е
ботинки для джунглей.
     Он повернулся и не спеша покинул кабинет.
     - Это было глупо, Фенн, - сказал Вебер.
     - Да пошел ты, Вебер, поганый жополиз.
     Вебер ничего не ответил и повернулся к Догвуду:
     -  Посадите его под домашний арест. К  четырем  часам  на него поступит
приказ.
     С этими словами он вышел следом за своим командиром. Догвуд потянулся к
телефону, негромко сказал кому-то несколько фраз и повесил трубку.
     - Садись, Фенн, - сказал он, повернувшись к Донни. - Ты куришь?
     - Нет, сэр.
     -  Ну  а я курю. - После секундного колебания  он закурил "Мальборо"  и
подошел к двери. - Уэлч, зайди ко мне!
     Уэлч влетел в кабинет.
     - Слушаю, сэр.
     -  Уэлч,  ты  должен  до  четырех часов  получить отпускные бумаги  для
капрала  Фенна  и  привезти их сюда, чтобы  я завизировал. На  семьдесят два
часа. Если нужно  будет  обратиться  к людям из Хендерсон-холла, то возьмешь
мой автомобиль и шофера. И не стоять на перекрестках! Понятно?
     - Э-э, конечно, сэр, только это очень необычно, я не...
     - Ты  слышал, что я сказал, Уэлч,  -  прервал его капитан. - Так что не
тяни время, действуй.
     Он снова повернулся к Донни:
     - Ладно,  Фенн, я  не могу помешать  отправить тебя во  Вьетнам, но, по
крайней мере,  в  моих силах предоставить  тебе  немного свободного  времени
перед отъездом,  если только мне  удастся протолкнуть приказы, прежде чем ты
попадешь в бумажную мясорубку Бонсона.
     - Да, сэр.
     -  А теперь  иди,  переоденься в  гражданское.  Будь готов смыться  при
первой возможности.
     - Есть, сэр. Я... Спасибо вам, сэр.
     - О, еще минуточку. А, вот и она.
     В кабинет вошла  женщина лет под тридцать,  приятной  наружности. Донни
узнал ее -  это  была жена капитана, изображенная на фотографии, стоявшей на
столе Догвуда.
     -  Я  принесла,  Морт,  -  сказала  она,  протягивая конверт,  а  затем
повернулась к Донни. - Вы, наверное, очень глупый молодой человек. Или очень
смелый.
     - Я не знаю, мэм.
     -  Держи, Фенн. Здесь шестьсот долларов. Больше у нас дома  не нашлось.
На  эти  деньги  ты сможешь на несколько дней  куда-нибудь  уехать  со своей
подружкой.
     - Сэр, я...
     - Нет-нет, сынок,  бери и  молчи.  Повеселись  немного.  Вернешь, когда
будет возможность. А когда попадешь  в 'Нам, не  поднимай задницу от  земли.
Эта поганая дыра не  стоит жизни ни одного морского пехотинца. Ни единого. А
теперь ступай. Ступай, ступай, сынок. Удачи тебе.



 * Часть 2 *
     Снайперская команда "Сьерра-Браво-4"

     Республика Южный Вьетнам, 1-й корпус, февраль-май 1972 г.


Глава 9


     Первый  корпус  морской  пехоты  непрерывно  полоскался  под  проливным
дождем.  Стоял  конец  дождливого сезона, а дождливый сезон нигде не  бывает
дождливее,  чем в республике Южный Вьетнам.  Дананг,  столица этой умирающей
империи,  был залит  водой, но в сотне  с небольшим километров от него,  где
было еще мокрее, стояла укрепленная полевая  база,  которую немногочисленные
морские пехотинцы,  еще остававшиеся в  Дурной  Земле,  называли Додж-сити в
честь знаменитого пограничного форта на реке Арканзас: обветшавшие  валы  из
мешков с песком, 105-миллиметровые гаубицы,  склады,  ограждения  из колючей
проволоки и омерзительные дощатые нужники  на четыре очка.  Это было  жалкое
охвостье  проигранной войны,  и  никто не  хотел погибнуть зазря, прежде чем
придет приказ о том, что эти печальные мальчики тоже могут вернуться домой.
     Но морские  пехотинцы еще оставались  даже за  пределами  Додж-сити,  в
индейской  стране. Двое из них  прятались в  рощице
низкорослых  деревьев  подле  вершины холма, обозначенного на  картах только
высотой  в  метрах  -  высота  519.  Они,  съежившись, сидели  под дождем  и
смотрели, как капли собираются на полях их широкополых шляп, образуют лужицы
и  в  конце  концов  проливаются ручейками,  в то время как  дождь  выбивает
барабанную  дробь по плащ-накидкам, которыми  они укрывались сами и защищали
свое снаряжение.
