антигравитаторах  и,  скиммерах-"метлах"  уже   перехватили   бы
нарушающий все правила ТМП, но, судя по толпам на  улицах  и  давке  возле
государственных терминексов, сегодня им было не до меня.
     "Виккен" между тем предупреждал, что время его пребывания  в  воздухе
исчисляется секундами. Правый  ускоритель  заглох,  вызвав  сильный  крен,
поэтому я, не долго думая, бросил свою колымагу вниз, к небольшому пятачку
между каналом и невысоким закопченным зданием. От площади,  где  Рейнольдс
распалял толпу, меня отделяло уже километров десять, и я решил, что теперь
мне опасаться нечего... Впрочем, другого выбора  у  меня  не  было:  искры
летели во  все  стороны,  металл  рвался,  как  бумага,  куски  обшивки  и
обтекателя кувыркались за ними следом, но, как это ни странно, приземление
прошло гладко. Плюхнувшись в двух метрах от стены, выходящей на  канал,  я
выпрыгнул из "Виккена" и пошел прочь с самым беспечным видом, какой только
мог изобразить.
     Улицы по-прежнему были во власти толпы, правда, еще не превратившейся
здесь в полчище бесноватых, а каналы забиты лодками и  судами,  поэтому  я
укрылся в ближайшем государственном  учреждении,  где  размещались  музей,
библиотека и архив. Здание понравилось мне с первого  взгляда,  вернее,  с
первого нюха, ибо здесь хранились тысячи печатных книг, в том числе  очень
старые, а что может быть лучше запаха старых книг!
     Я бродил  между  полками,  изучая  названия  и  соображая,  могут  ли
оказаться здесь  труды  Салмада  Брюи,  когда  ко  мне  подошел  невысокий
старичок в старомодном костюме из шерсти с фибропластом.
     - Сэр, - дружелюбно и почтительно произнес  он,  -  давненько  вы  не
радовали нас своим посещением!
     Я кивнул в полной уверенности, что никогда  раньше  не  встречался  с
ним.
     - Три года, не правда ли? По меньшей мере три года! Боже,  как  летит
время! - Голос старика был чуть громче шепота (так говорят люди,  полжизни
проведшие в  библиотеке)  и  прерывался  от  волнения.  -  Несомненно,  вы
захотите пройти  прямо  к  коллекции.  -  Он  отступил  в  сторону,  чтобы
Пропустить меня.
     - Да, - сказал я, слегка поклонившись, - но только после вас.
     Маленький человечек - я был почти уверен, что  это  архивариус,  -  с
видимым удовольствием двинулся  по  коридору.  Мы  шли  через  наполненные
книгами комнаты,  а  он  тем  временем  без  умолку  рассказывал  о  новых
поступлениях,  последних  находках  и  визитах  ученых   со   всей   Сети.
Многоярусные сводчатые залы, узкие коридоры, отделанные  красным  деревом,
кабинеты, где звуки наших  шагов  отражались  эхом  от  стеллажей  во  всю
стену... И везде книги, книги, книги... и ни единого человеческого лица.
     Мы прошли по изразцовому балкончику с чугунной оградой, нависшему над
глубоким колодцем, в котором темно-синие силовые поля защищали от капризов
атмосферы свитки, пергаменты, рассыпающиеся  карты,  рукописи  с  цветными
миниатюрами и древние комиксы. Наконец  архивариус  открыл  низкую  дверь,
которая была толще обычного люка в  воздушном  шлюзе,  и  мы  оказались  в
маленькой комнате  без  окон,  где  толстые  портьеры  полускрывали  ниши,
уставленные древними томами. На персидском ковре, сотканном еще до Хиджры,
стояло кожаное кресло, а  в  стеклянном  вакуумном  шкафу  лежали  обрывки
пергамента.
     - Скоро ли будет закончена ваша работа, сэр? - спросил человечек.
     - Что? - Я отвернулся от шкафа. - О... нет.
     Архивариус потер кулачком подбородок:
     - Простите за неуместное замечание, сэр, но ваше молчание -  огромная
потеря для науки. Даже по нашим редким беседам за эти годы нельзя было  не
заметить, что вы один из крупнейших... если не самый крупный специалист по
Китсу во всей Сети, - он вздохнул и попятился. - Извините меня!
     Я уставился на него.
     - Не за что, - пробормотал я, внезапно догадавшись, за кого  он  меня
принял и что привело сюда когда-то моего двойника.
     - Оставить вас, сэр?
     - Да, если можно.
     Архивариус с легким поклоном вышел из комнаты, осторожно  прикрыв  за
собой  дверь.  Единственным  источником  света  здесь  были   три   лампы,
утопленные в потолке, и этот матовый ровный свет - идеальное освещение для
чтения - напомнил мне церковный полумрак. Тишину нарушали лишь удалявшиеся
шаги старого архивариуса. Я подошел к шкафу и коснулся  створок,  стараясь
не испачкать стекло.
     Очевидно, "Джонни", первый кибрид Китса,  провел  здесь  многие  часы
своей недолгой жизни в Сети. Теперь я вспомнил, что Ламия  Брон  упоминала
некую библиотеку на Возрождении-Вектор. Ее клиент и любовник бывал  здесь,
когда она начала расследовать обстоятельства его  "смерти".  Позже,  после
того, как он был убит по-настоящему и от него осталась только  личность  в
петле Шрюна,  она  сама  побывала  в  библиотеке.  Она  рассказала  другим
паломникам о  двух  стихотворениях,  к  которым  первый  кибрид  обращался
ежедневно, упрямо силясь понять причины своего воскрешения... и смерти.
     Подлинные рукописи этих стихотворений как раз и находились  в  шкафу.
Одно из них, начинавшееся словами "Не стало дня, и радостей не стало",  на
мой взгляд, было довольно слащавым. Другое получилось удачнее, хоть и  оно
не    избежало    романтической    болезненности,     свойственной     той
болезненно-романтической эпохе.

