нглийский художник, искусствовед и мемуарист; знакомство  с
ним Китса в октябре 1816  г.  быстро  переросло  в  дружбу],  мы  с  доном
Бальтазаром не раз поднимали тосты "за погибель математики" и  скорбели  о
том, что  сэр  Исаак  Ньютон  разрушил  поэзию  радуги  своей  непотребной
призмой. Воспитанное с детства недоверие ко всему отдающему уравнениями  и
лабораторией переросло со временем в настоящую ненависть и сослужило мне в
дальнейшем   хорошую   службу.   Я    усвоил,    что    даже    в    нашем
пост-технократическом мире не так уж трудно оставаться язычником,  который
понятия не имеет, что Земля вращается вокруг Солнца.


     Мои ранние стихи были отвратительны. Как и большинство плохих поэтов,
я этого не сознавал, надменно полагая, что  сам  творческий  акт  заведомо
наделяет определенными достоинствами тех недостойных ублюдков,  которых  я
тогда плодил. Матушка закрывала на это глаза, хоть я и  загадил  весь  дом
вонючими  кучками  рифмованного  дерьма.  Своему   единственному   дитяте,
беспечно резвящемуся, словно дикая лама, она прощала любые  сумасбродства.
Дон Бальтазар никогда не  комментировал  мои  творения.  Главным  образом,
видимо, потому, что я их никогда ему не показывал. Дон Бальтазар  полагал,
что достопочтенный Дейтон - жулик,  что  Салмаду  Брюи  и  Роберту  Фросту
следовало бы повеситься на собственных  кишках,  что  Вордсворт  -  просто
идиот,  а  все  менее   совершенное,   чем   сонеты   Шекспира,   является
надругательством над языком. А потому я не считал нужным  беспокоить  дона
Бальтазара и совать ему свои стихи, которые,  как  я  прекрасно  знал,  ну
просто изобилуют свидетельствами моей гениальности.
     Кое-что из этого говна я напечатал в дискет-журналах, пошедших  тогда
в моду в Европейском Мегаполисе. Дилетанты,  издававшие  эти  недоделанные
журнальчики, были столь же снисходительны к моей матери, как и она ко мне.
Время от времени я теребил Амальфи или еще кого-нибудь из своих приятелей:
просил их загрузить мои стихи в инфосферу Кольца или  Марса,  чтобы  выйти
таким образом на аудиторию  разраставшихся  колоний  (сам  я,  по  причине
аристократической блажи, так и не получил доступа к мультилинии). Никто не
откликнулся. Я считал, что они там слишком заняты.
     Итак, не пройдя жестокого испытания печатным станком,  я  уже  верил,
что являюсь поэтом. Вера моя была так же наивна  и  невинна,  как  детская
вера в бессмертие... а крушение ее - столь же болезненно.


     Матушка погибла вместе со Старой Землей. Около половины Старых  Семей
отказались покинуть планету, когда началась агония. Мне было двадцать, и я
горел романтической мечтой  погибнуть  вместе  с  родным  миром.  Матушка,
однако, решила иначе. Причем волновало ее отнюдь не то, что я  погибну  во
цвете лет - как и я, она  была  слишком  эгоцентрична  и  в  такое  время,
конечно же, не могла думать о других. И даже  не  то  ее  беспокоило,  что
вместе с моей ДНК угаснет наш древний род, предки которого прибыли в Новый
Свет на борту легендарного "Мейфлауэра" [на судне  "Мейфлауэр"  в  Америку
прибыли первые переселенцы из Англии]. Она,  видите  ли,  переживала,  что
наша семья погибнет, не уплатив по  счетам.  Последние  сто  лет  мы  вели
весьма экстравагантный образ жизни, а деньги  на  это  брались  в  долг  в
Кольцевом Банке и других внеземных заведениях, которые всегда держали  ухо
востро. И теперь, когда континенты Земли рушились от тектонических ударов,
леса  горели,  океаны  кипели,  превращаясь  в  некое  подобие   супа,   а
раскаленный воздух стал столь густым, что дышать им  было  уже  невозможно
(хотя пахать его - еще рановато), банки, естественно,  потребовали  деньги
назад. Так что матушке было не до меня.
