, как повелел ему Господь.
     Авраам сделал это не из покорности.
     И не потому, что любовь к Богу пересилила в нем любовь к сыну.
     АВРААМ ИСПЫТЫВАЛ БОГА.
     Отвергнув в последний момент жертвоприношение и  отведя  нож,  Бог  в
глазах Авраама и сердцах его потомков заслужил право стать его, Авраамовым
Богом.
     И Сол содрогнулся, представив  себе,  что  значила  для  Авраама  его
решительная, лишенная какого бы то ни было притворства позиция,  искренняя
готовность принести сына в жертву, укрепившая связь между Высшей  Силой  и
человечеством. В глубине души Авраам знал, что решится убить сына, и  Бог,
каков бы ни был его образ, тоже это знал, чувствовал скорбь Авраама и  его
решимость.
     Не ради жертвоприношения отправился в пустыню Авраам, а чтобы  раз  и
навсегда уяснить себе, следует ли доверять и повиноваться Богу. Только так
можно было его испытать.
     "Почему же, - думал Сол,  прижимаясь  к  каменным  ступеням  Сфинкса,
подрагивающего на волнах темпорального  шторма,  -  почему  это  испытание
должно вновь и вновь повторяться? Какие еще страшные откровения  уготованы
человечеству?"
     Из слов Ламии, из историй,  рассказанных  собратьями-паломниками,  из
всего, что открылось ему самому за последние недели страданий, Сол  понял,
что попытки  машинного  Высшего  Разума  (будь  он  бог,  дьявол  или  еще
кто-нибудь)  уничтожить   беглую   ипостась   человеческого   Божества   -
Сопереживание - бесплодны. Обречены. Сол больше не видел тернового  дерева
с его металлическими ветвями и сонмом мучеников, но отчетливо понимал, что
эта штука была такой же органической машиной, как  и  Шрайк,  -  средством
трансляции страдания на всю вселенную, чтобы ипостась человеческого  Бога,
отреагировав, выдала наконец себя.
     Если Бог способен эволюционировать, - а Сол не  сомневался,  что  так
оно  и  есть,  -  тогда  эволюция  должна  быть   направлена   в   сторону
сопереживания - сочувствия чужому страданию, а не в сторону силы и власти.
Но мерзкое дерево, чью страшную  силу  бедняга  Мартин  Силен  испытал  на
собственной шкуре, оказалось неудачной приманкой для беглой ипостаси.
     Теперь Сол понимал, что у машинного бога, каким бы он ни был, хватило
проницательности сообразить, что сопереживание - реакция на боль других. И
все же этот хваленый  ВР  оказался  безнадежно  глуп.  Он  не  понял,  что
сопереживание - для  человека  и  человеческого  Высшего  Разума  -  нечто
гораздо  большее.  Сопереживание  и  любовь  нераздельны  и   непостижимы.
Машинному Высшему Разуму никогда не понять этого и не создать  капкан  для
ипостаси людского ВР, сбежавшей от ужасов войны в отдаленное будущее.
     Любовь - наиболее банальное  из  переживаний,  самый  затасканный  из
религиозных символов, оказалась - как понимал теперь Сол - сильнее ядерных
сил, сильнее электрослабого взаимодействия, сильнее  гравитации.  Все  эти
силы  есть  любовь.  Связующая   Пропасть,   субквантовая   невероятность,
передающая информацию от фотона к фотону, - ничто иное, как любовь.
     Но можно ли объяснить любовью, обыкновенной любовью,  так  называемый
антропный принцип, над которым ученые ломают головы уже лет семьсот,  если
не дольше? Эту  почти  бесконечную  цепь  совпадений,  которые  привели  к
возникновению вселенной  с  нужным  количеством  измерений,  с  идеальными
характеристиками  электронов,  требуемым  законом  всемирного   тяготения,
звездами  идеального  возраста,  идеальными  прабиосистемами,  породившими
безупречные вирусы, которые превратились в идеальные ДНК?  Эту  череду  до
абсурда удачных  совпадений,  антилогичных,  антипостижимых,  необъяснимых
даже религией? Можно ли?
     Семь веков существования теорий Великого Объединения,  пост-квантовой
физики суперструн и продиктованной  Техно-Центром  концепции  замкнутой  и
безграничной   вселенной   без   сингулярностей    Большого    Взрыва    и
соответствующих   конечных   точек,   отстранили,   сняли   Бога    -    и
примитивно-антропоморфного, и утонченного, пост-эйнштейновского - со  всех
должностей, даже с  поста  хранителя  и  прекреационного  законодателя.  В
понимании машин и человека, вселенная не нуждалась ни в каком Создателе  и
вообще не допускала его существования. Возможно,  кое-какие  детали  в  ее
законах потребуется подправить, но на общую картину это уже  не  повлияет.