                   Одно воспоминанье о руке,
                   Так устремленной к пылкому пожатью,
                   Когда она застынет навсегда
                   В молчанье мертвом ледяной могилы,
                   Раскаяньем твоим наполнит сны,
                   Но не воскреснет трепет быстрой крови
                   В погибшей жизни... Вот она - смотри:
                   Протянута к тебе.
                                  [Д.Китс (пер. С.Сухарева)]

     Я смотрел на пергамент, нагнувшись  к  стеклу  так  близко,  что  оно
запотело от моего  дыхания.  Ламия  Брон  восприняла  послание  от  своего
мертвого любовника, отца ее будущего ребенка, как адресованное лично ей.
     Но это не  было  ни  посланием  Ламии,  ни  даже  принадлежащим  тому
давнишнему веку плачем по Фанни Брон, единственной  и  самой  милой  грезе
моего сердца. Я смотрел на выцветшие  строки  -  на  тщательно  выведенные
буквы, пришедшие из далекого времени,  из  почти  что  другого  языка,  не
ставшие от этого чужими и непонятными - и  вспоминал,  что  написал  их  в
декабре 1819 года на полях только что начатой сатирической поэмы "Колпак с
бубенцами".  Ужасная  чушь,  которую  я,  к  счастью,  забросил,  вдосталь
натешившись ею.
     Фрагмент "Воспоминанье о руке" был из числа тех  поэтических  ритмов,
что долго кружатся в голове как расчлененный аккорд, побуждая записать  их
для глаз, на бумаге. Он, в свою очередь, был эхом более ранней,  неудачной
строки - восемнадцатой, по-моему, -  по  второй  моей  попытке  рассказать
историю падения солнечного Гипериона. Припоминаю,  что  первый  вариант  -
тот,  который,  без  сомнения,  печатается  во  всех  случаях,  когда  мои
литературные кости  выставляются  напоказ,  как  мумифицированные  останки
какого-нибудь недотепы-святого, замурованного в бетон и стекло над алтарем
литературы, - звучал так:

                   ...Кто сказать посмеет:
                   "Ты не Поэт - замкни уста!"
                   Ведь каждый, кто душой не очерствел,
                   Поведал бы видения свои, когда б любил
                   И искушен был в речи материнской.
                   А видел этот сон Фанатик иль Поэт,
                   О том узнают, когда писец живой - моя рука -
                   Могильным станет прахом.
                           [Д.Китс "Падение Гипериона". Песнь 1, 11-18]

