иянием обстоятельств и,
возможно,  своих убеждений был  вынужден принять правительственный взгляд на
войну.  Его  отец продолжал  служить  в Государственном  департаменте  и,  я
полагаю, принимал активное  участие в планировании некоторых аспектов войны.
Когда-то Джек и Триг были так  близки друг с другом, но к концу шестидесятых
они даже перестали  разговаривать. Как-то  раз сын сказал мне: "Я никогда бы
не  подумал,  что хороший  и добрый человек,  который вырастил меня,  сможет
оказаться страшной угрозой для всех ценностей,  которыми я дорожу, но именно
это и произошло". На мой взгляд, чересчур  жестокое высказывание, потому что
Джек всегда любил и поддерживал Трига и их отчуждение было для него больнее,
чем  что-либо  другое.  Я уверена, что в конечном  счете  Джека убила смерть
Трига.  Он  умер через  три года. Так и не смог  оправиться  после того, что
случилось. Полагаю, что его тоже можно считать одной из жертв той войны. Это
была такая жестокая война!
     - Да, мэм. Вы начали говорить о тысяча девятьсот семидесятом годе. Триг
отправился в Англию, и...
     - Да,  конечно. "Я должен отвлечься, -  сказал  он. - Мне необходимо со
всем  этим  расстаться".  Он целый  год  занимался в Школе изящных  искусств
Рескина в Оксфорде. Вы знаете Оксфорд, мистер Суэггер?
     - Нет, мэм, - ответил Боб.
     - Он на самом деле был замечательным живописцем.  Хотя я думаю, что эта
поездка была в большей степени связана с его желанием отвлечься от того, чем
он занимался последние годы, чем с какими-либо его интересами как художника.
     - Понятно, мэм.
     - Но так или иначе, не знаю,  по  каким уж причинам,  эта поездка пошла
ему  на  пользу.  Он  возвратился более  оживленным, более умудренным, более
страстным и более сострадательным, чем был, судя по тому, что  я видела,  на
протяжении  всего  периода, начавшегося в  шестьдесят пятом  году.  Это было
начало зимы  семьдесят  первого года. Судя по всему, за время пребывания там
ему  удалось сделать в себе какие-то по-настоящему фундаментальные открытия.
Он обрел некоего ментора. Насколько я помню, его  фамилия была Фицпатрик, по
рассказам Трига, невероятно  обаятельный  ирландец.  Они вдвоем намеревались
каким-то образом прекратить  войну. Это было совершенно непохоже  на  Трига,
который всегда был таким осмотрительным, таким, можно сказать,  гарвардским.
Не знаю, что этот Фицпатрик говорил ему, но это очень сильно изменило Трига.
Он  вернулся одержимым не только мыслью о прекращении войны, но вдобавок еще
и  идеей   пацифизма.  Раньше  он  никогда   не   принадлежал  формально   к
пацифистскому движению, хотя ни в коей мере не был агрессивным или жестоким.
Но теперь он по-настоящему глубоко поверил в пацифизм. Я чувствовала, что он
находится  на грани чего-то то ли великого,  то  ли трагического. Я ощущала,
что он способен облить себя бензином на ступенях Пентагона и сгореть. Он был
в опасной  близости от  решения принять мученическую кончину.  Мы были очень
встревожены.
     - Но все же он мог планировать что-то еще. Скажем, бомбометание.
     - Мистер Суэггер, позвольте мне сказать вам одну вещь, которую я  часто
обдумывала  на  протяжении всех этих минувших лет.  Мой  сын  был неспособен
лишить  жизни  другого человека.  Он просто не смог бы это  сделать. Как  он
дошел до того, что взорвал здание, в котором находился еще  один человек,  -
это совершенно непостижимо для меня. Я понимаю, что это, как предполагалось,
должно было оказаться "символическим актом протеста" против собственности, а
не против человеческой  плоти.  И все  же был  убит еще один человек.  Ральф
Голдстейн, молодой ассистент профессора математики; боюсь, что это имя уже в
значительной степени забыто историками. Вы не встретите упоминаний о нем  ни
в одной книге, посвященной  мученичеству  моего сына, но я получила ужасное,
жестокое письмо от его жены и поэтому знаю все это. Я знаю это всем сердцем.
Это  был  еще один замечательный молодой человек, должна вам  с  прискорбием
сказать. Но Триг не убил бы никого,  он не мог  этого сделать даже случайно.
