голову, морщась от уколов бесчисленных песчинок.
     - Вы думаете, он там? В лабиринте?
     Силен со смехом поднимает руки, при этом  широкие  рукава  его  блузы
раздуваются, как паруса.
     - Мне-то откуда знать, падре? Мне известно одно - Хет  Мастин  сейчас
где-то бродит, наблюдает за нами и ждет момента, чтобы вернуться и забрать
свой багаж. - Поэт жестом указывает на куб Мебиуса в центре небольшой кучи
снаряжения. - А может, он уже покойник. Или того хуже.
     -  Хуже?  -  переспрашивает  Хойт.  За  несколько   часов   священник
состарился на несколько лет. Его запавшие глаза - озерца  боли,  улыбка  -
гримаса мертвеца.
     Мартин Силен большими шагами возвращается к угасающему костру.
     - Да, хуже, - говорит он. - Может, он уже корчится на стальном дереве
Шрайка. На ветках, куда и нас насадят через несколько...
     Ламия Брон внезапно вскакивает, хватает поэта за грудь,  поднимает  в
воздух, встряхивает и опускает так, чтобы его глаза оказались на уровне ее
глаз.
     - Еще слово, - негромко говорит она, - я сделаю вам очень больно.  Не
буду вас убивать, но вы сами запросите смерти.
     Поэт улыбается ей в лицо  улыбкой  сатира.  Ламия  разжимает  руки  и
отворачивается. Кассад произносит:
     - Мы все устали. Отбой. Я остаюсь на часах.

     Мои сны о Ламии смешиваются со снами самой  Ламии.  В  том,  что  мне
приходится разделять сны и мысли женщины,  нет  ничего  неприятного,  даже
если эта женщина отделена от тебя  пропастью  времени  культур,  пропастью
шире любой существующей между разнополыми существами. Мне кажется, будто я
смотрю  в  какое-то  странное  зеркало.  Она  видела  во  снах   покойного
любовника, его слишком курносый нос и слишком упрямый подбородок,  слишком
длинные волосы, ниспадавшие завитками на воротник, и его глаза  -  слишком
выразительные, слишком правдивые глаза, оживлявшие лицо, которое могло бы,
если бы не эти глаза, принадлежать любому из тысяч крестьян, родившихся  в
радиусе одного дня езды от Лондона.
     Лицо, которое она видела  во  сне,  было  моим.  Голос,  который  она
слышала  во  сне,  был  моим.  Но  к  любовным   утехам,   снившимся   или
вспоминавшимся ей, я не имел никакого отношения. Я пытался ускользнуть  из
ее снов, хотя бы ради того, чтобы обрести свои собственные.  Если  уж  мне
суждено подглядывать в замочную скважину спальни, пусть это будет  чехарда
искусственных воспоминаний, выделенных мне  в  качестве  моих  собственных
снов.
     Но мои  собственные  сны  мне  видеть  не  позволялось.  Все  еще  не
позволялось. Я начинаю подозревать, что родился - вновь родился  на  своем
смертном одре, - дабы видеть сны о моем мертвом и далеком двойнике.
     Я покорился и, не силясь больше разлепить веки, отдался сновидениям.

     Ламия Брон мгновенно просыпается, вырванная из приятного сна каким-то
звуком или движением. И целую секунду не  может  сориентироваться;  вокруг
темнота, шум - не механический, громче большинства звуков Улья, на Лузусе,
в котором она живет. Она пьяна от усталости, почувствует, что спала  очень
недолго;  в  небольшом   замкнутом   пространстве,   чем-то   напоминающем
растянутый спальный мешок, кроме нее никого нет.
     Выросшая в  мире,  где  замкнутое  пространство  означает  защиту  от
ядовитого  воздуха,   ветра   и   животных,   где   люди,   оказавшись   в
немногочисленных  открытых  местах,  задыхаются   от   агорафобии,   а   о
клаустрофобии мало кто слышал,  Ламия  тем  не  менее  реагирует  на  свое
убежище как настоящий клаустрофоб: из последних сил пробивается к воздуху.
Трещит  по  швам  спальный  мешок,  рвутся  застежки  палатки...  Лишь  бы
выкарабкаться из тесного фибропластового кокона...  ползком,  подтягиваясь
на руках, упираясь локтями - пока под ладонями не окажется  песок.  А  над
головой небо.
     Но  это  не  небо.  Ламия  вдруг  осознает,  где  находится.   Песок.