     Мне  понравился  этот  вариант,  в  котором   герой   осознает   себя
одновременно преследователем и преследуемым, и  сейчас  я  заменил  бы  им
слова: "Когда  писец  живой  -  моя  рука...",  даже  если  бы  для  этого
понадобилось  слегка  его  переработать  и  смириться  с  добавлением  еще
четырнадцати строк к донельзя растянутому вступлению к Песни первой...
     Шатаясь, я попятился к креслу и сел, уронив лицо в ладони. Я  плакал.
Не знаю почему. Плакал и никак не мог остановиться.
     Слезы давно высохли, а я все  сидел  и  сидел  в  кресле,  размышлял,
вспоминал. Несколько часов спустя послышался шум осторожных шагов.  Идущий
замер у двери моей комнатки и,  подождав  минуту-другую,  почти  беззвучно
удалился.
     До меня дошло, что книги во всех нишах были  трудами  "мистера  Джона
Китса, пяти футов роста", как я однажды написал. Джона Китса,  чахоточного
поэта, который просил только об одном - чтобы  на  его  безымянной  могиле
высекли надпись:

                           Здесь лежит некто,
                        чье имя написано на воде.

     Я не стал рассматривать книги, и тем более читать их. Зачем?
     Я был один в комнате, пропахшей кожей и старой бумагой, один в моем -
и не моем - убежище и храме. Я смежил веки. Я не спал. Я видел сны.