     Один из  них  грезил  о  доме. Это был ланс-капрал  Донни Фенн, он  уже
дослуживал свой срок. В мае истекал его четырехлетний срок, и ему предстояло
вернуться домой.  Он  совершенно точно  знал  свой ПСВОСР (предположительный
срок  возвращения  по окончании службы  за рубежом), как, впрочем,  и  любой
человек, попавший во Вьетнам, начиная с тех, кто первыми прибыли туда в 1965
году,  и  заканчивая  теми,  кто  все  еще  торчал  там.  У Донни этот  срок
приходился на 7 мая 1972 года. У  парня это была уже вторая  ходка сюда,  он
был  награжден "Пурпурным  сердцем"  и Бронзовой звездой,  и хотя больше  не
верил в  войну, он  верил, страстно, неистово верил, что вернется домой.  Он
должен был вернуться.
     Этим  промозглым дождливым утром  Донни  мечтал о радостях сухой жизни.
Ему представлялись родные  пустыни округа Пима, что в Аризоне, городок Ахо и
сверкающий  знойными миражами  сухой,  как дыхание  дьявола, воздух,  сквозь
который можно  разглядеть  причудливо искажающиеся Сонорские  горы далеко  в
Мексике.  Он  мечтал о том,  чтобы как следует прожариться на солнце в  этих
местах,  а потом  вернуться  в  колледж,  на свой  юридический факультет. Он
мечтал о доме, о семье, о работе. А больше всего он мечтал  о  своей молодой
жене, от  которой только что получил  письмо,  и сейчас, когда он сидел  под
проливным  дождем,  ее  слова  явственно  представали  перед  его  мысленным
взором-"Крепись,  держись  веселее,   морской  пехотинец!  Я  знаю,  что  ты
вернешься, и  молюсь  о том, чтобы  этот  день  скорее наступил.  Ты - самое
лучшее, что у меня есть и когда-либо было, так что, если  ты позволишь убить
себя, я очень рассержусь! Я так на тебя обижусь, что никогда больше не стану
с тобой разговаривать".
     Он  написал  ей  ответ перед  тем,  как  отправиться на  эту  никчемную
вылазку:  "О  моя сладкая,  мне так  тебя не хватает. Здесь  все  прямо-таки
прекрасно. Я  никогда раньше  не знал, что  пауки могут  быть большими,  как
омары, или что дождь может лить непрерывно  на протяжении трех  месяцев,  но
это  полезные  знания,  и  когда-нибудь  в  мирной  жизни  они  могут  очень
пригодиться. Но сержант намерен оставить  меня в живых,  потому что он самый
классный из всех морских пехотинцев, которые когда-либо жили на свете, и  он
сказал, что если я сгину понапрасну, то ему будет некого шпынять и у него не
останется вообще никаких развлечений!"
     Под подкладкой его шляпы была спрятана завернутая в целлофан фотография
Джулии. Она  миновала свое  увлечение  хиппи и теперь  работала  в тусонском
госпитале для ветеранов, среди  людей,  раненных  на  другой  войне, и  даже
подумывала  о  карьере медицинской сестры. Красота Джулии на этой фотографии
действовала на него, как луч света среди непроглядной ночи на заблудившегося
и изголодавшегося человека.
     По хребту Донни бегали мурашки от всепроникающего нескончаемого холода.
Окружающий мир превратился в полужидкую субстанцию: грязь, туман или дождь -
кроме них не существовало  ничего. Это был сумрачный  мир, тусклое освещение
которого  не давало возможности хотя бы приблизительно угадать время. Просто
пар  лее  время   клубился  в  серой   мгле  -  своего  рода   универсальное
олицетворение безысходного несчастья.
     Под  накидкой он ощущал холодное  прикосновение своей  винтовки  М-14 -
таких   во   Вьетнаме   к   этому   времени   оставалось   совсем   немного;
двадцатизарядный магазин упирался ему в  ногу, и оружие можно было мгновенно
пустить  в  ход  в   том  случае,  если  "Сьерра-браво-четыре"  подвергнется
нападению, но  этого ни в коем случае не могло произойти, потому что сержант
обладал величайшим опытом по части выбора укрытий.