Клокочущая, ревущая, стремительная песчаная буря. Песчинки колют лицо, как
мириады  маленьких  булавок.  Погасший  костер  засыпан  песком.  Под  его
тяжестью провисли наветренные бока всех трех палаток, их полотнища хлопают
на ветру так, словно рядом палят из ружей. Вокруг лагеря выросли новенькие
песчаные дюны, образуя  валы,  борозды  и  горки  с  подветренной  стороны
палаток и кучи снаряжения. Палатка, в  которой  Ламия  ночевала  вместе  с
отцом Хойтом, опасно накренилась, почти засыпанная  растущими  дюнами.  Из
остальных палаток никто не показывается.
     Хойт.
     Именно его отсутствие разбудило  ее.  Даже  во  сне  какой-то  частью
сознания она улавливала слабое дыхание и почти неразличимые стоны  спящего
священника, боровшегося с болью. Возможно, он  исчез  всего  за  несколько
минут до ее пробуждения - Ламия точно помнит, как поверх  скрежета  и  воя
песчаной бури до нее, витающей в глубинах сна о Джонни,  донесся  какой-то
скользящий шорох.
     Она поднимается на ноги и  прикрывает  глаза  ладонью.  Очень  темно,
звезды поглотила буря, но слабое, похожее  на  электрический  свет  сияние
вибрирует в воздухе, отражаясь от поверхности скал и дюн. Ламия  понимает,
что это действительно электричество - ее волосы встают дыбом и  шевелятся,
как у Медузы Горгоны. Электрозаряды взбираются  по  рукавам  ее  куртки  и
плавают над  палатками,  подобно  огням  Святого  Эльма.  Когда  ее  глаза
привыкают к темноте, Ламия замечает, что  ползучие  дюны  исходят  бледным
огнем. В сорока метрах от нее на востоке высится Сфинкс, превратившийся  в
трескучий и пульсирующий световой  контур.  Волны  электричества  обтекают
растопыренные придатки, которые обычно называют крыльями.
     Ламия оглядывается и, не обнаружив никаких следов отца  Хойта,  хочет
позвать на помощь. Но кто услышит ее за ревом ветра? Ей приходит в голову,
что священник  мог  перебраться  в  другую  палатку  или  просто  пошел  в
примитивную уборную, но шестое чувство ей подсказывает, что  это  не  так.
Ламия смотрит на Сфинкса и на долю секунды ей чудится,  что  она  видит  в
мертвенно-голубом свечении гробницы человеческую  фигуру  в  развевающемся
черном плаще. Человек, вжав голову в Плечи, придвигается против ветра.
     На ее плечо опускается чья-то рука.
     Ламия мгновенно выворачивается и принимает боевую стойку: левый кулак
выброшен вперед, правая рука  у  пояса.  Она  узнает  стоящего  перед  ней
Кассада.  Полковнике  полтора  раза  выше  Ламии,  но  уже  ее  в  плечах.
Миниатюрные молнии носятся по его худому телу, когда он наклоняется, чтобы
прокричать ей в ухо:
     - Он пошел туда! - Длинная, черная, как у пугала, рука  указывает  на
Сфинкс.
     Ламия кивает и кричит в ответ, сама себя не слыша:
     - Будить остальных? - Она забыла, что Кассад стоит на часах. Спит  ли
этот человек когда-нибудь вообще?
     Федман Кассад качает головой. Ночной визор его шлема  поднят,  а  сам
шлем откинут,  как  капюшон,  на  спину  боевого  скафандра.  В  свечении,
исходящем  от  его  одежды,  лицо   Кассада   кажется   обморочно-бледным.
Универсальная винтовка удобно устроилась под его  левым  локтем.  Гранаты,
бинокль в футляре и какие-то совсем неведомые предметы свисают с крючков и
ремней его панциря. Он снова указывает в сторону Сфинкса.
     Ламия наклоняется вперед и кричит что есть силы:
     - Его забрал Шрайк?
     Кассад качает головой.
     - Вы можете его видеть? - Она показывает на его визор к бинокль.
     - Нет, - отвечает Кассад. - Буря. Стирает тепловые следы.
     Ламия  Брон  поворачивается  спиной  к  ветру,  и  спина  ее   тотчас
оказывается под обстрелом обезумевших песчаных струй, точно под  ураганным
огнем десятка иглометов. Она запрашивает о Хойте свой  комлог,  но  узнает
лишь, что он жив и движется - других данных по общей  волне  не  получишь.
Она подходит к Кассаду вплотную - чтобы противостоять буре.
     - Пойдем следом? - кричит она.
     Кассад мотает головой.
