н был
участвовать в операции. Но  нет, этот щенок, этот здоровенный ублюдок не мог
допустить, чтобы хоть что-нибудь  прошло  без него. Он хотел быть совершенно
безупречным.  Он  хотел быть идеальным  морским  пехотинцем.  Он решил,  что
обязан пойти в поле.
     "Почему ты позволил ему это сделать?
     Может быть, ты ненавидел его? Не было ли в тебе чего-нибудь такого, что
хотело бы видеть, как он погибнет?  Может быть, дело было в Джулии? Не могло
ли  быть  так,  что ты  отчаянно  ненавидел его, потому  что  ему предстояло
вернуться  к  Джулии и ты  знал, что никогда  не получишь ее,  если это  ему
удастся?"
     Донни это не удалось. Боб получил Джулию. Он был женат на ней, хотя для
этого потребовалось кое-что совершить. Как ни ужасно, он получил именно  то,
чего желал. Он извлек выгоду из случившегося. Поначалу ему  так не казалось,
но некий Джонни, выбравшийся  из переделки,  имея  больше, чем  у него было,
когда он в нее попал, был именно он, ганнери-сержант Боб Ли Суэггер, КМП США
(отставн.).
     "Не думай, - предупредил  он  себя. - Ничего  не интерпретируй,  просто
перечисляй. Перечисли все. Вытащи все наружу". Он должен был сосредоточиться
только на конкретных фактах, на трудных вопросах, которые можно рассмотреть,
пощупать, осознать.
     В какое время все это случилось?

     * * * * *

     Полчаса до рассвета, 5 часов 30 минут,  6 мая 72 года. Дежурный сержант
приходит будить меня, но я уже проснулся сам и слышу, как он подходит.
     - Сержант!
     - Да, все путем.
     Я встаю до рассвета. Я решаю все же не будить Донни; пусть спит. Завтра
кончается его служба, ему пора собираться домой.  Я проверяю мое снаряжение.
Автомат М-40 совершенно чист, прошлым вечером его  перебрал сначала я сам, а
потом еще оружейный мастер. Восемьдесят патронов М-118 7,  62-миллиметрового
калибра натовского образца тщательно протерты и упакованы в  подсумки 872-го
комплекта амуниции. Я надеваю  плечевую кобуру для  0, 380-дюймового кольта,
потом  натягиваю   камуфляжный  костюм,   надеваю  и  зашнуровываю  ботинки.
Раскрашиваю  лицо маскировочным кремом. Нахожу свою полевую шляпу. Надеваю и
застегиваю 872-й комплект со всеми боеприпасами, флягами, кобурой, в которой
лежит проверенный вчера вечером 0, 45-дюймовый кольт. Беру винтовку, которая
висит на  ремне на гвозде, вбитом в стену бункера, вкладываю в магазин  пять
патронов  М-118 и  передергиваю  затвор, чтобы  дослать патрон в  патронник.
Потом  ставлю винтовку  на предохранитель, он  находится непосредственно  за
рычагом затвора. Я готов идти на службу.
     День,  похоже, будет жарким. Дождливый  сезон  наконец  закончился, и с
востока  пришла жара,  навалилась  на нас, бедных пехотинцев, как  сварливая
старая  леди.   Но  пока  что  еще  довольно   прохладно.  Я   заглядываю  в
палатку-столовую, где  кто-то уже сварганил  кофе,  и, хотя  я  и  не  люблю
подхлестывать нервы кофеином, предутренний час настолько  тих и спокоен, что
я не вижу ничего дурного в том, чтобы выпить чашку.
     Рядовой  наливает  мне кофе  в большую кружку со  штампом "КМП  США", я
чувствую прекрасный запах  и  делаю  большой  долгий глоток,  обжигая  губы.
Проклятье, отличный вкус. Это именно то, что требуется человеку утром.

     * * * * *

     Сидя в своей гостиной  комнате, где уже  догорел огонь,  Боб сделал еще
один глоток виски.  Эта  порция  тоже  прокатилась  по  гортани  и  пищеводу
огненной лавой, а потом его как будто  ударило между  глаз, так что все, что
он  видел перед собой, расплылось и на мгновение затмилось. Он почувствовал,
что из-под век выступили слезы.