Публикации, в которых его изображают наивным идиотом, глубоко ошибочны. Триг
был чрезвычайно разумным молодым человеком. Он не стал бы взрывать себя и не
стал бы  взрывать  здание  без  предварительной тщательной проверки.  В этом
отношении он был очень скрупулезным, очень  гарвардским. Он  был разумным  и
уравновешенным, абсолютно компетентным в своих действиях и ничуть не походил
на этих витающих в облаках тупиц.
     Боб кивнул.
     - Фицпатрик,  -  сказал  он  и  повторил  еще  раз:  -  Фицпатрик...  О
Фицпатрике нет никаких внятных  сведений, ни его  фотографии, ни даже просто
описания внешности.
     - И у меня нет. Даже в альбоме.
     - Понимаю, - сказал Боб.
     Ему  понадобилось  несколько  секунд,  чтобы обратить  внимание  на эту
деталь.
     - В каком альбоме? - спросил он.
     -  Ну как  же,  мистер Суэггер. Ведь  Триг был художником. Он никуда не
ходил без  альбома. Это был  своего  рода  изобразительный  дневник. Один из
альбомов он  брал с  собой в Оксфорд. А в последние  дни он привез его сюда.
Альбом до сих пор хранится у меня.
     Боб кивнул.
     - А его кто-нибудь видел?
     - Нет.
     - Миссис Картер, не могли бы вы...
     - Конечно,  -  сказала пожилая леди. -  Все эти годы  я ждала, когда же
кому-нибудь захочется посмотреть этот альбом.


Глава 38


     Альбом  был  очень грязным. Толстый, с ободранной местами  обложкой, он
казался на ощупь мягким, как старый пергамент, и таким же засаленным. Каждая
страница  была густо покрыта карандашным графитом и въевшейся в бумагу пылью
угольного карандаша. После первых же прикосновений к бумаге кончики  пальцев
Боба  почернели.  Это  как бы  издавало  вокруг  альбома  атмосферу  особой,
волнующей  доверительности: последняя  воля и завещание или, еще  того хуже,
ковчег  с  мощами  святого  мученика  Трига.  Чувствуя,  что свершает  нечто
кощунственное,  Боб уставился  на  лицевую сторону  обложки,  фиксируя в уме
сделанную в правом верхнем углу надпись: "Оксфорд, 1970. Т.  К, Картер III".
Но это ощущение было  не единственным. Альбом показался ему знакомым. С чего
бы  это вдруг? Боб присмотрелся к бумаге кремового цвета и понял, что именно
в этом альбоме  Триг набросал  совместный  портрет Донни  и  Джулии а  затем
вырезал  его,  чтобы  отдать Донни.  Боб  видел  его во Вьетнаме.  По  спине
пробежал холодок от странного ощущения присутствия призрака.
     Он пролистал первые страницы. Птицы. Сначала юноша рисовал одних только
птиц.  На   первых  листах  оказалось  запечатлено   множество   прекрасных,
совершенно    живых   английских   воробьев   и   грачей,   этих   маленьких
непритязательных  летунов.  Здесь  не  было  ни  одного  обладателя  пышного
оперенья или  горделивой осанки. Но можно было сразу же сказать, что у парня
был  талант.  Он мог заставить одну-единственную  небрежно проведенную линию
петь,  он мог  передать впечатление законченного или еще не начатого полета,
равно как и ощущение терпеливости крошечного, управляемого инстинктом мозга,
спрятанного в хрупком черепе существа, просто сидящего на своем насесте и не
думающего  ни  о  прошлом,  ни  о будущем. Заурядность  птиц  ему  удавалось
передавать весьма незаурядно.
     Но вскоре его поле зрения начало  расширяться, как будто он пробуждался
после  долгого  сна.  Он  начал  замечать  то,  что  его  окружало.  Рисунки
превратились  в  набор каких-то  невразумительных пятен различной плотности,
возле которых  Триг внезапно мог написать:  "Вид из уборной" и делал изящный
маленький  набросок переулка, открывавшегося,  по-видимому,  из заднего окна
его  жилья,  где,  невзирая на  крошечные  размеры,  можно  было  заметить и
обветшалую  кладку,  и  высокие стройные башни  университета вдали.  Или  же
подпись  гласила: "М-р Йенсон в  пабе", и  появлялся  мистер Йенсон,  полный
жизни,  с надувшимися на  лбу  венами,  карбункулом на  щеке  и торчащими из
ноздрей  длинными  волосами.  Или  же:  "Приток  Темзы, лодочная станция"  -
широкая  река,  вода  в которой наверняка должна  была  оказаться зеленой, и
впадающая в нее небольшая речка, и все это окрашено в зеленый цвет плачущими
над  водой  ивами,  и  угадывается, что  всю сцену заливают лучи  стоящего в
зените  яркого английского солнца, хотя  набросок совсем крошечный  и сделан
черным карандашом за несколько секунд. Однако Боб мог почувствовать все это,
увидеть во всех подробностях, хотя не имел ни  малейшего понятия о  том, как
пейзаж выглядел на самом деле.