Она не имела ни начала, ни конца -  расширялась,  сжималась,  потом  снова
расширялась, и циклы эти чередовались  подобно  временам  года  на  Старой
Земле. Какая там любовь!
     Следовательно, Авраам согласился пожертвовать сыном,  чтобы  испытать
призрак?
     Следовательно, Сол напрасно нес дочь через сотни световых лет,  через
неисчислимые препятствия?
     Но теперь, когда над ним нависали Сфинкс и небо Гипериона  с  первыми
проблесками рассвета, Сол понял, что им двигала  сила  более  глубинная  и
могущественная, чем ужас перед Шрайком или узы боли. Если он прав -  а  он
чувствовал свою правоту, хоть и  не  мог  ее  доказать,  -  значит  любовь
вплетена  в  структуру  вселенной  так  же  прочно,   как   гравитация   и
противоположность материи и антиматерии. Место для Бога, каков  бы  он  ни
был, не в паутине между стенами, не в сингулярных  трещинах  мостовой,  не
где-то вовне, впереди или позади событий... но в  самой  ткани  вещей.  Он
развивается  вместе  с  развивающейся  вселенной.  Познает,  как   познают
способные к познанию элементы вселенной, любит, как любят люди.

     Сол поднялся сначала на колени,  затем  во  весь  рост.  Темпоральный
шторм, похоже, немного утих - быть может, ему наконец удастся приблизиться
к Гробнице?
     Из проема, в котором скрылся Шрайк, все еще  лился  свет.  Но  звезды
гасли одна за другой - наступало утро.
     Сол взошел по ступеням.
     Он вспомнил тот день на  Мире  Барнарда,  когда  десятилетняя  Рахиль
попыталась  влезть  на  самый  высокий  в  городе  вяз   и   сорвалась   с
сорокаметровой высоты. Сол ринулся в медицинский центр,  где  увидел  свою
дочь  плавающей  в  восстановительном  растворе   с   проткнутым   легким,
сломанными  ногой  и  ребрами,  раздробленной  челюстью  и   бесчисленными
порезами и царапинами. Она улыбнулась ему,  подняв  большой  палец,  и,  с
трудом  двигая  стянутой  проволочной  шиной  челюстью,   прошептала:   "В
следующий раз я доберусь!"
     Всю ночь Сол и Сара просидели подле спящей Рахили. Сол держал  ее  за
руку. Они ждали утра...
     Сейчас он тоже ждал.
     Темпоральный прилив все еще не  подпускал  Сола  к  Сфинксу,  но  он,
пригнувшись, застыл в пяти метрах от  входа,  словно  камень,  который  не
сдвинуть с места.
     Сол только поднял глаза, но не пошевелился,  когда  в  предрассветном
небе появился звездолет. Оглянулся,  но  не  отступил  ни  на  шаг,  когда
корабль сел и из люка вышли трое. И лишь повернул  голову,  когда  услышал
оклик откуда-то из глубины долины и увидел у Нефритовой Гробницы  знакомую
фигуру, тащившую на себе кого-то.
     Все это не имело никакого отношения к его дочери. Он ждал Рахиль.

     Оказывается, мой аналог может перемещаться в  густой  каше  Связующей
Пропасти, окружающей теперь Гиперион, и без инфосферы.  Первым  делом  мне
хочется увидеть Того, Кто Придет, но я пока не готов  к  этому,  хотя  его
сияние доминирует в метасфере. В конце концов я всего  лишь  малявка  Джон
Китс, а не Иоанн Креститель.
     Сфинкс  -  которому  придали  форму  реального  существа,  созданного
инженерами-генетиками через  несколько  веков  -  это  вихрь  темпоральной
энергии. На самом деле - как  видно  теперь  моему  умножившемуся  зрению,
существует несколько  Сфинксов:  антиэнтропийная  гробница,  несущая  свое
содержимое - Шрайка - назад  во  времени,  точно  запаянный  контейнер  со
смертоносными бациллами; активный,  нестабильный  Сфинкс,  в  котором  при
пробном  открытии  межвременного  портала  Рахиль   Вайнтрауб   заразилась
болезнью Мерлина, и Сфинкс, который распахнулся и теперь  синхронизован  с
потоком  времени.  Этот  последний  Сфинкс  -  сверкающее   пятно   света,
уступающее по яркости разве что метасферическому костру Того, Кто  Придет,
освещающему весь Гиперион.