     * * * * *

     6 мая 1972 года. 5.50.
     Я иду к  бункеру S-2 и спускаюсь туда. Лейтенант Брофи уже на месте. Он
хороший человек и знает, когда  его присутствие требуется, а когда нет. Этим
утром он  пришел,  свежевыбритый,  в накрахмаленной  форме.  Похоже, что  он
затеял какую-то церемонию.
     - Доброе утро, сержант.
     - Доброе утро, сэр.
     - Этой ночью пришел приказ о вашем  продвижении  по  службе.  Я пришел,
чтобы официально сообщить вам, что теперь вы ганнери-сержант Корпуса морской
пехоты Соединенных Штатов. Поздравляю вас, Суэггер.
     - Спасибо, сэр.
     -  Вы проделали  здесь адскую работу.  И я знаю,  что вы будете в числе
первых и в Абердине.
     - Надеюсь на это, сэр.
     Может быть, лейтенанту момент кажется очень серьезным. Возможно, он уже
знает,   что    это   последний   обход    территории,   который   совершает
Боб-гвоздильщик. Три ходки в 'Нам, да еще последняя оказалась продленной,  -
получается ровно девятнадцать месяцев,  проведенных в этой стране. Он  хочет
обставить все подобающим образом, и это  мне приятно. Брофи  более или менее
удается то, что он задумал, и это хорошо.
     Мы переходим к делу. Мы изучаем  карту. Работа простая. Я  должен  идти
прямо на север, от периметра к лесной полосе. Оттуда мы намечаем путь дальше
к  северу в  сторону Хойана, через густой кустарник ирисовые плантации.  Нам
нужно пройти  примерно четыре клика до холма, рядом с обозначением  которого
на  карте  напечатано  число  840  и  поэтому его называют  высотой 840.  Мы
поднимемся  туда, выберем подходящее  место и  как  следует  разглядим,  что
делается на дороге,  ведущей в  Бансон, и возле реки  Тубон.  Я  покончил  с
убийствами, это всего  лишь  разведка.  И  я занимаюсь  ею  для  обеспечения
безопасности базы,  а  не для  чего-либо иного. По  пути туда и  обратно  мы
должны поискать признаки передвижения или наличия крупных войсковых групп.
     Лейтенант   собственноручно   печатает  на  машинке   боевой  приказ  и
регистрирует  его  в  книге  приказов.  Я  подписываю  приказ.   Теперь  все
официально.
     Я посылаю дежурного, чтобы тот разбудил Фенна. Время - 6.20. Мы выходим
немного  поздновато,  потому что я  позволил  Фенну  поспать.  Почему я  так
поступил? Конечно же, казалось, что так будет лучше. Я  не хотел, чтобы он в
последний день в темноте отбил себе яйца. Он и на самом деле не нужен до тех
пор,  пока  мы  не выйдем за  периметр,  поскольку  задание  хорошо обсудили
накануне вечером; он знает все подробности едва ли не лучше меня самого.
     Он появляется через десять минут, глаза все еще  заспанные, но лицо уже
раскрашено зеленым кремом, как и  у  меня.  Кто-то  дает ему  кружку с кофе.
Лейтенант  спрашивает,  как его самочувствие. Он  отвечает, что он  в полном
порядке и хочет только покончить со всем этим и вернуться в мир.
     - Фенн, ты не обязан идти, - говорю я.
     - Я иду, - отвечает он.
     С какой  стати? Почему он должен идти? Что им движет? Я так и  не понял
этого тогда и не понимаю теперь. Не было никаких причин, ни единой,  которая
имела   бы   какой-нибудь  смысл  для  меня.   Это  было   последнее,  самое
незначительное, самое никчемное из  всех  заданий,  которые нам  приходилось
выполнять во Вьетнаме. Мы вполне могли бы обойтись и без него - ив насколько
же ином мире мы жили бы теперь, если бы все же обошлись...

     * * * * *

     Боб плеснул  в  рот еще одну дозу бурбона. Горячая волна по всему телу.
Напалмовые всплески, удар промеж глаза. Коричневая благодать.

