ибудь  подальше.  Не  следовало мне возвращаться на  этот холм. У меня
мозги не работали.
     - Брось, неважно, - ответил Донни.
     Северовьетнамцы  суетились  вокруг   подножья   холма.  Возможно,   они
подбирали своих убитых и раненых, но пока что не было  ясно,  каков будет их
следующий  шаг.  Они больше не  пускали ракет,  но продолжали  маневрировать
возле самого пригорка. Для решающего штурма, предположил Боб.
     - Может быть, они думают, что мы понаставили там еще мин, - предположил
Боб. - Хотя вряд ли.
     Было темно. У Донни не осталось ни одной ракеты. Они корчились в жалком
окопчике на вершине холма, один лицом  на восток, другой - на запад. Мертвые
подрывные  машинки  М-57, от которых  все так же  тянулись провода, валялись
здесь  же. Зловоние взрывчатки С-4 со  странной  остротой  стояло в воздухе,
хотя со времени взрывов прошло уже около часа. Донни держал наизготовку свою
М-14, Боб сжимал  по пистолету в  каждой руке.  Они не  видели ровно ничего.
Поднялся холодный, порывистый, пронизывающий ветер.
     -  Они,  вероятно, установят  минометы, присмотрятся,  где  мы сидим, и
раздолбают нас из  них. Зачем им лишние потери? А потом спокойно  отправятся
дальше.
     - Мы пытались, - ответил Донни.
     - Мы дрались,  как черти из самого адского пекла,  -  сказал Боб.  -  И
сможем  задержать  их  еще немного.  Твой  старик  на  небе,  куда  попадают
рейнджеры, сейчас гордится тобой.
     -  Я только надеюсь,  что  наши тела найдут и  сообщат моим  оставшимся
родственникам.
     - Ты передал в штаб брачное свидетельство?
     -  Нет.  Решил,  что это  неважно. В 'Наме ведь  не разрешается жить на
своих квартирах.
     -  Ну да,  конечно.  Но  ты  же  хочешь,  чтобы  она  получила  за тебя
страховку?
     - О, она не  нуждается  в  деньгах. У  них хватает денег. А  мои братья
смогут учиться на мои гробовые. Так что с этим делом все в порядке.
     Разговаривать им не хотелось. Они слышали движение у подножья холма, до
них  долетали отдельные непонятные команды, которые сержанты отдавали  своим
подчиненным.
     - Я потерял карточку, - сказал Донни. - Вот это мне очень не нравится.
     - Карточку Джулии?
     - Да.
     - Когда?
     -  Да этой ночью. Нет, скорее поздно вечером, когда  потащился  за этим
фланговым патрулем. Я не помню. С меня слетела шляпа.
     - А она была у тебя в шляпе?
     - Ну да.
     - Ладно, тогда я тебе вот что скажу. Допустим, я не могу  вытащить тебя
отсюда и не могу  пришпилить  тебе Почетную медаль, которую ты  заслужил, но
если  бы я смог вернуть  тебе твою шляпу,  то  сказал  бы ты, что я  с тобой
хорошо обращаюсь?
     - Ты и так всегда хорошо обращаешься со мной.
     -  Да? Ну, раз  уж  ты  так считаешь... Твоя  шляпа и  впрямь слетела с
головы,  но  ты  был  так  озабочен,  а теперь так устал, что у тебя напрочь
вышибло  из памяти, что  ты ее привязал шнуром к подбородку,  чтобы дождь не
намочил  темечко.  Так вот, шнур все еще на месте.  А шляпа висит у  тебя на
спине.
     - Боже!
     Донни  пощупал шею, обнаружил там шнур и, потянув за него, достал из-за
спины шляпу.
     - Вот  дерьмо, -  сказал он, потому  что это было  единственное  слово,
которое пришло ему на ум.
     - Ну, - сказал Боб, - вот тебе твоя жена. Посмотри на нее.
     Донни   подцепил   подкладку,   вытащил  оттуда  целлофановый  пакетик.
Развернув   целлофан,  он  достал  немного  помятую  и   слегка  испачканную
фотографию.
     Он смотрел  на нее, и,  хотя не  мог разглядеть в темноте ровно ничего,
ему становилось легче.
     В своих  мыслях  он  был  там,  вместе  с  нею. Еще  раз. Ему  хотелось
заплакать.  Она была  так  хороша, и он в подробностях запомнил те три  дня,
которые им выпали.  Они поженились  в Уоррентоне, в  Вирджинии,  приехали  в
Скайлайн-драйв  и сняли домик в одном из  парков.  Каждый день они совершали
долгие прогулки. Там были проложены дорожки, тянувшиеся вдоль склонов гор, и
можно было рассматривать долину Шенандоа или,  если вы находились по  другую
сторону, то Пьедмонт. Там  расстилались  зеленые  холмистые земли, покрытые,
насколько хватал глаз, клетками ферм; очень красиво и хорошо.