     - Нельзя бросить лагерь. Я оставил сигнализаторы, но... -  Он  жестом
обводит бушующее пространство вокруг.
     Ламия ныряет в палатку, натягивает сапоги  и  снопа  появляется  -  в
штормовке и с отцовским пистолетом в  руках.  Более  традиционное  оружие,
парализатор Гира, торчит из нагрудного кармана штормовки.
     - Тогда пойду я, - говорит она.
     Ей кажется, что полковник не расслышал ее,  но  блеск  в  его  глазах
говорит об обратном. Кассад  постукивает  по  военному  комлогу  на  своем
запястье.
     Ламия кивает и удостоверяется в том, что  ее  собственные  имплант  и
комлог настроены на самую широкую полосу приема.
     - Я вернусь, - кричит она и карабкается на дюну, тут же  проваливаясь
по щиколотку. Ее штанины светятся от статических разрядов, а песок кажется
живым от  серебристо-белых  импульсов  тока,  змеящихся  по  его  неровной
поверхности.
     Отойдя от лагеря метров на двадцать, она  совершенно  теряет  его  из
виду. Еще десять метров, и  над  ней  нависает  громада  Сфинкса.  Никаких
следов: отпечатки ног в такую бурю не держатся и десяти секунд.
     Широкий вход в Сфинкс открыт. Он был открыт всегда, с  того  момента,
как человечество узнало о существовании Гробниц. Логика подсказывает,  что
Хойт вошел внутрь этого черного прямоугольного проема в  слабо  светящейся
стене, хотя бы ради того, чтобы укрыться от бури,  но  что-то  лежащее  за
пределами логики говорит Ламии, что священник направился в другое место.
     Ламия с трудом добирается до угла Сфинкса, отдыхает  несколько  минут
под его прикрытием, отряхивается, переводит дух и  вновь  идет  дальше  по
едва различимой  тропе  между  дюнами.  Впереди  светится  молочно-зеленая
Нефритовая Гробница. Ее красивые изгибы и гребни словно намазаны  каким-то
колдовским маслом.
     Прищурившись, Ламия вглядывается и в какой-то миг видит на фоне этого
свечения силуэт - кого-то или чего-то. Затем силуэт исчезает - либо нырнув
внутрь гробницы, либо застыв на пороге и слившись с темнотой.
     Ламия, вжав голову в плечи, двигается вперед. Ветер подталкивает  ее,
понукает - словно торопя на необычайно важную встречу.

     4

     Заседание Военного Совета тянулось уже несколько часов,  и  конца  не
предвиделось. По-моему, в этом  ритуале  столетиями  ничего  не  меняется:
громкие голоса выступающих сливаются в монотонный гул, во  рту  горько  от
бесчисленных чашек кофе, клубы табачного дыма витают  в  воздухе,  штабеля
документов громоздятся на столах, в голове звенит от постоянного  контакта
с инфосферой. Подозреваю, что во времена моего детства  все  было  гораздо
проще. Веллингтон собирал людей - тех,  кого  презрительно  и  справедливо
называл "отбросами земли", - и, ничего им не объясняя, посылал на смерть.
     Я снова обратил внимание на  собравшихся.  Мы  находились  в  большом
зале, однообразно-серые стены которого оживлялись белыми  прямоугольниками
световых панелей. Ковер грифельного цвета, свинцово-серый  подковообразный
стол, уставленный дисплеями и графинами с водой.  Секретарь  Сената  Мейна
Гладстон восседала посреди подковы, рядом с нею располагались  сенаторы  и
члены  кабинета  министров.  Штабные  офицеры  и   другие   второстепенные
вершители судеб нации сидели дальше. За их спинами, не допущенная к столу,
таилась армия помощников, причем среди военных не  было  ни  одного  чином
ниже полковника, а на креслах  похуже  и  пожестче  размещались  помощники
помощников.
     Мне кресла не досталось. Вместе с другими,  приглашенными  чисто  для
проформы лицами я сидел на табурете в дальнем углу зала, в двадцати метрах
от  секретаря  Сената  и  еще  дальше  от   офицера-докладчика,   молодого
полковника с указкой в руке и без малейшей  робости  в  голосе.  Полковник
стоял у серой с золотом  демонстрационной  панели,  перед  ним  плавала  в
воздухе унисфера того типа, что можно встретить  в  любой  голографической
кабине. Демонстрационная панель то мутнела,  то  вновь  оживала;  порой  в
воздухе становилось тесно  от  причудливых  трехмерных  схем.  Миниатюрные
копии  диаграмм  с  панели  светились  на  каждом  дисплее  и  парили  над
некоторыми комлогами.