     33

     Киберпространственный аналог Ламии Брон и восстановленная личность ее
любовника пробивают поверхность мегасферы - так два ныряльщика, прыгнув со
скалы, вонзаются в волны  бурного  моря.  Ламии  кажется,  будто  на  пути
какая-то неподатливая мембрана; удар током...  и  вот  они  _в_н_у_т_р_и_.
Звезды исчезли, но  открывшийся  взору  пейзаж  неизмеримо  сложнее  любой
инфосферы.
     Инфосферы доступные  людям  часто  уподобляют  многоярусным  городам:
небоскребы корпоративных и  правительственных  банков  данных,  внутренние
инфомагистрали,   широкие   проспекты    для    пользователей,    подземки
ограниченного  доступа,  высокие  ледяные   стены   защитных   периметров,
патрулируемые охранными микрофагами, а также визуальные аналоги  всяческих
микро- и макропотоков, струящихся в жилах обычного человеческого города.
     Но здесь все иначе. Грандиознее.
     Да,  тут  есть  привычные  аналоги  городов,  но  совсем   маленькие,
подавленные масштабами мегасферы - так настоящие города кажутся крапинками
при взгляде с орбиты.
     Мегасфера живет по тем же  законам,  что  и  биосфера  любой  планеты
пятого класса: прямо на  глазах  растут  леса  серо-зеленых  инфодеревьев,
выпускающих в разные стороны новые корни, ветви и  побеги,  а  в  их  тени
копошатся целые биоценозы инфопотоков и вспомогательных  ИскИнов,  которые
рождаются, буйно цветут  и,  став  бесполезными,  отмирают.  А  под  самой
матрицей - не то жидкой почвой, не то океаном -  кипит  сокровенная  жизнь
инфокротов,  червяков-операторов,  перепрограммирующих  бактерий,   корней
инфодеревьев и зародышей странных аттракторов. И куда ни глянь -  в  любом
уголке чащи фактов  и  взаимодействий,  над  и  под  ней,  выполняют  свои
таинственные обязанности аналоги хищников и  жертв:  нападают  и  убегают,
взбираются на деревья,  дерут  добычу  когтями,  а  некоторые  порхают  на
просторе между ветвями-синапсами с листьями-нейронами.
     Как только метафора наделяет зрелище  смыслом,  образ  испаряется,  и
остается лишь поразительный аналог реальности -  бескрайний  океан  света,
звука, ветвистых цепей, усеянных водоворотами ИскИнов и зловещими  черными
дырами порталов нуль-Т. Чувствуя, как голова идет кругом, Ламия  хватается
за руку Джонни - словно утопающий за спасательный круг.
     "Все в порядке, - говорит Джонни. - Я тебя держу. Положись на меня."
     "Куда мы направляемся?"
     "Найти кое-кого... о ком я забыл."
     "??????"
     "Моего... отца..."
     Ламия крепко сжимает пальцы - глубины хаоса затягивают их  с  Джонни.
Они присоединяются  к  потоку  экранированных  инфоносителей,  эллипсоидов
алого цвета, и Ламии кажется, что именно такая  картина  должна  открыться
взорам красных кровяных телец при путешествии по тесным венам.
     По-видимому, Джонни знает дорогу; дважды они покидают главную артерию
и ныряют в какие-то мелкие ответвления.  Очень  часто  Джонни  приходиться
выбирать из разветвляющихся дорог нужную. Он делает  это  не  задумываясь,
ловко пропихивая тела их аналогов между носителями величиной с космический
катер. Ламии хочется вновь вызвать образ биосферы, но здесь, в самой  гуще
бесчисленных ветвей и побегов, за деревьями не видно леса.
     Они проносятся через район,  где  над  ними...  вокруг  них...  всюду
общаются ИскИны - словно грузные  серые  холмы,  нависшие  над  оживленным
муравейником. Ламия вспоминает  родную  планету  своей  матери,  Фрихольм:
гладкую,  как  бильярдный  стол,  Великую  Степь  и  родовое  поместье   -
единственный живой островок посреди десяти миллионов акров жухлой травы...
Ламия вспоминает тамошние ужасные осенние бури. Вот она стоит  на  границе
поместья, чуть ли не прижимаясь носом к пузырю силового поля, и не  сводит
глаз с горы темных слоисто-кучевых  облаков,  растущей  в  кроваво-красном
небе. В воздухе разлита такая энергия, что волоски на ее руках  становятся
дыбом, и тут же с неба начинают бить молнии величиной с города; завиваются
и опадают торнадо - их так и называют "кудри Медузы". А за вихрями несется
стена черных ветров, сметающих все на своем пути.
     ИскИны  еще  страшнее.  В  их  тени  Ламия  чувствует  себя  даже  не
ничтожеством: ничтожество все равно, что невидимка, но здесь  она  ощущает
себя  слишком  видимой,  соринкой  в  ужасных  глазах  этих   бесформенных
гигантов...
     Джонни крепче сжимает ее руку, и они проносятся мимо, ныряют в шумный
переулок, и вновь поворот, и опять поворот, и они,  два  излишне  разумных
фотона, теряются в чащобе световодов.
     Но Джонни дороги не теряет.  Не  отпуская  ее  руки,  он  сворачивает
последний раз - в глубокую  пещеру,  где  кроме  них  двоих  -  никого,  и
привлекает Ламию к себе. Они движутся все быстрее, синапсы-ветки  мелькают
в глазах, сливаются в сплошную стену. Будь здесь еще и ветер,  создавалась
бы  полная  иллюзия  движения  со  сверхзвуковой  скоростью  по  какому-то
безумному шоссе.
     Внезапно раздается звук, напоминающий грохот множества водопадов, или
скрежет  магнитных  поездов,  когда,  поддавшись  силе   притяжения,   они
опускаются на рельсы и мгновенно теряют скорость. Ламия  снова  вспоминает
фрихольмианские торнадо и то, как она вслушивалась в  рев  и  вой  "кудрей
Медузы", несущихся по равнине, прямо на нее. Тут они с Джонни  попадают  в
водоворот света и шума,  и  как  два  беспомощных  насекомых,  барахтаясь,
уносятся к черному вихрю внизу. В небытие.
     Ламия пытается выразить свои ощущения криком - кричит  по-настоящему,
- но никакое общение невозможно  из-за  гремящего  в  их  головах  адского
грома, поэтому она крепко держится за руку Джонни и  доверяется  ему  даже
тогда, когда они беззвучно падают в этот черный циклон, даже тогда,  когда
кошмарные силы крутят и мнут тело ее аналога, разрывают его в клочья, и от
нее остаются только мысли, только ее самосознание и контакт с Джонни.
     И вот все позади. Они тихо скользят в  широком  лазурном  инфопотоке,
вновь обретя свои тела и испытывая то несравненное чувство облегчения, что
знакомо только гребцам, уцелевшим после всех порогов  и  водопадов.  Когда
Ламия наконец обращает  внимание  на  окружающий  мир,  она  замечает  его
невероятные масштабы. Сложнейшая структура тянется на много световых  лет.
Ее первые впечатления от мегасферы чем-то  сродни  восторгам  провинциала,
принявшего гардеробную за собор, и она думает:
     "Так вот он наконец, центр мегасферы!"
     "Нет, Ламия, это лишь  один  из  ее  периферийных  узлов.  Отсюда  до
Техно-Центра  почти  так  же  далеко,  как  и  от  периметра,  который  мы
прощупывали вместе с ВВ Сурбринером. Просто  ты  видишь  другие  измерения
инфосферы. Глазами ИскИнов, если можно так выразиться".
     Ламия смотрит на Джонни, понимая, что видит теперь все в инфракрасных
лучах. Их окутывает горячий свет далеких  инфосолнц.  Красоту  Джонни  это
ничуть не портит.
     "Еще далеко, Джонни?"
     "Нет, теперь уже не очень".
     Они  приближаются  к  новому  черному  вихрю.  Ламия,   зажмурившись,
прижимается к своему любимому.

