новном   были   экстрасенсы,   целители,   всевозможные
изобретатели, а  также  маленькие  лаборатории  и  исследователи-одиночки,
которые предлагали свои услуги в обмен на рекламу. Служители культа Шрайка
и иные религиозные фанатики утверждали, что Рахиль наказана  по  заслугам.
Поступали запросы от различных рекламных агентств,  желающих  использовать
Рахиль  в  своих  кампаниях,  предложения  от  агентов,   набивавшихся   в
посредники, письма с выражениями сочувствия от простых  людей  (нередко  в
них были вложены  кредитные  чипы),  полные  скептицизма  отклики  ученых,
предложения от голопродюсеров и  книжных  издательств,  жаждущих  получить
исключительные права на создание книг и фильмов о жизни  Рахили,  а  также
уйма предложений о покупке недвижимости.
     Рейхсуниверситет нанял команду экспертов для  отбора  предложений,  в
которых могло оказаться рациональное зерно. Большая часть оказалась  сущей
ерундой. Несколько гипотез были  серьезно  изучены.  Но,  в  конце  концов
выяснилось, что все мало-мальски серьезные способы обследования и  лечения
уже опробованы Рейхсом.
     И  лишь  одна  мультиграмма  привлекла  внимание  Сола.  Ее   прислал
председатель кибуца Кфар-Шалом на Хевроне. Она гласила:
     ЕСЛИ СТАНЕТ НЕВМОГОТУ, ПРИЕЗЖАЙТЕ.


     Невмоготу стало очень скоро. После первых  месяцев  шумной  гласности
осаду, казалось, сняли, но, как  выяснилось,  то  была  лишь  прелюдия  ко
второму   акту.   Сол   превратился   в   постоянного   героя   бульварных
факс-газетенок,  окрестивших  его  "Вечным  жидом",   отчаявшимся   отцом,
блуждающим повсюду в надежде вылечить свое дитя от экзотической болезни  -
настоящая  издевка,  зная  стойкую  нелюбовь  Сола  к  путешествиям.  Сара
неизменно  именовалась   "отчаявшейся   матерью".   Рахиль   была   обычно
"обреченным ребенком", а один  вдохновенный  писака  назвал  ее  "Невинной
Жертвой Проклятия Гробниц Времени". Нельзя было выйти из  дома,  чтобы  не
наткнуться на репортера или голографиста, прячущегося за деревом.
     Мало-помалу Кроуфорд обнаружил, что на  несчастье  семьи  Вайнтраубов
можно  делать  деньги.  Сначала  город  вел  себя  сдержанно,   но   когда
предприниматели из Буссард-Сити раскинули по  всему  Кроуфорду  киоски  по
продаже сувениров, теннисок, инфочипов и наводнили его туристами,  которых
с  каждым  днем  становилось  все  больше,  местные   бизнесмены   сначала
возмутились, затем заколебались, а потом пришли к единодушному мнению, что
уж если дело  ставится  на  коммерческую  основу,  то  прибыль  не  должна
доставаться чужакам.
     После  четырехсот  тридцати  восьми  лет   сравнительного   уединения
Кроуфорд обзавелся собственным  нуль-Т-терминалом.  Приехавшим  больше  не
надо было тратить двадцать минут на полет из Буссард-Сити. Их толпы росли.


     В день отъезда шел сильный дождь,  и  улицы  были  пусты.  Рахиль  не
плакала, только смотрела на всех широко раскрытыми глазами.  Через  десять
дней ей исполнялось шесть лет.
     - Папа, почему мы должны переезжать? - еле слышно спросила она.
     - Так уж получилось, моя милая.
     - Но почему?
     - Да потому, что нужно, моя маленькая. Тебе  понравится  на  Хевроне.
Там много парков.
     - Но почему вы раньше мне не говорили, что мы переезжаем?
     - Говорили, моя родная. Ты просто забыла.
     - А что же будет с Грэмом и со всеми Грэмами, и с дядей Ричардом, и с
тетей Тетой, и с дядей Саулом, и вообще со всеми?
     - Они будут приезжать к нам в гости.
     - А Ники, Линна и все мои друзья?
     Сол отвернулся и  молча  понес  в  магнитоплан  последнюю  коробку  с
вещами. Дом был продан и пуст; часть  мебели  тоже  продали,  а  остальную
отправили на Хеврон. Последнюю неделю люди шли  сюда  сплошным  потоком  -
родственники, старые друзья, сослуживцы из  колледжа  и  даже  кое-кто  из
медицинской бригады Рейхса, работавшей с Рахилью  в  течение  восемнадцати
лет. Сейчас улица была пуста. Струи дождя обрушивались на прозрачный купол
ТМП и причудливыми ручейками стекали вниз. Забравшись внутрь, все трое  на
мгновение застыли, глядя на покинутый дом. В кабине пахло влажной  шерстью
и мокрыми волосами.
     Рахиль прижала к груди плюшевого мишку, которого  Сара  разыскала  на
чердаке полгода назад, и очень серьезно произнесла:
     - Это нечестно.
     - Да, это нечестно, - согласился Сол.