     * * * * *

     - Проверь свое оружие, - приказал я Фенну, - а потом снаряжение.
     Донни  берет в руки М-14, убеждается в том,  что  магазин присоединен и
винтовка  поставлена на предохранитель. Вынимает свой 0,  45-дюймовый кольт,
заглядывает  в патронник, чтобы удостоверится, что  он пуст. Я приказал  ему
носить пистолет  не  на боевом взводе.  Вслед  за этим  он проверяет PRC-77,
которая, конечно, все  принимает четко и ясно, да иначе и быть не может, так
как передатчик находится в метре от  рации.  Но мы все делаем по порядку, не
пропуская ни одного пункта, как и всегда.
     - Ты готов, Фенн? - спросил я.
     - Вперед, к победе, "Сепмер фи" и все такое прочее, - ответил Донни,  в
последний раз вскидывая на  спину рацию и привычным движением  передвигая ее
вправо. Потом взял оружие, точно так же, как и я.
     Мы выходим из бункера. Вдоль горизонта появляется тонкая полоска света;
воздух  еще  прохладный  и,  как  обычно  в  это   время  суток,  совершенно
неподвижный. И приятно пахнет.
     Но тут я говорю:
     -  Яне  хочу сегодня  выходить на север. Сам  не знаю  почему. Пожалуй,
лучше будет, если мы сегодня  нарушим и еще одну традицию. Выйдем с востока,
как  в  прошлый раз. Мы никогда не повторяем своих  действий, так  что  если
кто-нибудь и следит за нами, то он не будет этого ожидать.
     Почему  я это сказал?  Какое предчувствие меня  посетило? Ведь я что-то
предчувствовал.  Я это  точно  знаю.  Почему  же  я не послушался его? Нужно
обращать внимание на  все предчувствия и предощущения, потому что эти штучки
- та  часть твоего существа, о которой тебе ничего не известно,  - все время
пытаются достучаться до твоего сознания и снабдить тебя информацией.

     * * * * *

     Но  теперь у него не было  никакой возможности вернуться туда через всю
бездну прошедших лет:  он принял  поспешное решение, потому что оно казалось
совершенно  верным,  а оно  оказалось совершенно неверным. Боб допил  стакан
последним энергичным глотком  и сразу же налил снова, точно  на два  пальца,
совершенно  так же,  как  он  делал  это  на  протяжении  такого  количества
потерянных ночей  за все эти  потерянные,  годы.  Он сделал глоток  и держал
стакан перед  глазами, пока  его очертания  не  стали расплывчатыми, а потом
чуть  не  рассмеялся. Теперь  он чувствовал  себя  далеко не так плохо.  Все
оказалось просто. Можно было без труда раскопать все, что тогда случилось, и
вот оно  уже  здесь, будто записанное на  видеопленку. Или  же как будто его
воспоминания наконец-то после всех этих лет захотели выйти наружу.

     * * * * *

     - Но ведь его нет, он мертв, - сказал Брофи, имея в виду:
     белый  снайпер  погиб, там никого нет,  не  стоит волноваться по  этому
поводу. Конечно,  он должен  был погибнуть. Мы  нашпиговали его  задницу  7,
62-миллиметровыми  пулями  и  20-миллиметровыми  снарядами. "Ночная  ведьма"
засыпала   его  свинцом.  Команды  огнеметчиков  испекли  его,  превратив  в
растаявший жир и обугленные кости. Кто мог выжить после такого? Мы нашли его
винтовку. Это был замечательный трофей, дожидавшийся в Абердине, когда к его
изучению приступит не кто иной, как ваш покорный слуга.
     Но... почему  мы поверили,  что  он погиб? Мы ведь  не нашли трупа,  мы
нашли  только  винтовку.  Но как же  он  смог  пережить  весь  этот страшный
обстрел,  за которым последовала огнеметная  обработка,  а потом  еще  пешее
прочесывание?   Такого   никто  не  смог  бы  пережить!  Значит,  приходится
повторить:  он был профессионалом, подготовленным  до высочайшей, прямо-таки
ужасающей степени. Он не впал в панику, он перенес обстрел и огненную атаку,
он  сумел обвести вокруг  пальца массу  людей.  Он сохранял спокойствие,  он
обладал поразительным присутствием духа.
     - Ну да, конечно, - отвечаю я лейтенанту.
     Мы  подходим к  восточной  стене периметра.  От поста,  находящегося на
месте нашего выхода, подходит часовой.
     - Все спокойно? - спрашиваю я.
     - Сержант, я всю смену то и дело смотрел в прибор ночного  видения. Там
ничего нет.
     Но разве мог он знать это наверняка? Прибор  ночного видения эффективен
лишь  на  расстоянии  в  несколько  сотен   метров.  С  его  помощью  нельзя
рассмотреть   никаких   подробностей.   Это    просто   означает,    что   в
непосредственной близости нет  ничего  заметного, например саперного взвода.
Почему я не понял этого?

     * * * * *

     Боб мрачно сделал  еще  один большой глоток. У него появилось ощущение,
что  кто-то  долбанул  его  по голове  здоровенной  палкой  осознание слегка
"поплыло";  он   чувствовал,   как  порожденная  бурбоном   умиротворенность
преодолевает меланхолию, владевшую, как он считал все эти годы, его памятью.