     Они  находятся  в...   замкнутом   пространстве...   внутри   черного
энергетического  пузыря,  превосходящего  своими   размерами   большинство
планет. Пузырь полупрозрачен; снаружи, за  темной  стеной-скорлупой  этого
"яйца"... развивается, мутирует, вершит свои темные дела органический хаос
мегасферы.
     Но Ламии плевать на  все,  что  снаружи.  Взор  ее  аналога,  все  ее
внимание сконцентрировано на мегалите  энергии,  разума  и  чистой  массы,
парящем перед ними: точнее, перед ними, над ними, и под ними, так как  эта
гора пульсирующего света и энергии  хватает  ее  и  Джонни,  поднимает  на
двухсотметровую высоту и кладет  там  на  "ладонь"  ложноножки,  отдаленно
напоминающей руку.
     Мегалит изучает их. У него нет глаз в строгом смысле этого слова,  но
Ламия чувствует, что он разглядывает ее. Ей  вспоминается  визит  к  Мейне
Гладстон, когда  секретарь  Сената  испытывала  на  ней  всю  мощь  своего
взгляда.
     Ламию неожиданно разбирает смех - она  воображает  Джонни  и  себя  в
образе  миниатюрных  Гулливеров,  приглашенных  отобедать  с   правителями
Бробдингнега.  Однако  она  сдерживается,  сознавая,  что  веселье  это  -
какое-то истерическое, и хохот легко  может  захлебнуться  в  рыданиях.  И
тогда она лишится последних крох здравого смысла, чудом пронесенных  через
этот сумасшедший дом.
     [Вы нашли дорогу сюда\\ Я не был уверен что вы
     захотите/решитесь/предпочтете это сделать]
     "Голос" мегалита воспринимается Ламией не  так,  как  мысленная  речь
Джонни.  Скорее,  это  басовая  вибрация  позвоночника  вблизи  гигантской
машины. Все равно, что услышать рокот землетрясения, а затем с  опозданием
понять, что эти звуки складываются в слова.
     У Джонни голос такой же, как всегда:  негромкий,  необычайно  богатый
модуляциями, с легким, певучим акцентом (до Ламии недавно дошло,  что  это
староземельный  английский,  диалект  Британских  Островов),   исполненный
уверенности:
     "Я не знал, смогу ли я найти сюда дорогу, Уммон".
     [Ты запомнил/придумал/сохранил в своем сердце мое имя]
     "Я его не помнил, пока не произнес".
     [Твое замедленное тело больше не существует]
     "После того, как ты отправил меня к моему рождению, я умирал дважды".
     [И ты научился/взял себе в душу/разучился чему-либо]
     Правой рукой Ламия сжимает плечо Джонни,  а  левой  -  его  запястье.
Должно быть, она слишком сильно за него цепляется, даже для  кибераналога,
так как он, улыбаясь, оборачивается и снимает ее руку с запястья.
     "Умирать трудно. А жить еще труднее".
     [Гвах!]
     Произнеся это взрывчатое замечание, мегалит меняет цвет,  словно  его
внутренняя энергия ищет выход. Из синего он становится фиолетовым, затем -
ярко-алым, над его макушкой вспыхивает желтая корона, во все стороны летят
огненные брызги. Слышится грохот - точно рушатся  высокие  здания,  сходят
оползни, перерастающие в лавины.
     Внезапно Ламия осознает, что Уммон смеется.
     Джонни пытается перекричать какофонию:
     "Нам надо кое в чем разобраться. Нам нужны ответы, Уммон".
     Ламия ощущает на себе пристальный "взгляд" существа.
     [Твое замедленное тело беременно\\ Можешь ли ты пойти на риск
     выкидыша/нераспространения твоей ДНК/нарушения биологических функций
     в результате твоего путешествия сюда]
     Джонни начинает отвечать, но она касается его руки, обращает  лицо  к
верхушке циклопического массива и пытается сформулировать ответ:
     "У меня не было выбора.  Шрайк  выбрал  меня,  коснулся  и  послал  в
мегасферу вместе с Джонни... Вы ИскИн? Член Техно-Центра?
     [Гвах!]
     На это раз не кажется, что он смеется, просто весь  пузырь  сотрясает
грохот.
     [Являешься ли ты/Ламия Брон/слоями самокопируемых/самоосуждаемых/
     самозабавляемых белков между слоями глины]
     Ей нечего отве