     Хеврон - мир пустынь. Четыре века терраформирования сделали атмосферу
пригодной для дыхания и  превратили  несколько  миллионов  акров  песка  в
пахотную землю. Существа, которые обитали  там  раньше,  были  небольшими,
выносливыми и необычайно  осторожными;  точно  такими  же  были  существа,
завезенные сюда со Старой Земли, в том числе и люди.
     - О-ох, - простонал Сол, въезжая в пропеченную солнцем деревушку Дан,
за которой начиналась территория пропеченного солнцем кибуца Кфар-Шалом. -
Какие же мы, евреи, мазохисты. Когда началась  Хиджра,  наше  племя  могло
выбрать  любой  из  двадцати  тысяч  исследованных  миров,  а  эти  зануды
отправились сюда.
     Но первых колонистов (как, впрочем, и Сола с его семьей) привел  сюда
отнюдь не мазохизм. Большая часть Хеврона представляла собой  пустыню,  но
плодородные его  районы  были  плодородны  почти  беспредельно.  Синайский
университет почитался во всей Сети, а  его  Медицинский  центр  притягивал
богатых пациентов и вытягивал из их карманов деньги,  шедшие  на  развитие
кооператива. На Хевроне был  всего  один  терминекс  в  Новом  Иерусалиме:
строить порталы в других местах не  разрешалось.  Не  пожелавший  войти  в
Гегемонию на  правах  протектората,  Хеврон  установил  высокую  плату  за
пользование нуль-терминалом и не разрешал туристам покидать пределы Нового
Иерусалима.  Для  еврея,  ищущего  уединения,  это  было,  пожалуй,  самое
подходящее место на всех трехстах планетах, заселенных человеком.
     Кибуц  считался  кооперативом  скорее  по  традиции,  чем  по   сути.
Вайнтраубов поселили в отдельном  доме  -  скромном  жилище  из  саманного
кирпича со скругленными углами и голым деревянным полом, из окон  которого
открывался прекрасный вид на бескрайние просторы пустыни за  апельсиновыми
и оливковыми рощами, - дом стоял на самой вершине холма. Казалось, здешнее
солнце высушило все, думал Сол, даже огорчения и страшные сны, а его  свет
словно жил собственной жизнью. По  вечерам  почти  час  после  заката  дом
Вайнтраубов светился розовым.


     Каждое утро Сол садился у постели дочери и ждал, когда она проснется.
Ему была мучительна ее растерянность при пробуждении, и он старался, чтобы
первое, что она увидит, было его лицо. Он обнимал ее,  а  она  забрасывала
его вопросами.
     - Папа, мы где?
     - Мы в чудесном месте, детка. Я расскажу тебе все за завтраком.
     - А как мы здесь оказались?
     - Мы совершили далекое путешествие: сначала по нуль-Т, потом на  ТМП,
а потом еще немножко шли пешком, - привычно отвечал он. -  Вообще-то,  это
не  так  уж  далеко...  но  и  не  близко,  так  что  можешь  считать  это
приключением.
     - Папочка, но моя постелька тут, и игрушки... Почему же я  не  помню,
как мы сюда попали?
     И Сол, ласково держа ее за плечи  и  заглядывая  в  ее  карие  глаза,
отвечал:
     - Ты болела, Рахиль. Помнишь, в книжке "Заблудившаяся лягушка" Теренс
больно ушиб голову и несколько дней не мог вспомнить, где живет? Вот  и  с
тобой случилась такая история.
     - А сейчас мне лучше?
     - Да, - отвечал Сол. - Сейчас тебе гораздо лучше.
     Тут дом наполнялся аппетитными запахами,  и  они  шли  завтракать  на
террасу, где их уже ждала Сара.