     Хотя нет, известные планы на мой счет у нее были. За несколько недель
до всепланетного списания долгов она обратила все, что могла, в  деньги  и
положила четверть миллиона марок на долгосрочные счета в Кольцевом  Банке,
который тогда эвакуировался. Меня же отправила в  Протекторат  Рифкина  на
Небесных Вратах - крохотному мирке в  системе  Веги-Прим.  Уже  тогда  эта
пакостная планета имела стационарный нуль-канал на Солнечную систему, но я
отправился не по  нуль-Т.  И  даже  не  на  спин-звездолете  с  двигателем
Хоукинга, который ходил на Небесные Врата один раз в стандартный год. Нет,
матушка отправила меня в это захолустье в замороженном виде,  на  каком-то
прямоточном грузовике третьей серии - субсветовом!!! Помимо моей  персоны,
в холодильниках находились контейнеры с  коровьими  эмбрионами,  кормовыми
вирусными культурами и  апельсиновым  концентратом,  и  летели  мы  _с_т_о
д_в_а_д_ц_а_т_ь _д_е_в_я_т_ь_ лет по бортовому времени, а по  стандартному
исчислению _с_т_о _ш_е_с_т_ь_д_е_с_я_т _с_е_м_ь_ лет!
     Матушка надеялась, что  процентов  по  долгосрочным  вкладам  хватит,
чтобы расплатиться с долгами и чтобы я какое-то время мог  пожить  в  свое
удовольствие. Первый и последний раз в жизни она просчиталась.


     НЕБЕСНЫЕ ВРАТА (НАБРОСОК)
     Узкие грязные улочки разбегаются от портовых пакгаузов, как  язвы  по
спине  прокаженного.  С  неба,  похожего  на  прогнивший  джутовый  мешок,
лохмотьями  свисают   желто-коричневые   облака.   Мешанина   бесформенных
деревянных лачуг - их еще и достроить не успели, а они уже  разваливаются,
слепо таращась друг на дружку провалами окон. Туземцы, плодящиеся,  как...
пожалуй, все же, как люди... безглазые калеки, выхаркивавшие свои легкие и
нарожавшие по десятку отпрысков. К пяти годам эти "цветы жизни" уже сплошь
покрыты коростой, от едких испарений (которые годам к сорока доконают  их)
у них непрерывно слезятся глаза, зубы сгнили, сальные волосы аж  шевелятся
от вшей и раздувшихся клещей-вампиров. Гордые родители  не  нарадуются.  И
вся эта шелупонь в количестве двадцати миллионов  ютится  в  переполненных
трущобах на пятачке размером не больше западной лужайки  нашего  поместья.
Воздух на Вратах такой, что дохнешь разок-другой - и копыта откинешь,  вот
каждый  и  норовит  отпихнуть  соседа  и   пролезть   поближе   к   центру
стодвадцатимильного круга с пригодной для дыхания  атмосферой,  созданного
непрерывно работавшей Аэростанцией. Но сейчас и  она  начала  сбиваться  с
ритма.
     Небесные Врата, мой новый дом.
     Матушка как-то не подумала, что счета Старой Земли могут  заморозить,
а потом попросту списать на нужды бездонной экономики Великой Сети. Забыла
она и о  том,  что  долговременный  криогенный  сон  вызывает  необратимые
повреждения мозга с вероятностью одна  шестая  (в  отличие  от  нескольких
недель или месяцев фуги; поэтому-то лишь с изобретением  привода  Хоукинга
люди смогли исследовать спиральный рукав Галактики).  Мне  повезло.  Когда
меня вытащили на Небесных Вратах из холодильника, я отделался  всего  лишь
инсультом. Работу мне дали  соответствующую  -  копать  канавы  для  стока
кислотных дождей вокруг периметра. Физически я быстро  освоился  и  вскоре
уже мог по нескольку недель не  вылезать  из  грязеотстойников.  А  вот  с
умственными способностями дела обстояли куда хуже.
     Левое полушарие  моего  мозга  оказалось  отключенным  -  совсем  как
поврежденная      секция      спин-звездолета,      которую      перекрыли
воздухонепроницаемыми  переборками,  отдав  обреченные  отсеки  во  власть
пустоты. Способность мыслить я все же сохранил,  вскоре  восстановилась  и
подвижность  правой  стороны  тела.  Но  речевые  центры  были  повреждены
настолько,  что  их  не  удалось  починить  обычными  методами.   Чудесный
органический компьютер, встроенный в мою  черепушку,  стер  свое  языковое
содержимое,  как  запорченную  программу.  В  правом   полушарии   кое-что
сохранилось, но, поскольку оно отвечало за восприятие, там удержались лишь
наиболее эмоционально заряженные лексические единицы. Таким  образом,  мой
словарный запас уменьшился до девяти слов. (Как я узнал впоследствии,  это
был исключительный  случай.  Обычно  человек  с  моим  диагнозом  сохранял
два-три  слова.)  Из  чисто  познавательных  соображений  я  приведу  свой
тогдашний лексикон: драть, орать, ссать, бля, черт, мудак, жопа,  пи-пи  и
ка-ка.
