ня. Я зажмурился, когда они вывели меня из  хижины  на  свет.  Трижды
Двадцать и Десять стояли широким полукругом у  края  скалы.  Я  был  почти
уверен, что меня сбросят с обрыва. Затем я заметил костер.
     Я предполагал, что бикура  деградировали  настолько,  что  разучились
добывать и использовать огонь. Они никогда не  грелись  у  огня,  и  в  их
хижинах всегда было темно. Я ни разу не видел, чтобы они варили пищу. Даже
тушки древоприматов, которые иногда попадали к ним в руки, они употребляли
в пищу сырыми. Но сейчас передо мною ярко горел  костер,  и  развели  его,
несомненно, бикура - больше некому. Что же они жгут?
     Они жгли мою одежду, комлог,  полевые  заметки,  кассеты  с  лентами,
видеочипы, диски с данными, имиджер - все,  что  содержало  информацию.  Я
закричал и даже  попытался  броситься  в  огонь.  Я  ругал  их  последними
словами, которых не употреблял со времен моего уличного  детства.  Они  не
обращали на это никакого внимания.
     Наконец ко мне подошел Альфа.
     - Ты будешь принадлежать крестоформу, - негромко сказал он.
     Мне уже все было  безразлично.  Они  увели  меня  назад  в  хижину  и
оставили одного. Почти час я плакал. Сторожа у двери  больше  нет.  Минуту
назад я стоял у выхода, подумывая о том, чтобы  бежать  в  огненные  леса.
Затем мне пришла мысль совершить иной,  не  столь  далекий,  но  не  менее
роковой побег - в Разлом.
     Однако я не сделал ни того, ни другого.
     Вскоре зайдет солнце. Ветер уже поднимается. Скоро. Скоро.


     День 112.
     Неужели прошло всего двое суток? Мне они показались вечностью.
     Сегодня утром он уже не снимается! Он не снимается!
     Экран медсканера - у меня  перед  глазами,  но  я  все  еще  не  могу
поверить в это. И все же верю. Теперь я принадлежу крестоформу.
     Они  пришли  за  мной  перед  самым  заходом  солнца.   Все.   Я   не
сопротивлялся, когда они подвели меня к краю Разлома. Они лазали по лианам
еще проворнее, чем я предполагал. Когда мы спускались, я здорово  тормозил
их, но они терпеливо поджидали меня, указывая  самый  надежный  и  быстрый
путь.
     Когда мы, преодолев последние метры, вышли  к  базилике,  солнце  уже
опустилось ниже облаков, но еще виднелось над краем стены, на западе.
     Вечерняя песня ветра была  громче,  нежели  я  ожидал.  Мы  оказались
словно среди труб гигантского церковного органа. Звучали  все  ноты  -  от
басов, столь низких, что у  меня  резонировали  зубы  и  кости,  до  самых
верхних октав, переходящих в ультразвук.
     Альфа открыл внешние двери, и мы прошли через  преддверие  в  главный
зал. Трижды  Двадцать  и  Десять  выстроились  Широким  кругом,  в  центре
которого был увенчанный высоким крестом алтарь.  Никаких  молитв.  Никаких
песнопений. Никаких церемоний. Мы просто молча  стояли,  а  снаружи  через
полые колонны с ревом проносился ветер, и эхо его отдавалось  в  огромном,
пустом храме. Одно эхо накладывалось на другое, звук нарастал, и  в  конце
концов я был вынужден зажать уши руками. И все  это  время  горизонтальные
лучи солнца заполняли зал густыми оттенками янтаря,  золота,  лазури  -  и
опять янтаря. Цвета были столь сочными  что  казалось,  насыщенный  светом
воздух ложится на кожу как краска.  Я  смотрел,  как  этот  свет  заливает
крест, зажигая тысячи драгоценных камней разноцветными огнями. Даже  когда
зашло солнце и  окна  стали  сумеречно-серыми,  казалось,  они  продолжают
гореть, словно это огромное распятие впитало в себя свет и  теперь  отдает
его нам. Затем, когда затих  ветер  и  крест  погрузился  во  мрак.  Альфа
негромко сказал:
     - Ведите его.
     Мы вышли на широкий каменный уступ. Там,  поджидая  нас,  уже  стояла
Бета с факелами в руках. Пока она раздавала факелы избранным, я задумался:
что, если бикура сохранили огонь  только  для  ритуальных  целей?  Немного
погодя предводительствуемые Бетой, мы начали спускаться по узкой лестнице,
выдолбленной в камне.