     Друзей у Рахили было теперь больше, чем когда-либо. В  местной  школе
ей всегда были рады: знакомясь с ней заново каждый день, никто и  виду  не
подавал. После занятий дети подолгу играли в саду и носились среди холмов.
     Абнер, Роберт и Эфраим, старейшины Совета, уговорили Сола  продолжить
работу  на  книгой.  Хеврон  гордился  тем,  что  приютил  и   предоставил
гражданство множеству ученых, художников, музыкантов, философов, писателей
и композиторов. Дом,  подчеркивали  они,  подарен  ему  государством.  Его
пенсия, весьма умеренная по стандартам Сети, была  более  чем  достаточной
для их скромных потребностей в Кфар-Шаломе.  Однако  Сол,  к  собственному
удивлению, обнаружил, что ему нравится физический труд. Что бы он ни делал
- работал ли в саду, расчищал ли поля от камней или чинил окружавшую город
стену, - он ощущал, как на его душу и разум снисходит покой,  которого  он
не  знал  уже  много  лет.  Он  обнаружил,  что  может  полемизировать   с
Кьеркегором, ожидая, пока высохнет строительный раствор, и открывал  новые
глубины в мыслях Канта и  Вандюра,  обирая  червивые  яблоки.  В  возрасте
семидесяти трех стандартных лет Сол приобрел наконец первые мозоли.
     По вечерам он играл с Рахилью, а когда она  засыпала,  шел  вместе  с
Сарой прогуляться у подножья холмов, оставив Рахиль на попечение Джуди или
еще кого-нибудь из девочек, живших по соседству. Однажды Сол и  Сара  даже
съездили в Новый Иерусалим.  В  первый  раз  с  тех  пор,  как  семнадцать
стандартных лет назад Рахиль вернулась к ним, они оказались вдвоем.
     Но не все было такой уж  идиллией.  Слишком  часто  Сол,  проснувшись
посреди ночи, бежал босиком в детскую и заставал там жену,  тихо  сидевшую
возле спящей Рахили. И едва ли не  каждый  день,  когда  они  в  розоватых
вечерних сумерках  купали  Рахиль  в  старенькой  керамической  ванне  или
укладывали ее спать, девочка повторяла одну и  ту  же  фразу:  "Мне  очень
нравится здесь, папа, только можно мы завтра поедем домой?"  Сол  согласно
кивал головой, рассказывал ей сказку, пел колыбельную  песенку,  а  потом,
уверенный, что дочка уже спит, целовал ее, на цыпочках крался к  дверям  и
внезапно слышал из-под одеяла ее сонное: "Счастливо, аллигатор" и поспешно
отвечал: "Пока,  крокодил".  После  этого  он  долго  не  мог  заснуть  и,
прислушиваясь к дыханию спавшей (или притворявшейся спящей)  жены,  следил
за тем, как бледные полосы света от одной или обеих  маленьких  хевронских
лун ползут по шершавым стенам, и разговаривал с Богом.


     Сол разговаривал с Богом несколько месяцев, прежде чем понял, что он,
в сущности, делает. Ему стало смешно. Эти ночные беседы ни в коей мере  не
были молитвами, скорее, они представляли собой сердитые монологи, которые,
по мере того как обличительные нотки звучали в них все громче, перерастали
в яростные споры с самим собой. Но не только с собой. Однажды Сол осознал,
что темы этих ожесточенных  дебатов  столь  глубоки,  вопросы,  подлежащие
разрешению, столь серьезны, затронутые спором  сферы  столь  обширны,  что
единственное существо, на  которое  он  мог  обрушиться  с  обвинениями  в
подобных  прегрешениях,  никто  иной,  как  сам  Господь  Бог.   Поскольку
представление о  Боге  как  о  существе,  способном  не  спать  по  ночам,
беспокоясь о людях и вмешиваясь в  жизнь  отдельных  индивидуумов,  всегда
являлось для Сола  абсолютно  абсурдным,  он,  уяснив  наконец  суть  этих
диалогов, усомнился в своем рассудке.
     Но  диалоги  продолжались.  Сол  хотел  понять,  как  может  родиться
какая-либо этическая система (и более того, целая религия, причем  религия
удивительно стойкая, сумевшая пережить все удары судьбы) из  приказа  Бога
человеку убить собственного  сына.  То,  что  повеление  было  отменено  в
последний миг, не играло в глазах Сола ни малейшей роли.  Не  играло  роли
также и то, что повеление было дано  лишь  с  целью  проверить  готовность
Авраама к послушанию. Именно  мысль  о  том,  что  пресловутое  послушание
позволило Аврааму стать родоначальником всех колен Израилевых, и приводила
Сола в ярость.
     Посвятив пятьдесят пять лет  жизни  изучению  этических  систем,  Сол
Вайнтрауб пришел к непоколебимому убеждению: всякая преданность  божеству,
либо концепции, либо общему принципу, которая ставит  повиновение  кому-то
или  чему-то  превыше  справедливого  обращения  с  невинным  человеческим
существом, есть зло.