     С собой у Донни  было две фляги, рюкзак М-782, набитый сухими пайками -
это были главным  образом банки  с жареной  свининой,  четыре  гранаты М-26,
автоматический кольт калибра  0,  45, корректировочная  труба М-49, кинжал с
черным вороненым клинком,  десять  запасных двадцатизарядных магазинов с  7,
62-миллиметровыми  патронами   натовского   стандарта,  перевязь   с   тремя
клейморовскими  противопехотными  осколочными  минами,   одна  электрическая
подрывная  машинка  М-57, брезентовая сумка,  набитая сигнальными  ракетами,
поверх которых  лежала  ракетница,  и  главный враг  его  жизни, отрава  его
существования, самая ненавистная  из всех  вещей,  существующих  на земле, -
рация   PRC-77,  шесть  килограммов   радиодеталей,   являвшихся   для   них
единственной связью с Додж-сити.
     - Пора свистнуть нашим, -  сказал сержант; он сидел в нескольких метрах
от  Донни  и пристально вглядывался в  казавшийся  размытым за струями дождя
пейзаж, состоявший из мокрой листвы,  плотно  укрывавшей равнины, прогалины,
джунгли и невысокие, тоже как бы оплывшие холмы. - Берись за дудку, Свинина.
     - Проклятье, - пробурчал Донни, ведь  для того, чтобы развернуть рацию,
нужно  было  двигаться,  а  двигаться  означало  потревожить  тонкую  пленку
испарившейся влаги,  образовавшуюся на плащ-накидке вокруг его  шеи,  а  это
значило, что на теплую  еще спину хлынет  целый холодный водопад. В мире  не
было более холодного места,  чем Вьетнам; впрочем, более горячего места тоже
не было.
     Донни заерзал под прикрытием своей  накидки, извлек "прик-77" и,  зная,
что частота установлена совершенно точно, умудрился  все-таки не вытаскивать
рацию  под  дождь,  а  аккуратно  наклонил  ее  вперед,  выдвинув наружу,  в
наполненный сыростью воздух, только стодвадцатисантиметровую антенну.
     Затем  он вытащил из-под накидки  наушник,  прижал его к уху  и щелкнул
тумблером,  перекинув его  в положение "включено" И тут струя холодной воды,
словно  ледяное  лезвие, проникла под его  тропический камуфляжный  костюм и
побежала между лопатками. Донни вздрогнул всем телом, чуть  слышно выругался
сквозь зубы и продолжил сражение с рацией.
     Главным  недостатком  "приков" были не столько  их  ограниченный радиус
действия  и немалый  вес, из-за  чего они  могли  обеспечить надежную  связь
только  в  пределах прямой видимости,  сколько  - и это было самым главным -
большой расход  заряда батарей. Поэтому патрульные использовали их как можно
экономнее,  на заранее  выставленных частотах, связываясь с базой только для
кратких докладов. Донни нажал кнопку "передача":
     -  "Фокстрот-сэндмэн-шесть",  это  "Сьерра-браво-четыре",  перехожу  на
прием.
     Но,  нажав  "прием"  он услышал только громкий  треск,  вой  и шипение.
Ничего  удивительного  в  этом  не было:  низкая облачность, дождь  да еще и
собственные причуды  ландшафта. Иногда радиоволны проходили, а  иногда и  не
проходили.
     Он попробовал еще раз:
     - "Фокстрот-сэндмэн-шесть", это "Сьерра-браво-четыре", вы меня слышите?
Эй, кто-нибудь есть дома? Тук-тук-тук, откройте, пожалуйста, дверь.
     Ответ оказался тем же самым.
     - Может быть, они все спят?
     -  Не-а,  - отозвался  сержант со своим  подчеркнутым  южным  протяжным
акцентом, - сейчас уже слишком поздно, чтобы дрыхнуть с похмелья,  и слишком
рано  для того, чтобы снова нажраться. Это как раз тот волшебный  час, когда
детки скорее всего продрали глазки. Продолжай долбить.
     Донни  снова  нажал  "прием" и  еще  пару  раз  повторил вызов, так  же
безрезультатно.
     - Пожалуй, я попробую резервную частоту, - в конце концов сказал он.
     Сержант кивнул.
     Донни расправил накидку, чтобы можно было добраться до шкалы. Два диска
с ухмылкой глядели на него, рядом  с ними находились два переключателя: один
для мегагерц, другой  для  килогерц.  Он принялся  вращать  диск, разыскивая
частоту  79, 92, на которую  Додж-сити иногда переходил  без предупреждения,
если нарушались условия прохождения радиоволн  или были сильные  атмосферные
помехи. По мере вращения регулятора его рация продиралась через бесчисленное
множество переговоров, которые  велись над Вьетнамом в  начале 1972  года, в
сверхъестественной  реальности  улавливая такие станции, до  которых ни  при
каких условиях не могла бы дотянуться.