     * * * * *

     Я высовываю голову из-за сложенной из мешков с песком стены и смотрю на
расчищенную зону, освещенную восходящим солнцем.  Мне мало что видно. Солнце
светит мне прямо  в глаза. Я  могу разглядеть  лишь почти  плоскую равнину с
несколькими небольшими пригорками,  редкую  растительность, почерневшие пни,
оставшиеся  после обработки  дефолиантами.  Никаких  деталей,  только  общее
ощущение пустоты.
     - Ладно, - говорю я, - поохотимся последний денек.
     Я всегда так  говорил. Почему я был уверен, что все настолько спокойно?
Нет, на самом деле, это же было просто глупо.
     Я кладу  винтовку  на  бруствер,  упираюсь  руками, вскидываю  тело  на
стенку, беру оружие и скатываюсь вниз.
     Я приземляюсь, и  в течение еще  одного  момента все  идет прекрасно, а
потом наступает  следующий момент,  когда все становится значительно хуже. Я
делал так уже сотни раз за прошлые девятнадцать месяцев, и все вроде бы идет
так  же,  как  и  всегда.  И  тут  время  останавливается.  Потом  оно снова
начинается, и когда  я пытаюсь дать  себе отчет  в том, что произошло за эту
пропущенную секунду, оказывается, что случилось довольно  много.  Я отброшен
назад и привалился к подножью стены. По  какой-то причине ступня правой ноги
оказывается возле уха. Я не могу понять, что все это значит, пока не опускаю
глаза и не вижу, что  мое  бедро перебито и оттуда, как из сломанного крана,
толчками  хлещет моя собственная  кровь.  Еще  я  знаю,  что  услышал  треск
винтовочного выстрела, который  донесся чуть позже того, как в меня  ударила
пуля.
     Во  всем этом нет никакого смысла,  и я  впадаю  в  панику. В следующее
мгновение я  думаю:  мать  твою,  я  же умру!  И  от  этой  мысли  даже  мое
заскорузлое сердце наполняется ужасом. Я не  хочу умирать. Это единственное,
о чем я думаю: я не хочу умирать.
     Повсюду кровь, и я прижимаю ладонь к ране, пытаясь остановить кровь, но
она хлещет между пальцами. Это все равно что  нести в руках  сухой песок: он
утекает.  Я вижу  кость, она раздроблена. Я чувствую  сырость.  Проходит еще
одна странная секунда, в течение которой я не чувствую никакой боли, а потом
боль начинается, и она настолько сильна, что мне  кажется, одной только боли
хватит для того, чтобы умереть. Теперь  я думаю лишь о себе: кроме  меня,  в
мире   ничего  не  существует.   А  в   мозгу  складывается  и   повторяется
одно-единственное слово, и это слово: морфий.

     * * * * *

     Боб  всмотрелся  в янтарный бурбон, совершенно  неподвижный,  абсолютно
спокойный.  Снаружи  завывал  холодный и резкий ветер. Он  слышал донесшийся
через множество прошедших лет  свой собственный крик: "Я ранен!", видел себя
самого с раздробленным бедром, истекающего кровью. И  он знал, что случилось
потом.
     Он  отпил  глоток.  Этот пошел куда  тяжелее.  Он был изрядно пьян. Мир
вокруг  него  ходил  ходуном, то и дело  расплываясь перед  глазами  и снова
возвращаясь в фокус. Он плакал. Он не плакал тогда, но теперь расплакался.
     "Нет!" -  крикнул он, но было слишком поздно,  потому что мальчишка уже
успел  перепрыгнуть через периметр, чтобы прийти  на помощь своему сержанту,
впрыснуть ему морфий, перенести раненого в укрытие.
     Донни  касается земли, и точно в этот момент в него попадает  пуля.  Ее
удар настолько силен, что потрясает  все его большое тело, и кажется, что из
его груди вылетает клуб пыли. Нет  никакого  гейзера, никакого потока крови,
ничего нет; он просто  падает наземь, уже мертвый, и зрачки закатываются под
лоб. Издалека, с очень большого расстояния, доносится треск выстрела  той же
винтовки. Что-то во всем этом кажется очень знакомым... Почему же теперь это
кажется таким знакомым?
     Звук словно наяву  прозвучал в его ушах: сухой,  далекий,  но ясный, не
сопровождавшийся никаким эхом.  Знакомый  звук?  Но  почему?  И винтовки,  и
патроны, все они имеют свои характерные особенности, но этот звук, чем же он
отличался? Что  такого  в нем  было?  Какую  информацию  он содержал?  Какое
сообщение нес?