     "Ну, хорошо, дай мне определение слова  "невинный"?"  -  услышал  Сол
насмешливый и слегка раздраженный голос, с которым он привык ассоциировать
свои ночные споры.
     "Ребенок невинен, -  подумал  Сол.  -  Невинным  был  Исаак.  Невинна
Рахиль".
     "Невинна только потому, что ребенок?"
     "Да".
     "И ты уверен, что  не  существует  ситуации,  когда  кровь  невинного
должна быть пролита во имя великого дела?"
     "Нет, - подумал Сол, - не существует".
     "Но невинные, я полагаю, это не только дети?"
     Сол помедлил, чувствуя ловушку и пытаясь определить, куда клонит  его
подсознательный собеседник. Ему это не удалось.
     "Да, - подумал он, - невинные - это не только дети".
     "Значит, и взрослые? Такие, как Рахиль? Как твоя дочь, когда ей  было
двадцать четыре года? Невинного нельзя принести в жертву, невзирая на  его
возраст?"
     "Да, это так".
     "Тогда, быть может, это часть  урока,  который  надо  было  преподать
Аврааму прежде, чем он станет отцом благословеннейшего из народов Земли?"
     "Какой урок?  -  подумал  Сол.  -  Что  за  урок?"  -  Но  голос  его
собеседника утих, и он услышал крики ночных птиц за окном и тихое  дыхание
жены, спавшей с ним рядом.


     В пять лет Рахиль еще могла читать. Сол никак  не  мог  вспомнить,  в
каком возрасте она научилась этому, - ему казалось, что она  умела  читать
всегда.
     - В четыре стандартных, - сказала Сара. - Я помню, это было в  начале
лета... через три месяца после ее  дня  рождения.  Мы  устроили  пикник  в
полоза колледжем. Рахиль  листала  свою  книжку  про  Винни-Пуха  и  вдруг
сказала: "Я слышу в голове голос".
     Тогда вспомнил и Сол. Он вспомнил и ту радость, которая охватила их с
женой оттого, что их малышка такая  способная.  Он  вспомнил,  потому  что
сейчас все повторялось в обратном порядке.
     - Папа,  -  сказала  Рахиль,  лежавшая  на  полу  в  его  кабинете  и
сосредоточенно раскрашивавшая картинку, -  сколько  времени  прошло  после
маминого дня рождения?
     - Это было в понедельник, - ответил Сол, не отрываясь от книги.  День
рождения Сары еще не наступил, но для Рахили он был совсем недавно.
     - Я знаю. Но сколько времени прошло с тех пор?
     -  Сегодня  четверг,  -  сказал   Сол,   продолжая   читать   длинный
талмудический трактат о повиновении.
     - Я знаю, что четверг. Но сколько дней?
     Сол отложил книгу в сторону.
     - Ты можешь мне назвать все дни недели? -  Мир  Барнарда  пользовался
старым календарем.
     - Конечно, - ответила Рахиль. -  Суббота,  воскресенье,  понедельник,
вторник, среда, четверг, пятница, суббота...
     - Ты уже называла субботу.
     - Да. Но сколько дней прошло с тех пор?
     - Можешь ты посчитать от понедельника до четверга?
     Рахиль нахмурилась, зашевелила губами. Сразу у нее не получилось, она
стала загибать пальцы.
     - Четыре дня? - спросила она.
     - Умница, - похвалил Сол. - А можешь ты сказать  мне,  сколько  будет
десять минус четыре, детка?
     - Что такое минус?
     Усилием воли Сол заставил себя снова уткнуться в трактат.
     - Ничего, - ответил он. - Это такая штука, про которую тебе расскажут
в школе.
     - Мы поедем домой завтра?
     - Да.