     Даже беглого взгляда на этот список  достаточно,  чтобы  уяснить  его
громадные  возможности.  В   моем   распоряжении   было   пять   глаголов,
обозначавших три различных действия и  способных  благодаря  интонационным
добавкам   передавать   модальность,   и   четыре   существительных.   Два
существительных могли служить междометиями. Моя новая  языковая  вселенная
включала пять односложных слов,  два  составных  и  два  детских  повтора.
Смысловое поле  было,  конечно,  не  слишком  велико:  четыре  обозначения
естественных отправлений, ссылка на человеческую  анатомию,  теологическое
понятие, парочка универсальных определений,  позволяющих  охарактеризовать
физические, душевные, моральные и сексуальные  качества  собеседника,  как
своего, так и противоположного  пола,  и,  конечно,  термин  для  описания
интимной близости как таковой.
     В общем, хватало.
     Не стану утверждать, что эти три года, проведенные в вонючих трущобах
и грязеотстойниках Небесных Врат, я вспоминаю с нежностью, но  они  многое
мне дали. Пожалуй, не меньше, чем предыдущие двадцать на Старой Земле.
     Вскоре я обнаружил, что для общения с  моими  тамошними  знакомыми  -
бригадиром землекопов по кличке  Черпак,  Гоп-стопом,  дворовым  громилой,
которому я платил "за охрану", и совершенно обовшивевшей шлюшкой  Кити,  с
которой я спал, когда было на что, - моего лексикона вполне достаточно.
     - Драть-орать, - бормотал я, размахивая  руками.  -  Жопа  бля  пи-пи
драть.
     - А, понял, - скалился Черпак, демонстрируя  единственный  зуб.  -  В
лавку собрался, за морской капустой.
     Я радостно улыбался в ответ:
     - Ка-ка, черт.


     Жизнь поэта - не  просто  языковой  танец  самовыражения  с  конечным
запасом словесных  фигур,  нет,  это  практически  бесконечное  количество
сочетаний воспринимаемого непосредственно и вспоминаемого,  причем  каждый
раз в  новых  пропорциях.  Три  локальных  года  -  почти  тысяча  пятьсот
стандартных  дней,  проведенных  мной  на  Небесных   Вратах,   дали   мне
возможность видеть, слышать, ощущать и вспоминать  так,  словно  я  заново
родился - в буквальном смысле слова. Да, я родился в аду; ну и что с того?
Переосмысленный опыт есть рабочий материал всякой истинной  поэзии.  Я  же
родился заново, а потому судьба подарила мне опыт в его первозданном виде.
     Я оторвался от своего времени на полтора  столетия,  но  без  особого
труда адаптировался в "прекрасном новом мире". Последние  пятьсот  лет  мы
только и делаем, что разглагольствуем о духе первооткрывательства,  словно
и не замечая, в какое болото превратилась человеческая вселенная. Мы живем
в уютную  эпоху  -  в  Сумерках  прогресса.  Наши  общественные  институты
меняются, но меняются медленно и плавно, путем эволюции, а  не  революций.
Научная мысль, совершив в прошлом гигантский скачок,  топчется  теперь  на
месте, двигаясь вширь, а не вглубь. Еще медленнее меняется  техника.  Наши
прадеды без особого труда разобрались  бы  в  нынешних  пленочных  схемах.
Итак,  пока  я  спал,  Гегемония  стала  формально  единой.  Великая  Сеть
развернулась почти до нынешних пределов. Альтинг занял свое законное место
в длинном  ряду  демократических  институтов  благодетельного  деспотизма,
Техно-Центр отказался быть слугою человечества, но затем  вновь  предложил
свои услуги - на сей раз в качестве союзника, а не раба. Бродяги  скрылись
в космической тьме, став нашей Немезидой...  Но  еще  тогда,  когда  меня,
замороженного в ледяном гробу, втискивали в трюм между свинячими потрохами
и шербетом, давление уже подползало к критической черте, и без семи  пядей
во лбу можно было понять, во что все это  выльется.  Правда,  исторический
процесс воспринимается современниками  как  непрозрачная  полупереваренная
масса, в которой они барахтаются и которая разительно отличается от  того,
что увидит из дали лет историк. А  увидит  он  хорошо  знакомую  всем  нам
корову.