     Я сидел на своем табурете, смотрел на Гладстон  и  время  от  времени
делал наброски.

     В то утро, разбуженный щедрым солнцем Тау Кита,  чьи  лучи  лились  в
щель   между   абрикосовыми   гардинами   гостевых    апартаментов    Дома
Правительства, которые сами  собой  раздвинулись,  как  и  требовалось,  в
06:30, я на какой-то миг растерялся. Я был разорван  между  двумя  мирами,
все еще преследуя Ленара Хойта, все еще испытывая  ужас  перед  Шрайком  и
Хетом Мастином. В следующее мгновение, еще больше запутавшись, будто некая
сила позволила мне заглянуть в мои собственные сны, я привстал,  задыхаясь
и в панике озираясь по  сторонам;  мне  казалось,  что  лимонный  ковер  и
абрикосовый  спет  в  гардинах  вот-вот  исчезнут,  как  все  прочие   мои
горячечные сны, оставив только боль, мокроту и липкие красные простыни,  а
светлая комната Дома Правительства растворится в сумраке  темной  квартиры
на Пьяцца ди Спанья,  псе  заслонит  наконец  выразительное  лицо  Джозефа
Северна. Оно будет все ниже и ниже  склоняться  надо  мной,  жадно  вбирая
зрелище моей замедленной смерти.
     Я принял душ - сначала водяной,  потом  ультразвуковой,  надел  новый
серый костюм, разложенный на кровати, которую  убрали,  пока  я  мылся,  и
отправился  на  поиски  Восточного  Дворика,   где,   согласно   любезному
приглашению,  оставленному  рядом  с  моей  новой  одеждой,   гости   Дома
Правительства могли позавтракать.
     Апельсиновый сок только что выжали. Бекон тоже был свежим, а главное,
натуральным. В газете сообщалось, что секретарь Сената Гладстон  обратится
к  народу  через  Альтинг  и  средства  массовой  информации  в  10:30  по
стандартному времени Сети. Страницы изобиловали корреспонденциями с театра
военных действий. Двухмерные фото армады сверкали всеми цветами радуги.  С
третьей полосы угрюмо глядел генерал Морпурго  -  журналист  именовал  его
"героем второй Хайтовской войны". Дайана Филомель, завтракавшая  со  своим
супругом-неандертальцем за  соседним  столиком,  одарила  меня  загадочным
взглядом. В это утро на ней было более строгое платье  -  темно-синее,  не
такое  облегающее,  но  разрез  сбоку  заставлял  вспомнить  о   вчерашнем
роскошном зрелище. Не сводя с меня глаз,  она  взяла  холеными  пальчиками
ломтик бекона и осторожно откусила.  Гермунд  Филомель,  довольно  хрюкая,
наслаждался чтением финансового приложения.

     - Миграционная группа Бродяг... общепринятое название  "Рой"...  была
обнаружена хоукинг-локационной станцией системы Камн немногим  более  трех
стандартных лет назад, - говорил молодой докладчик.  -  Немедленно  по  ее
обнаружении  42-я  эскадра  ВКС,  сформированная  для  эвакуации   системы
Гипериона, перешла в состояние С-плюс и выступила с  Парвати  с  секретным
приказом   соорудить   военно-транспортный   портал   в   радиусе   прямой
нуль-передачи на Гиперион. Одновременно с тактической  базы  Солков-Тиката
на  орбите  Камн-3  вылетела  эскадра  87.2  с  приказом   соединиться   с
эвакуационными силами в системе Гипериона, обнаружить миграционную  группу
Бродяг, вступить в бой с ее военным ядром и уничтожить его.  -  На  панели
перед  молодым  полковником  появились  изображения  армады.  Он  взмахнул
указкой, и рубиново-огненная линия, пронзив большую  голограмму,  осветила
один из кораблей класса три-С.
     - Эскадрой 87.2 командует адмирал  Насита,  который  держит  флаг  на
корабле Гегемонии "Гебриды"...
     - Да, да, - проворчал генерал Морпурго. - Все это нам известно,  Яни.
К делу.
     Молодой полковник изобразил улыбку, едва заметно  кивнул  генералу  и
Мейне Гладстон и продолжил чуть менее уверенно:
     - В шифрованных донесениях по мультилинии, полученных от 42-й эскадры
за  последние  семьдесят  два  стандартных  часа,  сообщается  о   заранее
подготовленных сражениях между разведсоединениями эвакоотряда и передовыми
частями миграционной группы Бродяг...