     В первую минуту меня охватил такой страх,  что  я  едва  держался  на
ногах. Пытаясь нащупать хоть какую-нибудь опору - корень или просто выступ
в стене, - я то и дело хватался за гладкий камень. Справа от  нас  уходила
вниз отвесная  стена,  и  ее  масштабы  превосходили  всякое  воображение.
Спускаться по этой древней лестнице было  куда  тяжелее,  чем  по  лианам.
Каждый раз, когда я  ступал  на  очередную  узкую,  отполированную  веками
плиту,  приходилось  смотреть  под  ноги.  Перспектива  поскользнуться   и
сорваться вниз казалась  поначалу  весьма  вероятной,  а  затем  и  просто
неизбежной.
     Я испытывал  сильное  желание  вернуться,  хотя  бы  в  базилику.  Но
лестница была узка, а большинство бикура шли  позади  меня.  Вряд  ли  они
посторонятся. К тому же любопытство пересилило  страх:  что  же  там,  где
кончается лестница? Остановившись на миг, я бросил взгляд на верхний  край
Разлома, возвышавшийся в трехстах  метрах  над  нами.  Облака  исчезли,  в
усеянном звездами небе начинался ночной танец метеоров. Склонив  голову  и
шепча молитву, я снова двинулся за факельщиками-бикура в зловещие глубины.
     Поначалу я и представить себе не мог, что  лестница  доходит  до  дна
Разлома, но это было именно так. Где-то после полуночи  я  понял,  что  мы
будем спускаться  до  самой  реки.  По  моим  подсчетам,  мы  должны  были
добраться туда к полудню следующего дня. Однако я ошибся.
     Мы достигли основания Разлома незадолго до восхода солнца.  На  узкой
полоске неба между стенами скал, которые поднимались по обеим сторонам  на
невообразимую высоту, все еще были видны звезды.  Измотанный,  усталый,  я
механически переставлял ноги, спотыкался и не сразу осознал, что  ступенек
больше нет. Потом я посмотрел вверх, и в голову мне пришла  глупая  мысль:
может  быть,  звезды  видны  отсюда  и  днем?   Однажды   в   детстве,   в
Вильфранш-сюр-Соне,  я  умудрился  забраться  в  колодец  и  оттуда  видел
звезды...
     - Здесь, - сказала Бета. Это было первое слово, которое я услышал  за
последние несколько часов. Голос ее был едва различим - его  заглушал  рев
реки. Трижды Двадцать и Десять остановились, как вкопанные.  Я  рухнул  на
колени, затем повалился на бок. Подняться обратно по этой  лестнице  я  не
смогу. Ни за сутки, ни за неделю. Никогда. Я закрыл глаза, надеясь уснуть,
но нервное напряжение последних часов все еще пылало в моем мозгу. Тогда я
огляделся. Река здесь была шире, чем я предполагал,  -  по  меньшей  мере,
метров семьдесят - а рев, издаваемый ею, буквально сводил с ума: казалось,
он пожирает меня, подобно хищному зверю.
     Я сел и уставился на темное пятно в скале передо мной. Оно было  чуть
темнее, чем окружавшие его  тени,  и  выделялось  среди  пятен,  трещин  и
натеков своей правильной формой. Это был идеальный квадрат со стороной, по
меньшей мере, метров в  тридцать.  Дверь?  Вход  в  пещеру?  Я  с  усилием
поднялся, всматриваясь в стену, с которой мы только  что  спустились.  Да,
там был вход. Но не такой, как вверху,  а  другой,  и  сейчас  Бета  и  ее
соплеменники направлялись к нему, едва различимому в свете звезд.
     Я нашел вход в лабиринт Гипериона!
     Когда я летел на "челноке", кто-то спросил меня: "Знаете ли  вы,  что
на Гиперионе находится один из девяти известных лабиринтов?" Кто это  был?
Да, конечно, молодой священник по фамилии Хойт. Я ответил, что знаю, а сам
и думать об этом забыл. Тогда бикура интересовали меня  куда  больше,  чем
лабиринты или их создатели. Быть может,  причина  тому  -  боль  изгнания,
которую я сам в себе разжигал.
     Лабиринты есть на девяти планетах. Девяти  из  ста  семидесяти  шести
планет Великой Сети (не считая двухсот с лишним колоний и  протекторатов).
Только  на  девяти.  А  всего  после  Хиджры   было   исследовано,   пусть
поверхностно, более восьми тысяч.