     Они слышали заблудившегося водителя грузовика, пытавшегося вернуться на
1-е   шоссе,  пилота,   разыскивавшего  свой  авианосец,  штабного   писаря,
уточнявшего  какие-то данные;  все это было  хрипло,  отрывочно и не слишком
разборчиво,  потому  что  радиоволны имели  различную  мощность,  угасали  и
уходили.
     Часть переговоров шла по-вьетнамски, потому  что армия  Южного Вьетнама
пользовалась тем же самым диапазоном; часть вели армейцы, которых оставалось
здесь гораздо больше, чем  морских  пехотинцев, -  пятьдесят с лишним тысяч;
часть относилась к Специальным силам, у которых все еще оставалось несколько
крупных авиабаз на севере и на западе. Были  здесь и призывы оказать огневую
поддержку,  и  просьбы  разрешить  закончить  поиск,  и  требования прислать
побольше пива и говядины.
     В конце концов Донни нашел то, что ему требовалось.
     -  Эй,  "Фокстрот-сэндмэн-шесть",  это  "Сьерра-браво-четыре",  слышите
меня?
     -  "Сьерра-браво-четыре, я "Фокстрот-сэндмэн-шесть", да, мы вас слышим.
Как ваша вахта, закончилась?
     - Скажи им, что мы вот-вот утонем, - велел сержант.
     -  "Фокстрот-сэндмэн-шесть",  мы  промокли  до  костей.  Здесь никакого
движения. Ничего живого. "Фокстрот", прием.
     - "Сьерра-браво-четыре", Суэггер что, хочет  аварийно  свернуть работу?
Прием.
     - Они хотят знать, не хочешь ли ты потребовать аварийного отзыва?
     Патрулирование следопытов-убийц должно было  продолжаться еще  двадцать
четыре часа, прежде чем охотников эвакуируют по воздуху, но сержант, похоже,
совсем не надеялся на встречу с противником в такое время.
     - Подтверждаю, - сказал  он. - Нигде нет  ни  одного плохого парня. Они
слишком умны для того, чтобы вылезать в такую погоду. Скажите им,  чтобы нас
как можно скорее выволокли отсюда ко всем чертям.
     -  "Фокстрот-сэндмэн-шесть",   мы   подтверждаем.  Запросите  воздушную
эвакуацию.
     - "Сьерра-браво-четыре", наши птички на приколе. Вам придется погулять,
прежде чем мы снова замашем крылышками.
     - Вот пакость, - сказал Донни, - они там завязли.
     -  Ладно, скажи  им,  что мы  будем сидеть,  не сходя  с места, и ждать
перемены погоды, но наверняка не принесем домой ни одного скальпа.
     Донни нажал "передачу".
     - "Фокстрот", вас понял. Мы сидим на месте и вернемся к вам, как только
выглянет солнышко. Прием.
     - "Сьерра-браво-четыре", ваше сообщение принял. Закрываю связь.
     В наушниках раздалось потрескивание.
     - Ну вот, - сказал Донни. - Как насчет того, чтобы закрыть коробочку?
     -  Да...  -  протянул  сержант  с  легким  вопросительным  оттенком.  -
Послушай-ка,  Свинина, -  сказал он, помолчав пару  секунд. - Ты  ничего  не
заметил, пока шарил по резервному диапазону? Ничего не показалось странным?
     Сержант  был  в   чем-то  схож  с  полицейским,  обученным  понимать  и
расшифровывать  самую  быструю  морзянку  или  же  отдельные,  казалось  бы,
совершенно невразумительные частицы радиопереговоров.
     - Нет, я не  слышал  ничего особого, -  ответил Донни. - Так, болтовня,
ну, ты знаешь, обычная мешанина.
     - Ладно, Свинина, тогда сделай мне одолжение.
     Он  всегда  называл Донни  Свининой.  Он  называл  Свининой всех  своих
корректировщиков. Донни был у него уже четвертым корректировщиком.
     -  Свинина,  пробегись-ка  еще  раз  по этому диапазону,  только теперь
медленно и очень  внимательно. Мне  показалось, что  я  слышал слог, который
прозвучал, как "стре".
     - Стре? Как "стре-лковый батальон"?
     - Нет, как "бы-стре-е".