     Может быть,  так получилось только в его воображении,  но погода стояла
идеальная. Была весна,  начало мая, и жизнь  с яростной  силой проламывалась
сквозь корку земли;  повсюду торчали зеленые ростки и почки. Порой казалось,
что  в мире существовали только они вдвоем, а вся остальная земля  пребывала
где-то  там, далеко внизу. А может быть,  всем солдатам их  последний отпуск
представляется как необыкновенно чудесный и прекрасный?
     - Вот, посмотри, - сказал Донни.
     - Слишком темно.
     -  Говорю  тебе, посмотри, -  рявкнул он,  впервые позволив себе  резко
заговорить со своим сержантом.
     Суэггер смерил его печальным взглядом, но фотографию взял.
     Он смотрел на Джулию, но не видел ничего. Впрочем  он и так помнил этот
снимок. Он был сделан где-то в лесу весной; ветер и солнце играли с волосами
девушки. Она была одета  в водолазку  и  улыбалась  той  улыбкой,  при  виде
которой  человека  пронзает  сладкая  боль. Она  казалась  как-то  особенно,
необыкновенно  чистой. Светло-соломенные волосы, белые ровные  крепкие зубы,
загорелое  до смуглоты лицо, лицо  человека, проводящего большую часть жизни
на свежем  воздухе.  Она была очень  красивой, эта  девочка,  не хуже  любой
фотомодели или кинематографической красотки. Боб почувствовал нечто  похожее
на  потрясение, когда  подумал  о  том  жестоком факте, что никто и нигде не
любил  его,  никто  не  будет  горевать по  нем  и  даже  не  испытает  хоть
какого-нибудь чувства, узнав  о его смерти.  У него никого не было. Впрочем,
один престарелый адвокат из  Арканзаса мог бы обронить пару  слезинок,  но у
него  были свои собственные  дети  и  своя собственная  жизнь, да  и  вообще
старик, по всей вероятности, будет  куда больше скорбеть об отце Боба, чем о
самом Бобе. Вот такие дела...
     - Потрясающая женщина, - сказал  Боб. - Я могу открыть тебе секрет: она
очень любит тебя.
     -  Наш  медовый месяц.  Скайлайн-драйв. Мой старый капитан  дал мне  аж
шесть  сотен долларов,  чтобы я куда-нибудь  уехал с нею,  прежде чем придет
приказ на  меня. Выбил  мне экстренный отпуск. На три дня.  Он  был  великий
парень. Я пытался вернуть ему  деньги, но письмо вернулось назад с пометкой,
что он, мол, оставил службу.
     - Это паршиво. Похоже, что он был хорошим человеком.
     - Его тоже достали.
     - Так ведь все рано или поздно уходят со службы.
     -  Нет,  я имею в виду совсем не  то. Ему помог совершенно определенный
парень, обладающий немалым влиянием, который вознамерился очистить мир. И мы
попались под его метелку. Мне, несмотря ни на что,  очень хотелось бы с  ним
повидаться. Коммандер Бонсон. Так вот вам,  коммандер Бонсон, ваша маленькая
победа. Вы в конце концов победили. Такие, как вы, всегда побеждают.
     Вспышка.  Зеленая,  высоко.  А  затем  по  черному  небосводу  поплыли,
снижаясь, еще два или три зеленых солнца.
     - Приготовься, - скомандовал Боб.
     Они услышали негромкое "понк-понк-понк": это в нескольких сотнях метров
от них в трубы опустили три 81-миллиметровые мины. В следующее мгновение они
со  слабым  посвистыванием  взлетели в воздух, достигли апогея и  начали  по
крутой кривой падать на землю.
     - Прячься! - крикнул Боб.
     Оба  вжались в грязь  на  дне мелкого окопа. Три  мины  упали  метрах в
пятидесяти  от них и взорвались почти одновременно.  Грохот сотряс воздух, а
двоих морских пехотинцев подбросило над землей.
     - Ах Христос!
     Прошла минута.
     Взлетели еще три  ракеты, осыпая искрами всю  округу.  Они  казались не
просто зелеными, но даже какими-то влажными на вид.