     Специалисты, занимающиеся планетарной протоисторией, готовы посвятить
всю свою жизнь изучению лабиринтов. Я не из их числа. Я всегда считал  эту
проблему бесплодной и не очень-то реальной. И  вот  теперь  я  стою  перед
одним из них. Трижды Двадцать и Десять стоят  рядом.  Река  Кэнс  ревет  и
бьется о камни, грозя потушить наши факелы своими брызгами.
     Лабиринты  были  прорыты...  проложены...  созданы  примерно  семьсот
пятьдесят тысяч стандартных лет назад.  Все  их  характеристики  неизменно
совпадали, а их происхождение столь же неизменно оставалось неизвестным.
     Все лабиринтные планеты похожи на Землю (индекс по  шкале  Солмев  не
меньше 7,9) и вращаются вокруг звезд спектрального класса G. Почти все они
тектонически мертвы, то есть более похожи на Марс, чем  на  Старую  Землю.
Сами туннели залегают глубоко - как минимум, на глубине десяти километров,
но нередко уходят в землю километров на тридцать, пронизывая кору  планеты
наподобие  катакомб.  На  Свободе,  расположенной  неподалеку  от  системы
Пасема, дистанционным методом исследовали более восьмисот тысяч километров
лабиринта. Во всех мирах туннели  имеют  тридцать  метров  в  поперечнике.
Технология, с помощью которой они сооружены, Гегемонии пока неизвестна.  Я
прочел   однажды   в   каком-то   археологическом   журнале   о   гипотезе
Кемп-Хельтцера и Вайнштейна. Они предположили, что Строители  использовали
некий "землеплавильный  агрегат".  Потому-то  стены  лабиринтов  абсолютно
гладкие и нигде не находят  отвалов  выработанной  породы.  Но  теория  не
объясняла, откуда, собственно, появились эти Строители  вместе  со  своими
машинами и зачем они век за веком решали эту явно бессмысленную инженерную
задачу.   Каждая   из   лабиринтных   планет,   включая   Гиперион,   была
прозондирована и исследована. Ничего не нашли. Никакой землеройной техники
или  ржавых  шахтерских  касок.  Ни   единого   осколка   пластмассы   или
полусгнившего клочка обертки. Исследователи  не  смогли  даже  определить,
какие шахты служат  для  входа,  а  какие  -  для  выхода.  Объяснить  эти
монументальные  усилия   поисками   драгоценных   или   тяжелых   металлов
невозможно. Никакие легенды о Строителях до  нас  не  дошли.  Вещественных
доказательств их существования - помимо лабиринтов  -  тоже  нет.  В  моей
жизни был период, когда я увлекался этой загадкой, не всерьез, конечно. Но
вплотную с ней никогда не сталкивался. А теперь столкнулся.
     Мы вошли в туннель. То не был идеальный квадрат, как  мне  показалось
издали. Эрозия и сила тяжести превратила его в обыкновенную,  неправильной
формы пещеру, уходившую на сотни метров вглубь  скалы.  Бета  остановилась
как раз там, где пол туннеля стал гладким, и погасила факел. Другие бикура
последовали ее примеру.
     Стало очень  темно.  Из-за  изгиба  туннеля  звездный  свет  сюда  не
доходил. Мне доводилось бывать в пещерах, но я не думал, что могу видеть в
полной темноте. Однако я видел.
     Секунд через тридцать я стал различать розоватое  свечение.  Свечение
это, вначале слабое, становилось все ярче и ярче, и наконец в пещере стало
светлее, чем снаружи, в каньоне. Светлее даже, чем  на  Пасеме,  когда  на
небе сияют три его луны. Свет исходил из сотен -  нет,  тысяч  источников.
Когда бикура благоговейно опустились  на  колени,  я  понял,  что  это  за
светильники.
     Стены и потолок пещеры были усыпаны крестами размером  от  нескольких
миллиметров до метра. Каждый из них  испускал  густо-розовый  свет.  Когда
горели факелы, свечение крестов было незаметно, но сейчас оно заливало всю
пещеру. Я подошел к стене и принялся рассматривать ближайший крест. Он был
сантиметров тридцати в поперечнике, испускаемое им мягкое свечение  слегка
пульсировало. Нет, это не камень и не нарост, а  наверняка  что-то  живое.
Слегка теплый на ощупь, крест напоминал мягкий коралл.
     Что-то едва слышно  прошелестело  (или  то  был  не  звук,  а  просто
движение холодного воздуха?), и я обернулся. Как раз вовремя - ибо в  этот
момент в пещеру вступило Нечто.