     Пальцы Донни медленно щелкнули переключателями,  он взялся за диск, и в
его уши  влились  сотни  различных сигналов и переговоров  на  исковерканном
военном  языке,  который становился  еще  непонятнее благодаря  сокращениям,
кодовым  названиям и позывным: "Альфа-четыре-дельта",  "Дельта-шесть-альфа",
"Виски-фокстрот-от девятки",  "Железное  дерево-три", "Скважина-зулу-шесть",
"Тан  Сан Нут, даю настройку", и  так далее, и  тому подобное. "Доброе утро,
Вьетнам. Как поживаете?  Погода  сегодня будет  дождливой". Все это не имело
никакого значения.
     Но сержант всем телом  подался  вперед, застыл, напряженно вслушиваясь,
даже  перестал  дрожать  от  холода;  в  его  напряжении проглядывало  нечто
нечеловеческое.  Он был тощим как палка человеком двадцати шести лет от роду
с подстриженными ежиком белокурыми волосами; загар  так глубоко въелся в его
кожу, что трудно было с первого взгляда узнать в нем белого человека, из-под
кожи  выпирали  острые  скулы, серые  глаза  были всегда  прищурены,  как  у
профессионального  охотника  на  белок.  Ни  дать  ни  взять   стопроцентный
американский  краснокожий, да еще  и  с  акцентом,  который  давал основания
отнести  его  к самым  нижним  слоям  населения  какой-нибудь  слаборазвитой
общины,  далекой  от  премудростей современной  жизни. Но при  всем этом  он
обладал некой своеобразной привлекательностью и определенными дарованиями.
     Он-то ни о чем  не мечтал, ни о пустыне, ни о ферме, ни о  городе, ни о
доме,  ни  о  семейном  очаге.  Он  был  самым  настоящим   профессиональным
головорезом, морским пехотинцем  до мозга костей, кадровым сержантом, и если
он о чем-то и мечтал, то  лишь о  своем жестоком и яростном  паршивом Долге,
которому  он никогда не изменял, которому был глубоко предан  и выполнял его
уже на  протяжении  третьей  ходки. Первый  раз  он  побывал здесь  взводным
сержантом  в  шестьдесят пятом,  а  во  второй  раз  участвовал  в  глубоком
патрулировании  вдоль  демилитаризованной  зоны.  Если он  и  имел  какую-то
внутреннюю жизнь, то никому и никогда не раскрывал ее. Поговаривали,  что он
как-то раз одержал победу в  крупных гражданских соревнованиях по  стрельбе,
кто-то рассказывал, что его отец тоже был морским пехотинцем во время Второй
мировой  войны  и  даже заслужил Почетную  медаль,  но  сержант  сам никогда  не упоминал  ни о  чем
подобном, и уж  конечно, ни у кого не хватало смелости прямо спросить его об
этом. У него не было семьи, не было жены или подруги, не было дома - ничего,
кроме  Корпуса  морской пехоты  да ощущения того, что он являлся порождением
бурных и тяжелых  времен, о которых предпочитал молчать, что ему приходилось
переносить страдания, которые навсегда останутся тайной для окружающих.
     О нем можно было много чего сказать, но для Донни имело значение только
одно. Он  был лучшим.  Боже, до  чего  же он  был  хорош! Он  был  настолько
обалденно  хорош,  что  аж  голова кружилась. Если  он  стрелял,  то  кто-то
погибал, и это всегда был вражеский солдат.  Он  никогда не стрелял, если не
видел противника с оружием.  Но когда  он  стрелял,  он убивал. Никто не мог
сказать  о нем  ничего  иного, и  никто не стал  бы связываться  с  ним.  Он
сохранял  абсолютное  спокойствие во  время  операции -  прямо-таки  ледяной
король, хладнокровно наблюдающий за развертыванием событий, - всегда видел и
слышал  все  раньше   любого  другого  и  ориентировался  в  происходящем  с
головокружительной  быстротой.  А  потом  он  начинал  действовать,  замечая
малейшее шевеление  плохих парней, и делал  свою  работу. Находиться рядом с
ним  было  почти  то  же самое, что составлять  во  Вьетнаме  компанию  Мику
Джаггеру или еще кому-нибудь из самых  прославленных звезд,  потому  что все
отлично знали, кто такой Боб-гвоздильщик, и если кто-то и не любил  его, то,
ей-богу,  боялся  его,  потому  что он  был к тому  же  Смертью  Издалека  в
исполнении морской пехоты. Он был, пожалуй, в большей степени винтовкой, чем
человеком, но при том еще  и  в  большей  степени  человеком,  чем  кто-либо
другой.  Его знали даже в армии Северного Вьетнама; ходили слухи, что за его
голову назначена награда в 15  000 пиастров. Сержант считал,  что  это очень
забавно.
     Но в конце концов,  думал Донни, это должно был