     Я родился заново на Небесных Вратах, и моя новая  жизнь  представляла
собой ежеминутную борьбу за выживание. Изо дня в день надо мною  было  все
то же сумеречное, похожее на  просевший  потолок,  желто-коричневое  небо,
висевшее над самой крышей моей  лачуги.  Сама  же  лачуга  была  чудо  как
комфортабельна: стол, чтобы жрать, койка, чтобы  спать  и  драть,  дыра  -
ссать и срать, а также окно, чтобы молча в  него  смотреть.  Мой  мир  был
отражением моего словаря.
     Тюрьма вообще  хорошее  место  для  писателя.  Заключение  убивает  в
человеке двух  неразлучных  демонов:  суетливость  и  невнимательность,  и
Небесные Врата в этом смысле не были исключением. Атмосферный  Протекторат
владел моим телом,  но  мой  разум  (вернее  то,  что  от  него  осталось)
принадлежал только мне.
     На  Старой  Земле  мои   стихи   сочинялись   комлог-ментопроцессором
Саду-Декенара, а я при этом сидел развалясь в мягком шезлонге,  или  парил
на собственном ТМП над темными лагунами, или  задумчиво  прогуливался  меж
благоуханных беседок. Об отвратительных, разболтанных и напыщенных  плодах
тех мечтаний я уже говорил. Только на  Небесных  Вратах  я  открыл,  каким
мощным стимулятором умственной деятельности может  быть  физический  труд.
Подчеркиваю,   не    просто    _ф_и_з_и_ч_е_с_к_и_й_    труд,    а    труд
а_б_с_о_л_ю_т_н_о_ физический - от  которого  хрустят  позвонки,  лопаются
легкие, рвутся кишки и жилы, отваливаются  яйца...  Я  вдруг  понял:  если
работа тяжела и монотонна, ум не  просто  становится  _с_в_о_б_о_д_н_ы_м_,
способным воспарять в воображаемые миры, нет, он и в  _с_а_м_о_м  _д_е_л_е
устремляется в высшие сферы.
     Именно здесь, на Небесных Вратах, в этом  мире  под  красной  звездой
Вега-Прим, вычерпывая грязь из сточных  канав  и  ползая  на  карачках  по
лабиринту труб Аэростанции  среди  сталактитов  и  сталагмитов  аэрогенных
бактерий, я стал поэтом.
     А не хватало мне только слов.


     Уильям Гэсс, один из именитейших писателей  двадцатого  века,  как-то
заметил в одном из  своих  интервью:  "Слова  являются  объектами  высшего
порядка. Это вещи сознания".
     И в самом деле,  они  чисты  и  трансцендентальны,  как  любая  Идея,
когда-либо бросавшая тень в Платонову пещеру наших ощущений. Но они еще  и
проводники лжи  и  иллюзий.  Слова  заводят  мысль  на  бесконечные  тропы
самообмана: большую часть своей сознательной жизни мы проводим в мысленных
чертогах, построенных из слов, а значит, лишены объективности, без которой
не увидеть чудовищных искажений, привносимых  языком  в  действительность.
Вот вам пример. Китайский иероглиф "честность" состоит  из  двух  значков,
изображающих человека, который стоит рядом со своим словом. Прекрасно.  Но
что означает на позднеанглийском слово "целостность"?  Или  "Родина"?  Или
"прогресс"? Или "демократия"? Или "красота"? Но даже  обманывая  себя,  мы
становимся богами.
     Философ и математик Бертран Рассел, который  жил  и  умер  в  том  же
столетии, что  и  Гэсс,  однажды  заметил:  "Язык  не  просто  служит  для
выражения мысли, поделает  возможной  саму  мысль,  которая  без  него  не
существует".  Здесь  заключена  суть  созидательного  гения  человека:  не
величественные амбиции цивилизации и не разрушительное  оружие,  способное
мгновенно обратить их  в  пыль,  но  лишь  _с_л_о_в_а_,  которые,  подобно
атакующим яйцеклетку сперматозоидам, оплодотворяют новые концепции.  Можно
доказать, что помимо новорожденных сиамских  близнецов  Слова  и  Идеи,  в
космическом хаосе  нет,  не  будет  и  не  может  быть  ничего  _ч_и_с_т_о
ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_о_г_о_. (Да, наша ДНК единственна  и  неповторима,  но
столь  же  уникальна  ДНК  саламандры.  Да,   мы   возводим   всевозможные
сооружения, но тем же самым занимаются и другие  существа,  от  бобров  до
термитов, чьи зубчатые башни мы наблюдаем сейчас слева по  борту.  Да,  мы
ткем холст реальности  из  математических  грез,  но  ведь  вся  вселенная
насквозь пронизана математикой. Нацарапайте  кружок,  и  из  него  тут  же
выглянет число "пи". Отправьтесь в другую солнечную систему,  и  там,  под
черным бархатом пространства-времени, вас ждут  все  те  же  формулы  Тихо
Браге.  Но  _г_д_е_  под   покровом   биологии,   геометрии   или   просто
бесчувственного камня вселенная спрятала _с_л_о_в_о_?)  Даже  обнаруженные
нами следы иного разума - истуканы Юпитера-2, Лабиринты, эмпаты Сенешаи на
Хевроне, попрыгунчики Дурулиса, Гробницы Времени, сам  Шрайк,  наконец,  -
это лишь непонятные предметы и загадочные сооружения, но  _я_з_ы_к_а_  там
нет. Нет _с_л_о_в_.