     Как-то утром, когда Рахиль ушла играть с  Джуди  (она  стала  слишком
маленькой, чтобы ходить в школу), Сара сказала:
     - Сол, нам надо отвезти ее на Гиперион.
     - Что? - Сол изумленно уставился на нее.
     - Ты слышал, что. Мы не можем ждать. Скоро  она  разучится  ходить...
говорить.  Кроме  того,  мы  не  становимся  моложе.   -   Сара   невесело
рассмеялась. - Звучит странно. Да? Но мы действительно не молодеем.  Через
год-два поульсенизация перестанет действовать.
     - Сара, разве ты забыла? Все врачи говорят, что Рахиль  не  перенесет
криогенную фугу. А без этого нечего думать о сверхсветовом полете.  Эффект
Хоукинга может лишить ее рассудка... или хуже.
     - Это пустяки,  -  сказала  Сара.  -  Рахили  нужно  возвратиться  на
Гиперион.
     - Ну подумай, что ты говоришь? - Сол уже начинал сердиться.
     Тогда Сара сжала его руку.
     - Ты что, один видел тот сон?
     - Сон? - Он еле выговорил это слово.
     Она вздохнула и  села  у  белого  кухонного  стола.  Утреннее  солнце
заглянуло  в  окно,  осветив,  словно   желтым   прожектором,   цветы   на
подоконнике.
     - Темное помещение, - сказала она. - Красные  огни  наверху.  И  этот
голос. Он  велит  нам...  велит  нам  взять...  отправиться  на  Гиперион.
Совершить... жертвоприношение.
     Во рту у Сола пересохло, сердце бешено заколотилось.
     - К кому... к кому он обращался в этом сне?
     Сара странно на него посмотрела.
     - К нам обоим. Если бы тебя не было там...  в  этом  сне,  вместе  со
мной... как бы я переносила его все эти годы?
     Сол рухнул в кресло и удивленно уставился на лежавшую на столе  руку.
Суставы, разбухшие от артрита, набрякшие жилы, пятна... Это,  конечно  же,
его рука. Он, словно со стороны, услышал собственный голос:
     - Ты ни разу не упомянула об этом. Ни единого словечка...
     На этот раз Сара рассмеялась без горечи.
     - А зачем? Каждый раз мы оба сразу же просыпались. И ты  был  весь  в
испарине. Я же догадалась, что это был не просто сон. Надо ехать, отец. На
Гиперион.
     Сол пошевелил рукой. Она по-прежнему казалась ему инородным телом.
     - Почему? Ну, Бога ради, почему, Сара? Мы ведь не  можем...  принести
Рахиль...
     - Конечно нет, отец. Разве ты не  думал  обо  всем  этом?  Мы  должны
поехать на Гиперион... туда, куда нас призывает наш сон...  и  принести  в
жертву себя вместо нее.
     - Себя, -  повторил  Сол.  Ему  показалось,  что  у  него  начинается
сердечный приступ. Грудь так сильно болела, что он не  мог  вздохнуть.  Он
сидел молча целую минуту, уверенный, что, если попытается произнести  хоть
слово, тут же разрыдается. Собравшись с силами, он сказал наконец:
     - А ты давно уже... придумала все это, мать?
     - Давно ли я знаю, что мы должны делать? Год. Немногим  больше  года.
Сразу же после того, как ей исполнилось пять лет.
     - Целый год! Но почему ты ничего мне не сказала?
     - Я ждала. Ждала, что ты поймешь. Что тоже будешь знать.
     Сол покачал головой. Комната куда-то уплывала и качалась.
     - Нет. То есть пока еще мне кажется, что нет... Мне  нужно  подумать,
мать.
     Сол увидел, как незнакомая рука  с  набрякшими  жилами  похлопала  по
знакомой руке Сары.
     Она кивнула ему.


     Сол провел три дня и три ночи  в  каменной  пустыне,  питаясь  только
черствым хлебом, который запивал водой из конденсаторного термоса.
     Десятки тысяч раз за прошедшие двадцать лет он мечтал  о  том,  чтобы
болезнь Рахили перешла к нему:  ведь  если  кто-то  должен  страдать,  то,
конечно, отец, а не ребенок. Вероятно, все родители на его месте думали бы
так же - они так и делают каждый раз, когда их ребенок тяжело заболеет или
угодит в аварию. Но здесь все сложней.
     На третий день в этом пекле, когда он дремал в тени большой  каменной
плиты, Сол узнал: да, действительно сложней.

     "Мог бы Авраам дать такой ответ Богу? Что он сам будет жертвой, а  не
Исаак?"
     "Авраам мог так ответить. А ты не можешь".
     "Почему?"

     И словно в ответ Сол, как в бреду, увидел обнаженных людей,  шагающих
к печам сквозь строй мужчин, вооруженных автоматами, и  матерей,  прячущих
своих детей под грудами  одежды.  Он  увидел  мужчин  и  женщин  с  кожей,
свисавшей обугленными лохмотьями, которые выкапывали перепуганных детей из
пепла еще совсем недавно существовавшего города. Сол знал, что все это  не
сон, а реальные картины Первого и Второго Холокоста, и, понимая  это,  еще
до того, как в его мозгу прозвучал тот голос, он  уже  знал,  каким  будет
ответ. Каким он должен быть.

     "Родители уже предлагали себя. Эта жертва  уже  принята.  Все  это