     Бикура все еще стояли на коленях, потупив взгляды. Я  же  не  отрывал
глаз от существа, которое двигалось среди замерших бикура.
     Очертаниями  оно   отдаленно   напоминало   человека,   но   к   роду
человеческому не принадлежало. Росту в нем было, по  меньшей  мере,  метра
три. Даже когда оно стояло неподвижно, серебристая поверхность  его  тела,
казалось, струилась и переливалась  подобно  ртути.  Красноватое  свечение
крестов, покрывавших стены туннеля, отражалось от  граней  его  панциря  и
сверкало на изогнутых  металлических  лезвиях,  которые  торчали  у  этого
создания отовсюду: изо лба, из четырех запястий, из непривычно  устроенных
локтевых и коленных суставов, из пластин, защищавших его  спину  и  грудь.
Простирая   вперед   четыре   длинные    руки,    оно    проплыло    между
коленопреклоненными бикура. Ладони его были раскрыты, но  пальцы,  похожие
на хромированные  скальпели,  находились  в  постоянном  движении.  На  ум
невольно пришло неуместное сравнение с Его Святейшеством,  благословляющим
верующих на Пасеме.
     Несомненно, передо мною был легендарный Шрайк.
     В этот момент я, должно быть, шевельнулся или  издал  какой-то  звук,
потому  что  огромные  красные  глаза  повернулись  в  мою  сторону,  и  я
почувствовал, как пляска света в этих многогранных призмах погружает  меня
в гипнотическое состояние. Это был не отраженный свет. Казалось,  свирепое
яркое кроваво-красное пламя бушует в колючем черепе  и  вырывается  наружу
сквозь устрашающего вида кристаллы, помещенные  там,  где  у  всех  прочих
созданий Божьих находятся глаза.
     Затем оно двинулось... нет, не двинулось, а  просто  вдруг  перестало
быть там и оказалось тут, в метре от меня. Его  странно  сочлененные  руки
окружили меня забором из  лезвий  и  текучей  серебристой  стали.  У  меня
перехватило  дыхание.  Прямо  перед  собой  я  видел   собственное   лицо,
искаженное  и  мертвенно-бледное.  Оно  металось  из  стороны  в  сторону,
отражаясь то в горящих глазах существа, то в его металлическом панцире.
     Признаюсь, в тот момент я испытывал не  страх,  а  какое-то  странное
возбуждение.  Происходило  нечто  необъяснимое.  Мой  разум  был   выкован
иезуитской логикой и закален в холодной воде науки, но  сейчас  я  понимал
болезненное влечение наших воспитанных в  страхе  перед  Богом  предков  к
страху иного рода, ко всем этим изгнаниям  бесов  и  исступленным  пляскам
дервишей, ритуальным гаданиям на картах Тара и  самозабвенному  бормотанию
медиума на спиритическом сеансе, к трансу дзен-гностиков.  Ведь  если  нам
удалось доказать существование демонов или даже вызвать  самого  сатану  -
тем   самым   мы   незыблемо   утверждаем   реальность   их    мистической
противоположности. Бога Авраама!
     Я не думал об этом - я это чувствовал.  И  ожидал  объятий  Шрайка  с
трепетом новобрачной.
     И тут Шрайк исчез.
     Не было ни раскатов грома, ни запаха серы, ни даже порыва ветра (хотя
по всем законам природы  полагалось  быть).  Секунду  назад  это  существо
стояло здесь во всей своей смертоносной колючей красе и обнимало меня -  и
вот его нет, оно исчезло.
     Потеряв дар речи, я стоял и хлопал глазами. Альфа поднялся с колен  и
приблизился ко мне в босхианском розоватом полумраке. Он остановился  там,
где  секунду  назад  стоял  Шрайк,  и  вытянул  вперед  руки,  с  комичной
серьезностью повторяя властные движения этого воплощения смерти, хотя  его
гладкое, как у всех бикура, лицо оставалось бесстрастным, словно он  и  не
видел Шрайка. Он неуклюже развел руки, как бы  охватывая  лабиринт,  стену
пещеры и десятки светящихся крестов на ней.
     - Крестоформ, - сказал Альфа. Все Трижды Двадцать и Десять  поднялись
на ноги, подошли ближе и вновь опустились на колени.  Я  посмотрел  на  их
лица, такие спокойные, озаренные мягким светом, и тоже преклонил колени.
     - Ты  будешь  следовать  кресту  все  твои  дни.  -  В  голосе  Альфы
послышались интонации молитвы. Остальные бикура повторили его слова  почти
нараспев.