     Поэт Джон Китс однажды писал своему другу Бейли. "Я не  уверен  ни  в
чем, кроме святости сердечных привязанностей и истинности воображения. То,
что воображению предстает как Красота,  должно  быть  истиной  -  неважно,
существовала она до этого или нет" [письмо к Бенджамину Бейли:  22  ноября
1817 г., Летерхед].
     Китайский поэт Джордж Ву, погибший во время Последней японо-китайской
войны, примерно за три века до Хиджры, понимал это, когда диктовал на свой
комлог: "Поэты - бездумные акушеры реальности. Они видят не то, что  есть,
не то, что может быть, но то, что должно наступить". Позже, за  неделю  до
смерти, в последнем послании к своей возлюбленной Ву записал: "Слова - это
пули в патронташе истины, и других ей не надо. А поэты - снайперы".
     Итак, вы видите - в начале было Слово. И Слово стало плотью  в  ткани
человеческой вселенной. Но только поэт может расширить вселенную, проложив
пути к новым реальностям, подобно тому как корабль с  двигателем  Хоукинга
проходит под барьером Эйнштейнова пространства-времени.
     Чтобы  стать  поэтом  -  _н_а_с_т_о_я_щ_и_м  _п_о_э_т_о_м_  -   нужно
воплотить в себе одном весь род людской.  Надеть  мантию  поэта  -  значит
нести крест Сына Человеческого  и  терпеть  родовые  муки  Матери  -  Души
Человечества.
     Чтобы быть _н_а_с_т_о_я_щ_и_м _п_о_э_т_о_м_, нужно стать Богом.


     Я пытался объяснить все это моим друзьям на Небесных Вратах.
     - Ссать-орать, - твердил я. - Жопа мудак, черт орать черт. Бля. Пи-пи
бля. Черт!
     Они качали  головами,  улыбались  и  уходили.  Великих  поэтов  редко
понимают при жизни.
     Желто-коричневые облака  изливали  на  меня  кислотные  дожди.  Я  не
вылезал из грязи, очищая трубы городской канализации от водорослей-пиявок.
Черпак погиб на втором году моего  там  пребывания  -  погиб  по  дурацкой
случайности. Мы работали тогда на первом Канале - вели его к  Центральному
Отстойнику. Черпак полез на цементируемый отвал, чтобы спасти единственную
росшую там серную розу, и тут порода осела. Кити вскоре после этого  вышла
замуж. Она продолжала подрабатывать своим прежним ремеслом, но  навещал  я
ее все реже и реже. Вскоре после того как зеленое  цунами  напрочь  снесло
поселок ассенизаторов. Кити умерла родами. А я продолжал писать стихи.
     Вы, конечно же, спросите, как можно заниматься изящной  словесностью,
когда в запасе у тебя всего девять "правополушарных" слов?
     Ответ прост. Я не пользовался словами вообще. Слова  в  поэзии  -  не
самое главное. Главное - это _п_р_а_в_д_а_. Я имел дело  с  Ding  an  Sich
[вещь-в-себе (нем.); сейчас в философской  литературе  принято  переводить
как "вещь сама по себе"], таинственной субстанцией, скрытой от наших глаз,
и сплетал в единое целое смелые гипотезы, аналогии и причинно-следственные
связи, подобно  инженеру,  возводящему  композитный  каркас  небоскреба  в
эпоху, когда архитекторы еще не помышляют о домах из  стекла,  пластика  и
хромалюминиевых сплавов.
     И  слова  стали  возвращаться  ко  мне.   Мозг   удивительно   хорошо
восстанавливает  работоспособность.  Что  потеряно  в   левом   полушарии,
компенсируется за счет правого, а то и возрождается на  прежнем  ме