     Триг с головой погрузился в легендарную красоту весеннего Оксфорда. Кто
мог за это бросить  в него камень? Он рисовал переулки, парки, дома, похожие
на старинные замки, пабы, реки, английские луга, как будто впервые  открывал
для себя мир.
     И вдруг все это исчезло. Каникулы закончились. При взгляде на следующий
лист Боб прищурился. В  первый  момент  он  не  смог  ничего  толком понять,
рисунок показался ему чуть ли не абстрактным, но когда  он присмотрелся,  то
из  яростных штрихов  угля  постепенно проявились образы.  Это был  ребенок,
девочка, лишь намеченная контуром;  она бежала прочь  от пылающих факелов, в
которые превратилась ее  деревня,  залитая американским  жидким  огнем.  Боб
вспомнил,  что ему  уже  приходилось видеть этот  рисунок,  едва ли не самый
впечатляющий  образ,  отразивший  суть  той  самой  войны: обнаженное  дитя,
оставшееся один на один с жестоким миром; лицо, застывшее  маской ужаса,  за
которой все  же чувствуется  почти болезненное желание  жить.  Девочка  была
бесстыдно голая, но благопристойность здесь была совершенно излишней, потому
что на  голом  тельце  бросались  в глаза белесые  пятна  ожогов  от  капель
напалма, которому не удалось сжечь ребенка до конца, как он смог это сделать
с оставшимися в горящей хижине родителями. Даже у него, у человека, которому
удалось  выжить  именно благодаря  напалму,  при  взгляде  на  этот  рисунок
подкатывала тошнота  к горлу. "Зачем?  - спросил он  себя теперь, много  лет
спустя. - Зачем? Ведь она же была совсем ребенком. Мы вели эту войну не так,
как следовало, вот в чем была самая главная из наших проклятущих проблем".
     Он отложил  альбом и уставился  внутрь себя, в бесконечную тьму. Черные
псы уже вырвались на волю и изготовились  яростно  наброситься на него.  Ему
было необходимо выпить. Голова разболелась. В горле пересохло. Вокруг него в
пустой  мастерской восседали на ветвях,  летали и  приплясывали бесчисленные
птицы. Орлан не отрывал от него перепуганного взгляда.
     "Когда  же все это дерьмо  наконец закончится?"  -  спросил  себя Боб и
возвратился к альбому.
     У  Трига тоже, по-видимому, наступила мощная эмоциональная реакция.  Он
переключился  на   плоть.  Следующие   несколько   страниц  были   заполнены
изображением  крупных  сильных  юношей,  студентов  из   рабочего  класса  с
бугристыми мышцами, с выпирающими ягодицами, с пальцами, которые сами  собой
сжимались в кулаки из-за страшной силы мускулатуры предплечий. На  одном  из
рисунков был изображен даже огромный член.
     Боб  почувствовал  себя   униженным,   назойливым,  грубым,  как  будто
подглядывал   в  щелку  за   интимной  сценой.  Он  не  мог  заставить  себя
сосредоточиться на этих рисунках и заторопился дальше, перелистывая сразу по
нескольку страниц. Наконец период  секса закончился, и образы приобрели иной
характер.
     Теперь  казалось,  что  Триг   испытывал   глубокое   восхищение  некой
определенной героической персоной. На первом рисунке из этой серии человек в
одиночку греб в плывущей по  реке лодке.  Триг  с азартом одержимого рисовал
его день за  днем  на протяжении  нескольких недель:  уже не  очень  молодой
человек. Геркулес на покое. В том, как были изображены его играющие мускулы,
не  угадывалось  сексуального  подтекста,  это был просто  атлет,  достигший
среднего возраста и обладавший ярко выраженной харизмой.