     Боб подумал, что в этом свете тоже вполне можно  было бы  целиться, но,
черт возьми, что  бы это дало сейчас? Он валялся мордой в грязи, ощущая этой
самой  мордой  вещество,  из которого состоял Вьетнам,  обоняя его запахи  и
зная, что никогда больше не увидит ни одного рассвета.
     "Понк-понк-понк".
     Мины вылетели из труб, шепотом  напевая свою  песенку  о смерти и конце
всяких надежд, и начали опускаться вниз.
     "О Иисус, - взмолился про себя  Боб,  -  о дорогой Иисус,  позволь  мне
жить, пожалуйста, позволь мне жить".
     Мины  взорвались  примерно  в  тридцати  метрах;   тройное  сотрясение,
громкое, как  адский гром. В  плече  у него  заныло  даже  прежде,  чем  он,
подброшенный  силой  взрыва, снова  рухнул  на землю  Вьетнама.  Резкий  дым
китайской взрывчатки щипал глаза и ноздри.
     Боб знал, как  это происходит. Где-нибудь сидит корректировщик, который
диктует поправки. Пятьдесят назад пятьдесят вправо... И рано или поздно, как
правило рано эта гадость плюхнется тебе прямо на голову.
     О, это было очень, очень близко.
     - Я  был плохим  сыном,  - всхлипнул  Донни. - Мне так жаль, что я  был
плохим сыном. О, умоляю, прости  меня за то,  что  я был плохим сыном.  Я не
смог  заставить себя  навестить папу в больнице: у него  был  такой страшный
вид. О, папа, я так раскаиваюсь...
     - Ты был хорошим сыном, - шепотом прокричал Боб. - Твой папа все понял,
так что не переживай из-за этого.
     "Понк-понк-понк".
     Боб думал  о своем собственном отце.  Ему тоже  хотелось  сейчас, чтобы
тогда он был лучшим сыном. Он  помнил, как отец тем последним вечером, уже в
сумерках, отъезжал на своем полицейском автомобиле. Кто тогда мог знать, что
это было в последний раз? Его мать при  этом не присутствовала. Отец высунул
руку в окно,  помахал  Бобу,  а  потом свернул налево,  в сторону Блу-Ай,  а
оттуда он должен был поехать по 71-му федеральному шоссе на рандеву с Джимми
Паем и своей и Джимми смертью, в поле, которое походило на любое другое поле
в мире.
     Взрывы  снова  подбросили  их  в окопчике;  чуть ли  не все  тело  Боба
онемело, а потом больно заныло. Эти три  залпа обозначили вилку. Теперь все.
Они добрались до них. Теперь им оставалось лишь опустить в стволы  минометов
еще  несколько   снарядов,  и,  по  правилам  статистики,  последует  прямое
попадание и все закончится. Огонь на поражение.
     - Я так раскаиваюсь, - всхлипывал Донни.
     Боб обнял  его; он  чувствовал его  молодой  животный страх,  знал, что
впереди  не будет никакой славы, а только  конец всему и прощение; и кто мог
знать о том, что они жили, или умерли, или сражались здесь, на этом холме?
     - Мне так жаль... - Донни уже почти рыдал.
     - Ну-ну, - проговорил Боб.
     Кто-то зажег  на горизонте  оранжевую вспышку. Она была  очень большой,
она висела там непостижимо  долго, и лишь спустя гораздо больше времени, чем
потребовалось  бы нормальным,  разумным людям,  они  поняли, что видят  свой
последний в жизни рассвет, что это вовсе не вспышка, а солнце.
     А вместе с солнцем появились "фантомы".
     "Фантомы"  шли с востока низко и точно  по  оси  долины,  их  двигатели
гремели, с оглушительным шумом заглатывая воздух и, казалось, разрывая его в
клочья. Они  скидывали длинные трубы, которые, крутясь в  воздухе,  падали в
долину и там  распускались цветами,  более  оранжевыми, чем солнце, и  более
горячими,  чем  любое  солнце,  так  как  эти  цветы  порождала  мощь  тысяч
килограммов сгущенного бензина.
     - Боже! - визгливо закричал Боб. - Воздух! Воздух!
     Самолеты отвернули,  заложив почти  вертикальные параллельные виражи, и
тут же пошли на второй заход, заполняя долину очистительным пламенем.
     А потом настала очередь боевых вертолетов.
     "Кобры" походили не на змей, а на жужжащих насекомых, тонких и ловких в
воздухе: они приближались с  сухим  треском роторов, их  мини-пушки звенели,
словно электропилы, расчленяющие древесный ствол,  поливая долину множеством
снарядов.
     - Радио, - сказал Боб.