     Я спускаюсь к этому яркому пятну как раз вовремя - чтобы увидеть, как
Сол Вайнтрауб вручает свою дочь Шрайку.
     Я не могу помешать ему. Не способен.  И  вообще  не  вправе:  от  его
поступка зависит судьба множества миров.
     Зато я занимаю удачную позицию внутри  Сфинкса,  откуда  хорошо  вижу
Шрайка с его драгоценным грузом. Вижу девочку. Мокрую, сморщенную,  всю  в
пятнах - ей несколько секунд от роду, и  она  кричит  во  всю  мощь  своих
крохотных легких. Мне, закоренелому холостяку и поэту, трудно понять,  чем
мила эта антиэстетичная пискунья своему отцу - и космосу.
     Тем не менее вид детского тельца  (несмотря  на  всю  физиологическую
непривлекательность новорожденной) в острых когтях Шрайка  задел  какую-то
струнку в моей душе.
     Три шага внутри Сфинкса перенесли Шрайка и ребенка на несколько часов
вперед. Сразу за порогом потек времени убыстряет течение. Если я ничего не
предприму в ближайшие секунды, будет поздно - Шрайк скроется через портал,
унося ребенка к неведомой темной дыре в отдаленном будущем.
     Перед моим  взором  появляются  пауки,  высасывающие  соки  из  своей
добычи, земляные осы, откладывающие яйца в  парализованные  тела  жертв  -
идеальный инкубатор, он же продуктовый склад.
     Необходимо действовать,  но  здесь  я  такой  же  призрак,  как  и  в
Техно-Центре: Шрайк проходит сквозь  меня.  От  моей  аналоговой  личности
никакого толку - она бесплотна, точно облачко болотного газа.
     Но у болотного газа нет разума, а у Джона Китса он есть.
     Шрайк делает два шага. Для Сола и  тех,  кто  снаружи,  проходит  еще
несколько часов. Я вижу кровь на коже заходящегося  в  крике  младенца,  -
там, где в него вонзаются Шрайковы скальпели.
     К черту!
     Снаружи, на широком каменном  крыльце  Сфинкса,  на  самой  стремнине
темпоральных потоков, текущих в Гробницу и через  нее,  валяются  рюкзаки,
одеяла, недоеденные пищевые рационы, оставленные  здесь  Солом  и  другими
паломниками.
     И еще куб Мебиуса.
     Когда на борту корабля-дерева  "Иггдрасиль"  Глас  Древа  Хет  Мастин
готовился к паломничеству, контейнер был запечатан силовым полем  восьмого
класса. В нем находился одиночный  эрг,  или  Связующий,  -  одно  из  тех
крохотных существ, которые, не обладая разумом  в  человеческом  понимании
этого слова,  выработали  в  процессе  эволюции  способность  генерировать
мощные силовые поля.
     Тамплиеры  и  Бродяги  научились  общаться  с  этими  существами,   а
обитатели Рощи Богов даже использовали  их  на  своих  красивых,  открытых
космосу кораблях-деревьях.
     Хет Мастин вез эрга через сотни световых лет, чтобы выполнить договор
Тамплиеров с Церковью Последнего  Искупления  -  вывести  терновое  дерево
Шрайка в космос. Но, увидев Шрайка и дерево мучений собственными  глазами,
он не нашел в себе сил исполнить обет. И погиб.
     Куб Мебиуса. Я отчетливо видел эрга - плотный шар красной  энергии  в
темпоральном потоке.
     Сквозь завесу тьмы проступал силуэт  Вайнтрауба.  Время  снаружи  шло
быстрее, и фигура ученого комично дергалась - как персонаж древнего немого
фильма. Однако куб Мебиуса находился в поле Сфинкса.
     Рахиль пронзительно закричала - страху подвержены даже новорожденные.
Страху падения. Страху боли. Страху разлуки.
     Шрайк сделал еще шаг, и еще час прошел снаружи.
     Перед Шрайком я был ничто, но энергетическими полями могут  управлять
даже призрачные аналога  Техно-Центра.  Я  снял  с  куба  Мебиуса  силовую
оболочку. И выпустил эрга на свободу.
     Тамплиеры общались с эргами посредством электромагнитного излучения и
кодированных сигналов, вырабатывали в них рефлексы... но  главным  образом
при помощи  той  мистической  связи,  секреты  которой  были  ведомы  лишь
Братству и немногим Бродягам. Ученые называют эту связь телепатией,  хотя,
скорее, это просто сопереживание.
     Шрайк делает еще шаг к открытому порталу в будущее. Рахиль  кричит  с
силой, совершенно немыслимой для новорожденной.