     Был ли это Фицпатрик или какая-то другая утраченная любовь? Этого никто
не  знал и никто  не мог ничего сказать. Не было  даже  ни  одного  крупного
изображения лица,  по  которому человека  можно было  бы узнать.  Но рисунки
каким-то образом утратили свою оригинальность, стали стандартными. Объявился
герой не то из вестерна,  не то  из легенды о  рыцарях Круглого стола, не то
еще невесть  откуда.  Боб чувствовал,  насколько  сильно Триг верил  в этого
человека.
     Зарисовки продолжались, и было видно, что неделя за неделей возбуждение
все  сильнее   овладевало   Тригом.   Чувствовалось,   что  теперь  он   был
по-настоящему счастлив,  гораздо счастливее,  чем  на  первых  порах.  Новым
мотивом  его набросков стал взрыв; художнику потребовалось несколько попыток
для того, чтобы изобразить его, но вскоре он достиг поразительного искусства
в  отражении   яростной  стихии,  необузданного  высвобождения  анархической
энергии   взрывчатки   и  открыл  большую   красоту   в  том,   как   облако
разворачивается от эпицентра наподобие распускающегося цветка. Впрочем, этим
все исчерпывалось: в рисунках  не ощущалось никакого ужаса, никакого страха,
который испытывает любой, оказывающийся поблизости от взрыва.  Для Трига все
это было лишь теорией и ее красивым воплощением.
     На последнем рисунке был изображен новенький сверкающий "Триумф TR-6".
     Боб  закрыл альбом, поднес  его к  свету и увидел  около корешка  нечто
вроде  щели,  убедительно  свидетельствовавшей  о  том,  что   там   чего-то
недостает. Снова раскрыв альбом, он  пристально всмотрелся в него и  увидел,
что несколько последних страниц были очень аккуратно вырезаны.
     Покинув мастерскую, он отправился назад,  в большой  дом,  где  пожилая
леди все так же сидела на веранде, держа в руке высокий стакан с виски.
     - Вы не хотите выпить, мистер Суэггер?
     - Только содовую. Больше ничего.
     - Понимаю, понимаю.
     Она налила в стакан содовой.
     - Ну, сержант Суэггер. Что же вы теперь обо всем этом думаете?
     - Он был замечательным художником, - ответил Боб. - Ничего тут больше и
не скажешь.
     - Да, вы, пожалуй, правы. Ну а я допустила ошибку, не так ли?
     - Да, мэм.
     - Я назвала вас сержантом. А ведь вы не называли мне своего звания.
     - Нет, мэм.
     - Я  все еще помню пару-тройку дураков в правительстве.  После того как
вы  обратились ко  мне,  я  связалась с одним  из них.  Как раз  перед вашим
приездом он  позвонил мне. Вы были героем. Вы  были великим воином. Вы  были
воплощением всего того, что мой сын никогда не мог понять.
     - Я просто выполнял свои обязанности.
     - Нет,  вы  делали гораздо больше того, чем были обязаны. Я  слышала об
этом. Вы остановили целый батальон. В одиночку. Говорят,  что, возможно, еще
никому в истории человечества не удавалось совершить  того,  что сделали вы.
Поразительно.
     - Там был еще один  морской пехотинец. Об этом  почему-то все забывают.
Без него у меня ничего не вышло бы. Это был  настолько же его бой, насколько
и мой.
     -  И  все  же  основой явилась ваша агрессивность, ваша храбрость, ваша
готовность  убивать,  так сказать, надеть  мантию убийцы  ради своей страны.
Трудно жить со всем этим?
     -  В  тот день я убил ножом мальчишку. И  время от времени вспоминаю об
этом с большим сожалением.
     - Простите, что я об этом спросила. Значит, если оставить в стороне ваш
героизм, можно сказать, что из этой войны не вышло ничего хорошего, верно?
     - Учитывая все, и в том  числе мой героизм, нужно  признать, что в этой
войне не было ничего хорошего.
     -  В таком  случае  скажите мне:  почему умер мой сын? Вы один  из всех
людей могли бы понять причину.
     - Я совершенно не специалист в  этих делах. Это, как говорится,  не моя
епархия.  Но судя по тому, что я видел, им занимался серьезный профессионал.
Человек, разузнавший  о его слабостях и изучивший его,  осведомленный  о его
трениях  с  отцом  и  сыгравший  на  них.  Он  представлен  в  рисунках  как
героический гребец. Я ощущаю любовь, которую Триг испытывал к нему. Он может
быть этим самым Фицпатриком. Вы сказали, что Триг вернулся из Англии другим?
