  из  груди
тонким страшным острием. Обмякшие руки не в силах  дотянуться  до  кончика
шипа. Трения здесь не существует, и потные ладони никак не могут уцепиться
за сталь, скользят. Сам шип тоже скользкий, и тем не менее соскользнуть  с
него невозможно - поэт насажен на него надежно,  как  бабочка  на  булавку
энтомолога.
     Крови нет.
     Когда разум вернулся к нему, пробравшись сквозь безумную завесу боли,
Мартин Силен принялся размышлять над этой загадкой.  Крови  нет.  Но  есть
боль. О да, боли здесь предостаточно. Она превосходит самые дикие  вымыслы
поэтов, выходит за пределы  человеческого  терпения  и  самого  понятия  о
страдании.
     Но Силен терпит эту боль. И страдает.
     В сотый, тысячный раз он кричит.  Это  просто  вопль,  бессмысленный,
нечленораздельный. В нем нет даже хулы. Силен  кричит  и  корчится,  затем
бессильно обвисает. Шип слегка подрагивает в такт конвульсиям. Выше, ниже,
позади - везде висят люди, но Силен на них не глядит.  Каждый  заключен  в
свой личный кокон страдания.
     "За что этот ад, - думает Силен словами Марло, - и за что  я  не  вне
его".
     Но он знает, что вокруг не ад. И не загробная жизнь.  И  не  какое-то
ответвление реальности - шип проходит через его плоть. Восемь  сантиметров
самой настоящей стали сидят в его груди. А он все жив.  И  хоть  бы  капля
крови на теле! Где бы ни находилось это место, как бы оно  ни  называлось,
это не ад и не жизнь.
     Что-то непонятное  творилось  здесь  со  временем.  Силену  и  раньше
доводилось оказываться в ситуациях, когда оно растягивалось и замедлялось,
- к примеру, в зубоврачебном  кресле  или  в  приемном  покое  больницы  с
почечными коликами; время еле ползет - и даже почти останавливается, когда
стрелки биологических часов словно замирают от страха. Но даже  тогда  оно
все  же  идет.  Дантист  в  конце  концов  завершает   свои   манипуляции.
Ультраморфин снимает боль. А здесь,  в  отсутствии  времени,  сам  воздух,
казалось, застыл. Боль - пена  на  гребне  волны,  которая  все  никак  не
разбивается о камни.
     Силен снова кричит от гнева и боли. И снова корчится на своем шипе.
     - Проклятие! - выговаривает он наконец. - Проклятый сукин сын. -  Эти
слова - отголоски другой жизни, сновидений, в которых он  жил  до  дерева.
Силен почти не помнит той жизни, даже  то,  как  Шрайк  принес  его  сюда,
насадил на шип да так и оставил.
     -  О  Боже!  -  восклицает  поэт  и  цепляется  за   сталь,   пытаясь
подтянуться, чтобы уменьшить  вес  тела,  безмерно  усиливающий  безмерную
боль.
     Пейзаж внизу виден  Силену  на  много  миль.  Это  застывшая,  словно
изготовленная из папье-маше диорама долины Гробниц Времени и пустыни.  Тут
есть даже миниатюрные копии мертвого города и далеких гор. Что за  чепуха!
Для Мартина Силена сейчас существуют только  дерево  и  боль,  сплавленные
воедино. В пору его детства, еще на Старой Земле, они с  Амальфи  Шварцем,
его   лучшим   другом,   посетили    как-то    христианскую    общину    в
Северо-Американском  Заповеднике  и,  познакомившись  там  с   примитивной
теологией христиан, потом частенько подтрунивали над идеей распятия.  Юный
Мартин растопыривал руки,  вытягивал  ноги,  задирал  голову  и  объявлял:
"Кайф; весь город как на ладони", а Амальфи покатывался со смеху.
     Силен кричит.
     Время здесь застыло в  неподвижности,  и  все-таки  постепенно  разум
Силена вновь  начинает  работать  в  режиме  последовательных  наблюдений,
воспринимать еще что-то помимо разрозненных оазисов чистого, полнозвучного
страдания в пустыне глухой муки. И этим ощущением собственной  боли  Силен
вводит время в царство безвременья, где вынужден отныне существовать.
     Сначала он просто выкрикивает ругательства. Кричать тоже  больно,  но
гнев проясняет мысль.
     Затем в сознание возвращается ощущение времени. В периоды изнеможения
между воплями и приступами смертельной боли  Силену  удается  хоть  как-то
разграничить страдания десяти минувших секунд и те, что еще впереди. И  от
этого становится чуть-чуть легче. Хотя боль все еще  нестерпима,  все  еще
разбрасывает мысли, как ветер - сухие листья, но все-таки она  уменьшается
на какую-то неуловимую каплю.
     И Силен сосредоточивается. Он кричит и корчится, возвращая  логику  в
сознание. Поскольку сосредоточиться тут особо не на чем, он выбирает боль.
     Оказывается, боль имеет свою структуру. У нее  есть  фундамент.  Есть
стены и контрфорсы, фрески и витражи - замысловатая готика  страдания.  Но
даже  исходя  криком  и  извиваясь  всем  телом,  Мартин  Силен  исследует
структуру боли. И внезапно понимает, что это стихи.
     Силен в десятитысячный  раз  выгибает  тело  и  вытягивает  шею,  ища
облегчения там, где облегчения  не  существует  по  определению,  и  вдруг
замечает в пяти метрах над собой знакомую фигуру,  сотрясаемую  немыслимым
ураганом страдания.
     - Билли! - выдыхает Силен. Наконец-то его мозги заработали.
     Взгляд его бывшего сеньора и покровителя, ослепшего от  боли,  совсем
недавно ослеплявшей Силена, устремлен в бесконечность,  но,  услышав  свое
имя в этом месте без имен  и  названий,  он  все  же  слегка  поворачивает
голову.
     - Билли! - кричит Силен и снова теряет зрение и  способность  мыслить
из-за острого приступа  боли.  Он  сосредоточивается  на  структуре  боли,
мысленно ведя пальцем по ее схемам, как бы взбираясь  по  стволу,  ветвям,
сучьям и шипам адского дерева. - Ваша милость!
     Силен  слышит  голос,  пробивающийся  сквозь  крики;   с   удивлением
осознает, что и крики, и голос - его собственные:

                   ...Ты - лунатик,
                   Живущий в лихорадочном бреду;
                   Взгляни на землю: где твоя отрада?
                   Есть у любого существа свой дом,
                   И даже у того, кто одинок,
                   И радости бывают, и печали -
                   Возвышенным ли занят он трудом
                   Иль низменной заботой, но отдельно
                   Печаль, отдельно радость. Лишь мечтатель
                   Сам отравляет собственные дни,
                   Свои грехи с лихвою искупая.
                                [Д.Китс "Падение Гипериона". Песнь
                                 первая, 131-141 (Пер.Г.Кружкова)]

     Он знает, эти стихи написаны не им, а Джоном  Китсом,  но  чувствует,
как каждое слово все глубже структурирует хаотический  океан  боли  вокруг
него. Силен постигает наконец, что боль - его спутница с самого  рождения.
Таков дар поэту от  вселенной.  То,  что  он  испытывает  сейчас,  -  лишь
физический  аналог  боли,  которую  он  чувствовал  и  безуспешно  пытался
переложить  в  стихи,   пришпилить   булавкой   прозы   все   годы   своей
бессмысленной, бесплодной жизни. Это хуже, чем боль, это несчастье, потому
что вселенная предлагает боль всем, и

                   ...лишь мечтатель
                   Сам отравляет собственные дни,
                   Свои грехи с лихвою искупая.

     Силен выкрикивает великие слова  -  это  уже  не  тот,  бессмысленный
вопль. Исходящие от дерева волны  боли  -  невидимые  и  неслышимые  -  на
какую-то долю секунды  стихают.  Среди  океана  погруженных  в  свою  боль
мучеников появился островок инакомыслия.
     - Мартин!
     Силен выгибается и поднимает голову, пытаясь разглядеть  хоть  что-то
сквозь туман боли. Печальный Король Билли смотрит на него. СМОТРИТ.
     Затем он выкрикивает короткое слово,  в  котором  ценой  неимоверного
усилия Силен угадывает просьбу: "Еще!"
     Поэт заходится от боли, извивается, как безмозглый червяк, но,  когда
он затихает, изнеможенно качаясь на шипе, а боль,  не  уменьшаясь,  просто
изгоняется токсинами усталости из двигательных участков  коры  его  мозга,
внутренний голос то кричит, то шепчет:

                      Дух всесильный - ты царишь!
                      Дух всесильный - ты скорбишь!
                      Дух всесильный - ты пылаешь!
                      Дух всесильный - ты страдаешь!
                           О дух! Я почил
                           В тени твоих крыл,
                        Поник головою всклокоченной.
                           О дух! Как звездой
                           Я грежу одной
                        Твоею туманною вотчиной.
                                    [Д.Китс "Песня" (Пер. В.Багно)]

     Небольшой круг молчания расширяется,  захватывая  несколько  соседних
ветвей и десяток шипов, отягощенных людскими гроздьями.
     Силен поднимает глаза на Печального Короля Билли  и  видит,  как  его
повелитель - жертва его предательства - открывает свои печальные глаза.  В
первый раз за два с лишним века покровитель и поэт встречаются  взглядами.
И Силен произносит слова, ради которых вернулся сюда и угодил на шип:
     - Ваша милость, простите меня.
     Прежде чем Билли успевает ответить, прежде чем хор  криков  заглушает
всякий  мыслимый  ответ,  воздух  меняет  цвет,  замороженное  время  бьет
хвостом, и дерево содрогается, словно проваливаясь на метр.  Силен  кричит
вместе с другими, ибо ветвь трясется, и шип, на который он  нанизан,  рвет
ему внутренности.
     Открыв глаза, Силен видит, что  небо  настоящее,  пустыня  настоящая,
Гробницы светятся, ветер дует, и время началось сызнова.  Пытка  не  стала
легче, но сознание прояснилось.
     Мартин Силен смеется сквозь слезы.
     - Смотри, мамочка! - хихикая, кричит человек  со  стальным  копьем  в
разрубленной груди. - Весь город как на ладони!