     Донни  повернулся   спиной  и  сбросил  PRC-77  на  руки  Бобу,  а  тот
стремительным движением включил  рацию и принялся искать частоту, на которой
поддерживалась связь земли с воздухом.
     - Восьмерка, включи восьмерку!  -  крикнул Донни, и Боб сразу же  нашел
ее, повернул и немедленно наткнулся на разыскивавших его людей.
     -   ..."Браво-четыре",  "Сьерра-браво-четыре",  ответьте,   пожалуйста,
ответьте немедленно. "Сьерра-Браво-четыре", где вы? Это "Янки-девятка-папа",
"Янки-девятка-папа". Я  армейский авиакорректировщик в дальнем конце долины;
мне немедленно нужна ваша позиция.
     - "Янки-девятка-папа",  это "Сьерра-браво-четыре". Черт возьми,  парни,
мы вас не видим!
     - "Сьерра-браво-четыре", где вы? Прием.
     -  Я нахожусь на  холме приблизительно в  двух кликах от "Аризоны" на восточной стороне долины. Э-э... Я  не знаю
его обозначения, у меня нет карты, я...
     - Дым, "Сьерра-браво-четыре", пусти дым.
     - "Янки-девятка-папа", есть, пускаю дым.
     Боб сорвал с  пояса  дымовую  гранату, выдернул чеку  и  метнул гранату
недалеко  от  себя.  Граната  со  злобным шипением завертелась  на  месте  и
извергла  из себя клубы густого желтого  тумана, которые  слились  в высокий
клочковатый столб, четко вырисовавшийся на фоне рассвета.
     - "Сьерра-браво-четыре", вижу простым глазом ваш желтый дым.
     - "Янки-девятка-папа", все верно. Кстати, у меня в огороде полным-полно
плохих  парней.  Мне   немедленно,   повторяю,   немедленно   нужна  помощь.
"Янки-девятка-папа", не могли бы вы прополоть огородик для меня? Прием.
     - Понял вас, "Сьерра-браво", понял  вас. Продержитесь еще немного, а  я
пошлю птичек прямо к вам. Сидите около своего дыма. Связь кончаю.
     Уже  через несколько  секунд  "кобры" свернули  к невысокому холму,  на
котором укрылись Боб и  Донни.  Мини-пушки выли, ракеты взвизгивали, а потом
боевые вертолеты все разом отлетели далеко в сторону, и  прямо перед Бобом и
Донни  очень низко  и быстро промелькнуло  звено "фантомов"; ярким мечущимся
пламенем расцвел напалм. Воздух наполнился запахом бензина.
     Очень скоро все стихло.
     - "Сьерра-браво-четыре", это "Янки-зулу-девятнадцать". Я иду за вами.
     Это  была птичка,  "хью", выкрашенная в  армейский  защитный цвет;  она
молотила  роторами с  такой яростью,  словно  намеревалась изрубить на части
самого дьявола,  и она устремилась к ним, поднимая над землей водяную пыль и
пригибая  траву. Боб хлопнул Донни по  загривку и подтолкнул к "птице";  они
пробежали метров семь,  отделявших их от открытого люка, а там их подхватило
несколько рук, подтянувших их в кабину, прочь с Дурной Земли. Вертолет резко
пошел вверх, навстречу восходящему солнцу.
     -  Эй,  -  крикнул  Донни,  перекрывая  рев  винтов,  - а ведь дождь-то
перестал.


Глава 17


     Старшего  полковника  Хуу  Ко  начали  критиковать  еще  во  время  его
пребывания в госпитале. Критика была беспощадной. Она была  непрерывной. Она
была  жестокой. Каждый день в десять часов его  отвозили на кресле-каталке в
зал,  где  заседал комитет. Его  страшно обгоревшая  левая  рука, замотанная
бинтами,  висела на  перевязи,  он  чувствовал  себя  сонным  и отупевшим от
болеутоляющих лекарств, а  в голове звенели революционные афоризмы, которыми
его беспрестанно потчевали медсестры и врачи.
     Он  сидел  в  неловкой  позе,  раскрасневшийся  от нескончаемого  жара,
ожидая, когда действие обезболивающих средств начнет проходить, а перед  ним
сидели  обвинители,  лиц которых он не мог  рассмотреть, так как  лампы были
направлены ему в лицо.
     - Старший полковник, почему вы отказались продолжать движение, невзирая
на потери?
     -  Старший полковник, кто  надоумил вас прекратить движение и отправить
отряды на розыски американского снайпера?
     -  Старший  полковник, может  быть,  вы  подвержены  заразе самолюбия и
самомнения? Или вы не доверяете Родине и ее движущей силе, Партии?