     - Да. Возбужденным, целеустремленным, энергичным. Встревоженным.
     - Он собирался закончить эту картину?
     - Да. Вы думаете, что в ней есть какое-то послание?
     - Я не знаю. Или же не могу разобрать.
     - Но вы  считаете, что  он не был виновен  в убийстве? Мне очень  важно
узнать ваше мнение.
     - Да, я считаю, что он не был виновен в убийстве первой степени. Смерть
того  человека вполне могла быть случайной. Если так, то  получится убийство
второй степени или убийство  по  неосторожности. Не стану лгать вам.  Он мог
быть виновен в этом.
     -  Ценю  вашу  прямоту.  Триг  должен  отвечать  за  последствия  своих
поступков.  Но по крайней  мере,  есть человек, который не  считает  его  ни
убийцей, ни слабоумным.
     -  И  все  же  я  не  знаю, что  на  самом деле  произошло.  Я  не могу
сообразить, ради чего  все это  устраивалось, почему случилось, какой в этом
был смысл.  Очень похоже на  то, что  в этом нет  никакого смысла  - не было
тогда и  нет теперь,  - и  тогда во  всем, что  произошло со мной,  тоже нет
никакого смысла. Возможно, я полностью заблуждаюсь относительно случившегося
и  просто гоняюсь за миражами, потому  что  сильно  перепугался.  Но скажите
мне...  Вы знаете, что в альбоме не  хватает нескольких  последних  страниц?
Американских страниц.
     - Нет. Я и понятия об этом не имела.
     - У вас есть какие-нибудь соображения о том, где они могли бы быть?
     - Нет.
     - Возможно, они где-то здесь?
     - Если хотите, можете поискать. Но думаю, что если бы они были здесь, я
давно нашла бы их.
     - Наверное. А было у него какое-нибудь излюбленное место в этих краях?
     -  Он  любил смотреть  на птиц  в одном  месте  в  округе  Харфорд. Это
неподалеку  от  Гавр-де-Грейс,  там  красивый  вид  на  Саскуэханну. Я  могу
показать вам по карте. Неизвестно почему, но там было особенно много птиц, и
даже попадались балтиморские иволги.
     - Вы сказали, что можете показать на карте.
     - Да. Полагаете, что эти страницы находятся там?
     - Я думаю, что лучше будет, если я посмотрю там, вот и все.

     * * * * *

     В угасающем свете  дня  Боб проехал через округ Балтимор, затем свернул
на север, на шоссе 1-95, ехал по нему, пока не оказался в  округе Харфорд, а
там  нашел дорогу,  ведущую  к Гавр-де-Грейс, маленькому  городку  на берегу
большой реки, устьем которой является Чесапикский залив.
     Боб не знал, что разыскивает, но  шанс  имелся всегда. Если Триг вырвал
из  альбома  эти наброски, то не  исключено, что он хотел уничтожить  их. Но
существовала и крохотная вероятность другой возможности: он мог узнать нечто
такое,  что испугало его, увидеть  что-нибудь,  чего  не смог понять, или же
стал замечать что-то новое и не понравившееся  ему  в Роберте Фицпатрике. Он
был  испуган,  не знал, что  делать.  Он приехал  домой, чтобы рисовать;  по
какой-то  психологической, вызванной стрессом или  чем-то  иным  причине  он
решил  закончить  картину с  изображением  птицы.  Сделав это,  он вырвал из
альбома последние наброски и спрятал их. Несомненно, он мог спрятать их  где
угодно, но  его разум работал очень четко, Триг был организованным,  ясным и
деятельным человеком,  умел  прямо  подходить  к  появляющимся  проблемам  и
находить для них прямые решения. Значит,  так: требуется  спрятать  рисунки.
Спрятать их  где-нибудь вдали от дома, потому что детективы,  конечно, будут
обыскивать дом. Спрятать в таком месте, о котором я никогда не  смогу забыть
и в котором кто-нибудь другой, если ему удастся проникнуть в мой ход мыслей,
сможет разыскать их. Да, мой "наблюдательный  пункт". Мое любимое место. То,
куда  я отправляюсь,  чтобы расслабиться, остыть, успокоиться, посмотреть на
птиц, бесшумно порхающих над тихой спокойной водой. В э