     - Господин Северн? С вами все в порядке?
     Стоя на четвереньках, задыхаясь, я повернул голову на  голос.  Глазам
было больно, но никакая боль не может сравниться с тем, что я  только  что
испытал.
     - С вами все в порядке, сэр?
     В саду, кроме меня, никого не было.  Голос  исходил  из  микроробота,
жужжавшего в каком-то полуметре  от  моего  лица  и,  видимо,  принадлежал
какому-нибудь охраннику из Дома Правительства.
     - Да, - произнес я наконец, поднимаясь на ноги и  отряхивая  с  колен
гравий. - Все нормально. Просто я вдруг почувствовал боль.
     - Медицинская помощь может быть оказана вам в течение двух минут. Ваш
биомонитор сообщает, что органических повреждений нет, но мы можем...
     - Нет, нет, - поспешно сказал я. - Все  нормально.  Ничего  не  надо.
Оставьте меня одного.
     Микроробот вспорхнул вверх, как испуганная пичужка.
     - Слушаюсь, сэр. Вызывайте нас,  если  что-то  понадобится.  Мониторы
сада и территории немедленно отреагируют.
     Я покинул сад, прошел через главный вестибюль  Дома  Правительства  -
куда ни глянь, везде загородки и охрана - и вышел на  живописные  просторы
Оленьего Парка.
     У пристани было тихо, река Тетис выглядела как никогда пустынной.
     - Что происходит? - спросил я у одного из охранников на пирсе.
     Тот связался с моим комлогом, получил  подтверждение  моего  высокого
статуса и разрешение секретаря Сената, но отвечать не спешил.
     - Порталы ТКЦ отключены, - пробормотал он наконец. - Река  направлена
в обход.
     - Отключены? Хотите сказать, что река больше не течет через Центр?
     - Угу.
     К нам приблизилась небольшая лодка, и охранник опустил забрало шлема,
но, узнав сидевших в ней мужчин в форме, вновь открыл лицо.
     - Могу я отправиться в эту сторону? - Я указал вверх по течению,  где
маячили порталы - высокие прямоугольники, сотканные из непрозрачной  серой
мглы.
     Охранник пожал плечами:
     - Да, только обратно вам потом здесь не пройти.
     - Это неважно. Могу я воспользоваться лодкой?
     Охранник пошептался со своим микрофоном и кивнул:
     - Валяйте.
     Я осторожно ступил в ближайшее ко мне суденышко и  уселся  на  заднюю
скамью, держась за планшир. Когда лодка перестала качаться, я нажал кнопку
подачи энергии и скомандовал:
     - Старт.
     Электродвигатели зажужжали, лодка сама отдала швартовы и  повернулась
носом к реке: я приказал ей плыть вверх по течению.
     Никогда не слышал, чтобы часть реки отсекалась, но  занавес  порталов
действительно превратился в одностороннюю, полупроницаемую мембрану. Лодка
с жужжанием пронеслась через нее,  я  стряхнул  несуществующих  мурашек  и
огляделся.
     Кажется, передо мной была  одна  из  "Венеции"  Возрождения-Вектор  -
видимо, Ардмен или Памоло. Тетис служила здесь главной улицей,  и  от  нее
отходили  многочисленные  переулки-притоки.  Обычно   здесь   можно   было
встретить только туристские гондолы да яхты и вездеходки ультрабогачей  на
транзитных аквастрадах. Но сегодня здесь царило настоящее столпотворение.
     Центральные каналы буквально кишели судами  всевозможных  размеров  и
форм, спешащих в обоих направлениях. Здесь  были  плавучие  дома,  доверху
набитые всяким  барахлом,  катера,  нагруженные  до  такой  степени,  что,
казалось, малейшая волна или ветерок  их  опрокинет,  сотни  размалеванных
джонок с Циндао-Сычуаньской Панны и баснословно дорогие плавучие  особняки
с Фудзи - все они на равных боролись за место на реке. По-видимому, многие
из этих плавучих жилищ до сих пор не покидали причалов. В мешанине дерева,
пластика и перспекса мелькали серебряные яйца яхт-вездеходок;  их  силовые
коконы работали сейчас в режиме полного отражения.
     Я навел справки в инфосфере: Возрождение-Вектор относился  ко  второй
волне, и  от  вторжения  его  отделяло  сто  семь  часов.  Мне  показалось
странным, что беженцы с Фудзи заполняют здешние водные  пути,  хотя  топор
Бродяг обрушится на их мир лишь через двести часов, но потом я  догадался,
что, не считая отрезанного от Тетис ТКЦ, река течет своим  обычным  путем.
Беженцы с Фудзи плыли от Панны,  которой  до  вторжения  оставалось  всего
тридцать  три   часа,   через   Денеб-3   (сто   сорок   семь   часов)   и
Возрождение-Вектор на Экономию или Лужайку - им враг пока  не  угрожал.  Я
покачал головой, отыскал сравнительно спокойный приток, откуда было удобно
наблюдать за всем этим безумием, и задумался,  как  скоро  власти  изменят
течение реки, чтобы жители всех приговоренных миров  могли  найти  на  ней
убежище.
     Но возможно ли это технически? Техно-Центр сконструировал реку Тетис,
подарив  ее  Гегемонии  на  пятисотлетие.  Наверняка  Гладстон   или   еще
кому-нибудь придется просить Техно-Центр помочь  с  эвакуацией.  Вопрос  в
том,  согласится  ли  он.  Гладстон  убеждена,  что  определенные  силы  в
Техно-Центре хотят уничтожить род человеческий, и  без  войны  сорвать  их
планы невозможно. Впрочем,  этим  человеконенавистникам  война  только  на
руку: им ничего не стоит отказаться от эвакуации миллиардов людей,  бросив
их на милость Бродяг!
     Я мрачно улыбнулся, но даже это подобие улыбки исчезло с моего  лица,
когда я  понял  вдруг  с  беспощадной  ясностью,  что  именно  Техно-Центр
управляет сетью нуль-Т, от которой зависит и моя безопасность.
     Моя лодка была пришвартована  у  каменной  лестницы,  спускающейся  в
солоноватую воду. Нижние ступени ее, обросшие  изумрудным  мхом,  казались
старыми-престарыми. Возможно, они попали сюда из какого-нибудь знаменитого
города Старой Земли: были вывезены после Большой Ошибки - в  числе  других
древностей - по нуль-Т. Между пятнами мха змеились тонюсенькие трещины.  Я
пригляделся: то была схематическая карта Сети и ее миров.
     Стояла  жара.  Воздух  был  неестественно  влажен  и  тяжел.   Солнце
Возрождения-Вектор висело низко, почти цепляясь краем за двускатные  крыши
башен. Его свет  был  слишком  красным  и  каким-то  тягучим.  От  гомона,
стоящего на реке, закладывало уши даже здесь, в ста метрах от  нее.  Между
черными стенами и под стрехами крыш беспокойно кружили голуби.
     Что я могу сделать? Мир катится в тартарары, и тем  не  менее  все  о
чем-то хлопочут, что-то предпринимают. Только я, неприкаянный, шатаюсь без
цели. Зачем? Кому это нужно?
     "Это твоя работа. Ты - наблюдатель".
     Я  потер  глаза.  Кто  сказал,  что  поэты  должны  быть   сторонними
наблюдателями? Ли Бо и