     Эрг расширяется, понимает меня и сливается  с  моей  личностью.  Джон
Китс обретает облик и плоть.
     Я спешно делаю пять шагов, вернее, пять  прыжков  в  сторону  Шрайка,
вырываю ребенка из его лап и отступаю назад. Даже в  безумствующем  вокруг
энергетическом вихре  чувствуется  особый,  кисловатый  и  свежий  детский
залах, исходящий от девочки. Я прижимаю  ее  к  груди,  прикрывая  ладонью
мокрую головенку.
     Ошарашенный Шрайк резко оборачивается. Четыре руки взлетают вверх,  с
щелчком раскрываются лезвия, взор огненно-красных глаз останавливается  на
мне. Но темпоральный поток уже подхватил  монстра  и  потащил  к  порталу.
Скрежеща стальными зубами, Шрайк падает в него и исчезает из виду.
     Я поворачиваюсь ко входу, но он очень далеко. Иссякающая энергия эрга
могла бы помочь мне  добраться  туда,  вытащить  против  течения,  как  на
буксире, но меня одного - без Рахили. Нести в такую даль  еще  одно  живое
существо не под силу эргу и мне вместе взятым.
     Малышка  кричит,  и  я  легонько  подбрасываю  ее,   шепча   какую-то
бессмыслицу в теплое ушко.
     Если никак нельзя ни назад, ни  вперед,  мы  с  ней  просто  подождем
немного. Авось кто-нибудь пройдет мимо.

     Зрачки Мартина Силена расширились.  Ламия  Брон  резко  обернулась  и
увидела парящего в воздухе Шрайка.
     - Вот погань, - вырвалось у нее.
     Ряды  человеческих  тел,  привязанных  пульсирующими   пуповинами   к
терновому дереву, Машинному Высшему Разуму и дьявол  знает,  к  чему  еще,
терялись в сумраке.
     А Шрайк, словно желая продемонстрировать свою власть, раскинул руки и
завис в пяти метрах от мраморной полки,  где  Ламия  сидела  на  корточках
рядом с неподвижным Силеном.
     - Сделай что-нибудь, - прошептал он.  Проклятой  пуповины  больше  не
существовало, но измученный пыткой поэт даже головы не мог поднять.
     - Есть идеи? - спросила Ламия, и голос ее предательски дрогнул.
     - Доверься, - произнес чей-то голос снизу.
     Ламия наклонилась и увидела под ярусом  молодую  женщину.  Ту  самую,
которая стояла у ложа Кассада. Монета!
     - Помоги! - крикнула Ламия.
     - Доверься, - повторила Монета - и исчезла. Это не  отвлекло  Шрайка.
Он опустил руки и шагнул вперед, ступая по воздуху, как по паркету.
     - Дерьмо, - у Ламии перехватило дыхание.
     - Именно, - проскрипел Мартин Силен. - Из огня - да жопой в полымя.
     - Заткнись, - прикрикнула на него Ламия. - Доверься... Кому? В чем?
     - Доверься долбаному  Шрайку:  он  убьет  нас  или  наколет  на  свое
долбаное дерево, - пробормотал  Силен.  Ему  удалось  дотянуться  до  руки
Ламии. - Лучше смерть, чем снова на дерево.
     Ламия успокаивающе  коснулась  его  ладони  и  встала.  Ее  и  Шрайка
разделяла пятиметровая пропасть.
     Довериться? Она выставила ногу, ощутила под нею пустоту и закрыла  на
секунду глаза: под  ногой  оказалась  твердая  поверхность!  Ламия  быстро
лишь маленькая земляная горка, бегавшая вокруг Кассада с Монетой, выдавала
     Там не было ничего, кроме воздуха.
     Довериться? Ламия перенесла тяжесть на выставленную ногу  и  шагнула.
После некоторого колебания опустила вторую ногу.
     Она и Шрайк стояли друг против  друга  в  воздухе  на  десятиметровой
высоте. Ламии почудилось, будто монстр, раскинув руки, улыбнулся  ей.  Его
панцирь тускло поблескивал в полумраке, красные глаза полыхали огнем.
     Довериться? Чувствуя, как кровь пульсирует в висках, Ламия взошла  по
невидимым ступеням и двинулась прямо в объятия Шрайка.
     Пальцелезвия разорвали одежду и впились в кожу, но монстру не удалось
насадить ее на ятаган, торчавший из металлической груди. Ламия  изогнулась
и уперлась целой рукой  в  панцирь,  ощутив  леденящий  холод  -  а  затем
странный прилив тепла. Энергия нахлынула волной и рванулась наружу. Сквозь
нее.