     -  Старший   полковник,   почему   вы   потратили  впустую   время   на
разворачивание минометов, когда одно  подразделение  могло  бы заблокировать
американцев в их укрытии  и вы могли бы успеть атаковать лагерь "Аризона" до
наступления рассвета?
     - Старший полковник, правда ли, что  политический комиссар Фук Бо перед
своей  геройской  смертью  рекомендовал  вам  выбрать  иной,  лучший   образ
действий, и  если так, то почему  вы пренебрегли его  советом?  Разве вы  не
знали, что он говорил от имени Партии?
     Вопросы были бесконечными, как и его боль.
     Самое главное, что все обвинения  по  сути своей были справедливыми: он
вел себя непрофессионально, поддался западным демонам самолюбия, яд которых,
судя  по всему,  глубоко проник в его душу  и так  и не успел выветриться за
годы суровой аскетической жизни. Он поступал так, будто все случившееся было
личным  поединком между  ним и  американцем, который сумел  до такой степени
вывести  его из  равновесия. Он  сорвал выполнение задания ради  того, чтобы
убить американца, и, если верить разведывательным донесениям, в этом тоже не
смог добиться успеха.
     Он был  опозорен.  Теперь  у  него  не могло быть  никакого  достойного
будущего.  Он  потерпел полную  неудачу, потому  что  его  сердце  оказалось
слабым, а характер - никудышным. Все,  что  о нем говорили,  было совершенно
верным,  а  критика,  которой  его  подвергали,  и  близко  не  походила  на
наказание, какого он  заслуживал. Никто не мог покарать его  строже, чем  он
сам  карал  себя.  Он заслужил  адские  муки, он заслужил  забвение. Он  был
тараканом, который...
     Но  однажды произошло  чрезвычайно  странное событие.  Прямо  во  время
очередного   заседания,  когда  непреклонная   воля  политических   офицеров
вдребезги  сокрушала остатки  его жалкой никчемной личности, двери без стука
отворились и в  помещение стремительно вошли два  курьера из Политбюро.  Они
подали старшему дознавателю конверт, который тот поспешно  вскрыл и пробежал
глазами депешу.
     В следующий момент его лицо расплылось в широкой улыбке, полной любви и
сострадания. Он смотрел на Хуу Ко так, будто перед ним находился собственной
персоной спаситель человечества, покойный, но вечно живой великий Дядя Хо.
     -  Ах,  полковник,  -  взревел  он голосом,  исполненным  такой  липкой
сладости, что это казалось почти неприличным, -  ах, полковник, мне кажется,
что  вы  чувствуете  себя так  неудобно в этом  кресле!  Уверен, что  вы  не
отказались  бы  от чашки чаю!  Тран, окажите любезность,  сходите на кухню и
принесите полковнику чашку  чаю. И каких-нибудь  хороших конфет.  Цукаты  из
свеклы? Или американский шоколад? Ах да, "Херши", у нас же есть "Херши" с...
если не возражаете, то я предложил бы с... с миндалем.
     -  С миндалем? - переспросил полковник, мысли которого пребывали очень,
очень далеко от "Херши" с миндалем.
     Тран, который лишь минуту  назад на все  корки честил полковника, браня
его  за  глупость,  с готовностью вскочил  и, как лакей,  помчался исполнять
поручение.  Буквально  через  несколько секунд он  вернулся  с подносом,  на
котором  стояли  чайник, тонкая  фарфоровая  чашка  и  блюдечко  с  плитками
шоколада  "Херши",  густо  напичканными  миндалем,  и подал  все  это  новой
знаменитости. Тут же  весь комитет  собрался  вокруг  своего нового большого
друга и революционного героя полковника, а через несколько минут старый Тран
собственноручно отвез сидевшего в инвалидном кресле полковника в автомобиль,
с непритворной  теплотой расспрашивая по пути, как  поживают прекрасная жена
полковника и шестеро его чудесных детей.
     Комитет  в  полном  составе  стоял у дверей  и  приветливо махал руками
полковнику,  отъезжавшему в сверкающем "ситроене" в обществе двух порученцев
из  Политбюро, которые ничего  не  стали ему  объяснять,  а лишь  предложили
сигареты, термос чая и вообще делали все, чтобы ему было удобно и спокойно.
     - Почему  меня столь внезапно  реабилитировали? - поинтересовался он. -
Ведь я классовый предатель и трус. Я саботажник, обструкционист, ревизионист
и тайный шпион Запада.
     -  Ах, полковник! -  воск