     - Роя, - перебил его Ли Хент.
     - Так точно, - поправился Яни. Он обернулся к панели, и  пятиметровый
матовый квадрат заполнили схемы и надписи. Изображения были мне  абсолютно
непонятны - оккультные символы, цветные векторы, субстрактные кодированные
обозначения и аббревиатуры ВКС, заменяющие целые фразы - в  общем,  полная
тарабарщина. Возможно, высокие военные чины и политики понимали в этом  не
больше моего, но виду не подавали. Я  начал  новый  набросок  Гладстон,  с
бульдожьим профилем Морпурго на заднем плане.
     - В первых донесениях  предположительное  число  двигателей  Хоукинга
было ошибочно определено  в  четыре  тысячи,  -  продолжал  полковник  Яни
(Интересно, это имя  или  фамилия?).  -  Как  вам  известно,  миграционные
группы...  м-м...  Рои  могут  содержать   до   десяти   тысяч   отдельных
транспортных единиц, но в большинстве своем невелики и либо не  вооружены,
либо не имеют стратегического значения.  Данные  мульти-  и  микроволновых
детекторов, а  также  других  средств  наблюдения  и  анализ  эмиссионного
спектра позволяют предположить...
     -  Извините,  -  усталый  голос  Мейны  Гладстон   прозвучал   резким
диссонансом солидному баритону докладчика,  -  но  можете  ли  вы  сказать
точно, сколько кораблей Бродяг имеют стратегическое значение?
     - О-о... - выдохнул полковник и покосился на свое начальство.
     Генерал Морпурго прокашлялся.
     - Мы думаем, около шести... семи сотен, самое большее, - сказал он. -
Сущие пустяки.
     Секретарь Сената приподняла бровь.
     - А каковы наши силы?
     Морпурго сделал знак молодому полковнику и ответил сам:
     - В состав эскадры 42  входит  около  шестидесяти  кораблей,  госпожа
Гладстон. Эскадра...
     - Эскадра 42 -  это  эвакуационное,  подразделение?  -  перебила  его
Гладстон.
     Генерал  Морпурго   кивнул   и,   как   мне   показалось,   несколько
снисходительно улыбнулся.
     - Да, мадам. Эскадра 87.2, представляющая собой боевое подразделение,
перешла в систему Гипериона около часа назад и будет...
     - Хватит ли шестидесяти кораблей, чтобы противостоять шести или  семи
сотням? - спросила Гладстон.
     Морпурго покосился на своего офицера, как бы моля его перетерпеть.
     - Да, - с уверенностью произнес он, - хватит  с  лихвой,  Видите  ли,
госпожа Гладстон, шестьсот турбин Хоукинга -  цифра  внушительная.  Но  их
нечего бояться, пока они  установлены  на  одноместных  кораблях,  или  на
разведчиках, или на  тех  пятиместных  катерах-истребителях,  которые  они
называют "уланами". Эскадра  42  -  это  без  малого  две  дюжины  крупных
спин-звездолетов, включая ударные "Тень Олимпа" и "Станция Нептун". Каждый
из них вооружен более чем ста истребителями и торпедоносцами.  -  Морпурго
машинально  порылся  у  себя  в  кармане,  извлек   оттуда   наркотическую
курительную палочку размером с сигару, но тут же спохватился  и  сунул  ее
обратно. Он нахмурился. - Когда эскадра 87.2 закончит развертывание, нашей
огневой мощи хватит на десяток Роев. - Все еще хмурясь, он  кивнул  Я  ни,
чтобы тот продолжал.
     Полковник повел указкой в сторону демонстрационной панели.
     - Как видите, эскадра 42 без каких-либо помех расчистила пространство
в объеме, необходимом для сооружения приемной решетки нуль-канала.  Работы
начались шесть стандарт-недель тому назад и закончились вчера в  16:24  по
СВС. Первые мелкие атаки Бродяг были отбиты без потерь со стороны эскадры,
в течение последних сорока восьми часов между передовыми отрядам эскадры и
основными силами Роя велось  крупное  сражение.  Центр  схватки  находился
здесь, - Яни снова взмахнул рукой, и  часть  демонстрационной  панели  под
кончиком указки запульсировала голубым светом,  -  под  углом  в  двадцать
девять градусов к плоскости эклиптики, в 30  астрономических  единицах  от
солнца Гипериона и примерно в 0,35 астроединицы от гипотетической  границы
облака Оорта системы.
     - Потери? -