     - Ты будешь принадлежать крестоформу все твои дни, - добавил Альфа  и
пока остальные повторяли эту фразу вслед за ним, он протянул руку  и  снял
со  стены  пещеры  маленький,  длиною  не  более  двенадцати  сантиметров,
крестоформ. От стены  он  отделился  со  слабым,  едва  уловимым  щелчком.
Буквально у меня на глазах его свечение стало ослабевать. Альфа извлек  из
своего балахона маленький ремешок, обвязал им  верхнюю  часть  крестика  и
поднял  его  над  моей  головой.  -  Отныне  и  навеки   ты   принадлежишь
крестоформу, - сказал он.
     - Отныне и навеки, - эхом отозвались бикура.
     - Аминь, - прошептал я.
     Бета знаком указала мне,  что  я  должен  расстегнуть  одежду.  Альфа
повесил  маленький  крестик  мне  на  шею.  Когда  тот  коснулся  тела,  я
почувствовал, какой он холодный. Его  задняя  поверхность  была  абсолютно
плоской и гладкой.
     Бикура  встали  и  направились  к  выходу,  столь  же   апатичные   и
безразличные ко всему на свете, как и  прежде.  Я  проводил  их  взглядом,
осторожно дотронулся до креста, поднял его и осмотрел. Он был холодным  на
ощупь и никак не реагировал на мое прикосновение.  Если  несколько  секунд
назад он и был живым существом, то сейчас  не  подавал  никаких  признаков
жизни. Он по-прежнему больше  походил  на  коралл,  чем  на  кристалл  или
камень. И никаких следов клея на обратной стороне. Я принялся  размышлять.
Сначала я думал о фотохимических процессах, которые могут быть  источником
свечения, о природных люминофорах, биолюминесценции и  о  прочих  подобных
вещах. Могла  ли  эволюция  вообще  породить  подобный  феномен?  Потом  я
задумался о том, что общего между крестами и лабиринтом,  о  геологических
эпохах, за время которых плато настолько  поднялось,  что  река  и  каньон
прорезали один из туннелей. Я размышлял о  базилике  и  ее  создателях,  о
бикура, Шрайке и о себе самом. В конце концов, устав от этих  размышлений,
я закрыл глаза и стал молиться.
     Когда я вышел из пещеры, ощущая холодок на груди под одеждой.  Трижды
Двадцать и Десять, похоже, уже собирались начать трехкилометровый  подъем.
Я запрокинул голову - меж стенами Разлома, далеко вверху бледнела  полоска
утреннего неба.
     - Нет! - закричал я, но звук моего голоса потерялся в  реве  реки.  -
Мне нужно отдохнуть. Слышите, отдохнуть! - Я опустился  на  колени,  но  с
полдюжины бикура приблизились ко мне, мягко подняли и повели к лестнице.
     Я пытался идти. Господь свидетель, пытался. Первые два или  три  часа
подъема я шел сам,  однако  ноги  мои  все  чаще  подкашивались.  Наконец,
поскользнувшись на камне, я упал и, не в состоянии  удержаться,  покатился
вниз, туда, где на глубине шестисот метров под нами, мчалась река.  Помню,
как я схватился за крестоформ, висевший на груди  под  толстым  балахоном,
затем с полдюжины рук удержали меня, подняли и понесли. Больше я ничего не
помню.
     Вплоть до этого утра. Я проснулся, когда лучи восходящего солнца  уже
проникли в мою  хижину.  На  мне  был  только  балахон.  Я  пощупал  рукою
крестоформ и убедился, что он на месте, висит на ремешке у меня на  груди.
Над лесом поднималось  солнце.  И  тут  я  понял,  что  потерял  сутки:  в
беспамятстве я был не только во время подъема по бесконечной лестнице (как
эти маленькие человечки  смогли  нести  меня  два  с  половиной  километра
вверх?), но и весь следующий день и всю ночь.
     Я огляделся. Мой комлог и прочая записывающая аппаратура пропали. Мне
оставили только медсканер  и  несколько  дискет  с  программами  обработки
антропологических данных. Толку от них никакого,  ибо  все  остальное  мое
оборудование уничтожено. Я с сожалением покачал головой и отправился вверх
по ручью - мыться.
     Мне показалось, что бикура спят. После того, как я принял  участие  в
их ритуале и стал "принадлежать крестоформу", они, казалось,  потеряли  ко
мне всякий интерес. И сейчас, раздеваясь перед купанием, я тоже  решил  их
игнорировать. Как только силы возвратятся ко  мне,