     Кромсающие тело лезвия замерли. Шрайк застыл,  словно  обтекающая  их
река темпоральной энергии превратилась в янтарную смолу и затвердела.
     Тогда Ламия изо всех сил толкнула чудовище.
     В какие-то  доли  секунды  Шрайк  преобразился:  металлический  блеск
исчез, сменившись сверканием хрусталя. Стальная глыба сделалась хрупкой  и
прозрачной.
     Парившую в воздухе  Ламию  теперь  обнимала  трехметровая  стеклянная
статуя. В груди четырехрукого чудовища, там,  где  положено  быть  сердцу,
билась огромная бабочка, колотя о стекло угольно-черными крыльями.
     Поднатужившись, Ламия снова толкнула  Шрайка.  Он  заскользил  назад,
закачался - и упал, потянув Ламию за собой.  Вывернувшись  из  смертельных
объятий, она услышала,  как  с  треском  рвется  ее  куртка,  и,  взмахнув
здоровой рукой, сохранила равновесие. А стеклянный Шрайк, сделав в воздухе
сальто, ударился о каменный пол и разлетелся фонтаном осколков.
     По невидимому мостику Ламия поползла на  четвереньках  к  Силену,  но
когда до него оставалось всего каких-то полметра, она  вдруг  перепугалась
до смерти, и невидимая опора туг же испарилась. Ламия рухнула как сноп  на
каменную полку.
     Отчаянно матерясь от боли в  плече,  сломанном  запястье,  вывихнутой
лодыжке, ободранных в кровь коленях, - она отползла подальше от края.
     - За время моего  отсутствия  здесь  многое  изменилось.  Мистический
бардак какой-то, - прохрипел поэт. - Мы пойдем, или  ты  хочешь  "на  бис"
прогуляться по воде?
     - Заткнись! - в голосе Ламии слышалась дрожь.
     Немного передохнув, она решила, что потащит поэта на себе.  Они  были
уже у выхода, когда Силен бесцеремонно заколотил ее по спине:
     - Эй! А как же Король Билли и остальные?
     - После, - выдохнула Ламия.
     Она уже преодолела со  взваленным  на  спину,  точно  тюк  с  бельем.
Силеном, две трети пути, когда поэт спросил:
     - Ты все еще беременна?
     - Да, - ответила Ламия, моля Бога, чтобы это  было  так  после  всего
того, что сегодня случилось.
     - Хочешь, я тебя понесу?
     - Заткнись. - Позади осталась Нефритовая Гробница.
     - Смотри! - Силен изогнулся всем телом, указывая на что-то.
     В свете разгорающегося утра Ламия увидела корабль  Консула,  стоявший
на холме у ворот долины. Однако поэт указывал совсем в другую сторону.
     На фоне ослепительно сиявшего входа в Сфинкс выделялся темный  силуэт
Сола Вайнтрауба. Ученый застыл, воздев руки к небу.
     А из гробницы кто-то выходил.

     Сол первым  увидел  фигуру,  идущую  сквозь  поток  света  и  жидкого
времени, не то вытекающего из Сфинкса, Не  то  втекающего  в  него.  Когда
фигура обрела четкие  очертания,  он  понял,  что  это  женщина.  Женщина,
несущая...
     Женщина, несущая младенца.
     Это была его Рахиль - та Рахиль, которую он провожал в путешествие на
неведомый Гиперион, где ей предстояло собирать материалы для  диссертации.
Двадцатишестилетняя Рахиль - может быть,  чуть-чуть  старше.  Вне  всякого
сомнения, это была она - с ее  медно-каштановыми,  стрижеными  волосами  и
спадающей на лоб челкой.  Раскрасневшаяся,  как  бывало  обычно,  когда  в
голову ей приходила новая замечательная идея. Ясная, но  почему-то  робкая
улыбка озаряла  ее  лицо.  Глаза,  огромные,  зеленые,  с  едва  заметными
золотистыми крапинками, были устремлены на Сола.
     Рахиль несла Рахиль, Малышка уткнулась в ее плечо и сжимала крохотные
кулачки, словно решая, закричать ей или нет.
     Сол попытался что-то сказать, но язык его  не  слушался.  Наконец  он
выдавил:
     - Рахиль.
     - Отец, - произнесла молодая женщина и, шагнув вперед, обняла ученого
свободной рукой, стараясь не потревожить ребенка.
     Сол целовал свою взрослую дочь, обнимал, вдыхал  аромат  ее  полос...
Затем он взял на  руки  новорожденную  и  почувствовал,  как  по  ее  телу
пробежала дрожь, предвещая уже привычный ему громкий плач. Р