     * * * * *

     - Донни! - кричу я, как будто мой крик  может вернуть  его,  но он ушел
настолько  далеко,  что докричаться  до него  уже невозможно. Он  с  тяжелым
звуком рушится в пыль в каком-нибудь полуметре от меня,  и  не знаю, как мне
это удается, но я изворачиваюсь всем телом и прижимаю его к себе.
     - Донни! - кричу я и трясу его, но глаза у него уже стекленеют, изо рта
и носа течет кровь.  Теперь она течет  и из груди. Никто и никогда  не может
себе  представить, сколько  там крови: ее там  очень много,  и она вытекает,
жидкая и мокрая, как вода, и пропитывает все вокруг.
     Его веки подергиваются, но он ничего не видит. Из горла вырывается чуть
слышный звук, и я каким-то образом  удерживаю его в руках и кричу: "Санитар!
Санитар!"
     Я  слышу  грохот пулемета.  Кто-то  уже подскочил  к парапету  с М-60 и
открыл  огонь  на подавление; очередь  за очередью трассирующие  пули  летят
через  поле, взметая  фонтанчики пыли.  Гремит 57-миллиметровая  безоткатная
пушка;  гулкий раскатистый выстрел, а затем грибовидное облако пыли на месте
разрыва снаряда, выпущенного наугад, и все больше и больше людей подбегают к
периметру, как будто торопятся отразить натиск атакующего войска.
     Между тем сверху соскочил Брофи и  склонился над нами обоими, а три или
четыре солдата-пехотинца заслоняют нас со стороны поля и стреляют в пустоту.
Брофи прямо сквозь штаны делает мне укол морфия, потом еще один.
     - Донни! - кричу я, но  еще прежде,  чем  морфий успевает  ослабить мое
восприятие, я  чувствую, что  его пальцы, уцепившиеся было за мое  запястье,
разжимаются, и я знаю, что он уже мертв.

     * * * * *

     Боб снова хлебнул  виски, но  на сей раз обошелся без стакана. Жидкость
провалилась в желудок.  Мысли  у него совсем расплывались. Он больше не  мог
вспомнить Донни. Донни  исчез, Донни больше не было,  Донни  стал  историей,
Донни  стал именем  на  длинной черной стене.  Остались  ли после  него хоть
какие-нибудь  фотографии? Боб попытался  вспомнить, как выглядел  Донни,  но
память не подчинилась ему.

     * * * * *

     Серое   лицо.   Остановившиеся  глаза,   глядящие  в  вечность.  Грохот
пулеметной стрельбы. Вкус пыли  и песка во рту.  Кровь повсюду. Брофи вводит
морфий   из   шприца.  Его  тепло,  растекающееся  по  телу,  успокоительное
оцепенение.  Я не отпущу  Донни.  Я должен крепко держать  его. Они пытаются
оттащить меня, поднять на вал. Морфий окутывает меня чернотой.
     Я сплю.
     Я сплю.
     Проходят дни; я тону в морфии.
     В  конце концов меня  будит  санитар. Он бреет  меня.  То есть сбривает
волосы на лобке.
     - А? - говорю я. Мне так  плохо, что я  с трудом могу дышать. Я  кажусь
себе немыслимо распухшим, скользким от жира, раздавленным собственным весом.
     - Операция, ганни, - говорит он. - Тебя сейчас будут оперировать.
     - Где я? - спрашиваю я.
     -  Это  Филиппины.   Онстокский   военно-морской  госпиталь.  Отделение
ортопедической хирургии. Они тебя починят. Ты неделю был в отключке.
     - Я умру?
     -  Черт возьми, конечно, нет. В следующем  сезоне ты уже сможешь играть
за высшую лигу.
     Он  бреет меня. Свет серый. Я мало что помню, но где-то в глубине сидит
боль. Донни? Донни не стало. Додж-сити? Что  случилось с Додж-сити? С Брофи,
Фимстером, солдатами? Со всей этой крохотной  точкой, затерянной  там, вдали
отсюда?
     - Додж?
     - Додж? - переспрашивает он. - А ты не слышал?
     - Нет, - говорю я. - Я же был в отключке.
     - Ну конечно. Плохие новости. Через несколько дней после того, как тебя
ранили,  на  них навалились динки. Саперы заложили  фугасы.  Тридцать парней
погибло, а еще шестьдесят пять ранено.
     - О, проклятье!
     Он бреет меня умелыми движениями человека, знающего свое дело.
     - Брофи? - спрашиваю я.
     - Я не  знаю.  Там  погибло много  офицеров; стреляли  по  командирским
бункерам. Я  слышал,  что  они  захватили командира и  много  солдат. Бедные